Любопытна противоречивая сила контрастов: чем тяжелее и опаснее болезнь, чем невыносимей страдания, тем больше радость от выздоровления и преодоления страданий.
Еще одна беда случилась в Джезказгане накануне дня моего рождения, 16 мая 1960 года (на следующий день мне исполнялось двадцать лет).
В Молдавии трудно было найти приличную работу, и я решил завербоваться куда-нибудь подальше. В середине октября 1959 года вместе с такими же искателями работы и приключений я трясся в расхлябанном и скрипучем, как несмазанная молдавская каруца, вагоне на пути в Кишинев. А еще через неделю, проехав длинный путь через полстраны, оказался на стройке в Казахстане, которая называлась «ударной». Мы, вербованные, прибыли в хоть и известный в 50-е годы, но забытый Богом, партией и правительством, городишко в неприютной каменистой пустыне. Покрытый густой, постоянно хрустящей на зубах серой пылью, городишко назывался Джезказган. Он был плохо обустроен и густо кишел многонациональным сбродом, к сожалению, нетолерантным и недружелюбным. Всех добровольцев из Молдавии, или попросту – «[syk] вербованных», как нас сразу окрестили местные, поселили в поселках Кенгире, Никольском, Центральном и Желдоре, которые считались составной частью Джезказгана.
Начались трудовые будни, которые проходили в однообразном рабском напряжении, а выходные – в вязком безделье и редких плебейских развлечениях.
Год, прожитый в тех местах, оставил на моем романтическом организме несколько чувствительных отметин на всю оставшуюся жизнь.
Работали мы с дружком Мишей Рошкованом в поселке Желдор. Почему поселок так прозвали, было неясно: кроме старой узкоколейки, построенной еще зэками ГУЛАГа, здесь не было ни станции, ни нормальной дороги. По узкоколейке изредка проходили игрушечные поезда с малюсенькими платформочками, доверху наполненными серой массой руды и ведомыми пыхтящими паровозиками.
Наше строительное управление «Шахтжилстрой» находилась в конце поселка. Я работал каменщиком в одной из строительных бригад, Мишка – плотником. В рабочие дни нас к 8 часам привозили на объекты в будках «мазов», а вечером в 17 часов увозили к месту ночевки: кого в поселок Никольский, а нас с Мишкой в Центральный.
Вы читаете продолжение. Начало рассказа здесь
***
День 16 мая начинался солнечно, с мягкой весенней прохладой.
– Сегодня, студент, твоя очередь дежурить на приёмке шлакоблока, – объявил во время утренней разнарядки бригадир Карнаухов.
– Слушаю и повинуюсь, – ответил я.
Мне была вручена красная тряпочка, и я стал прилаживать её на рукав своего замызганного комбинезона.
Всё шло привычным чередом. Наша бригада вела кладку домов. К весне за бригадой оставалось два дома. На первом мы заканчивали шлакоблочную кладку третьего этажа, на втором были уложены всего два этажа. Вдоль домов нами были проложены рельсовые пути, по которым ходил башенный кран.
Была, однако, на первом доме одна явная, бросающаяся в глаза, неустроенность – не были установлены лестничные марши: их по какой-то причине вовремя не поставил железобетонный завод. И потому три лестничных проёма зияли опасными пустотами с высоты третьего этажа до подвала. Но это ещё полбеды – ну, не успели, всякое бывает. Худо было другое: подмости были выставлены вдоль стен по всему периметру, сплошняком, без разрывов. И над пустотами лестничных проемов – тоже. Никаких ограждений опасных зон никто и не подумал выставлять.
И все свыклись с тем, что есть.
Однако за эту неустроенность пришлось заплатить дорогую цену. Причем – именно мне.
Наше звено, человек двенадцать, работало на этом доме. Все разошлись по рабочим местам. Работяги по шатким деревянным лестницам (бетонных-то не было) поднялись на третий этаж.
Мы с напарником, дядей Василием, влезли на подмости и стали ждать подачи клетей с блоками и бадей с раствором.
***
Башенный кран со скрежетом и лязгом передвигался по рельсам, потом резко задребезжал звонок, и громада железа остановилась. Из кабины высунулась голова крановщика татарина Сашки, и он прокричал:
– Кто принимает?
Я поднял руку и показал ладонью: «Гони в другой конец». Обычно мы принимали два поддона шлакоблоков в разных концах дома.
Я побежал к месту приёмки и, видя, как огромная клеть с блоками плывет в опасной близости от стены, стал показывать крановщику открытой ладонью вверх и закричал:
– Вира!
Крановщик поднял клеть, немного проехал и остановил движение, не доходя метров пятнадцати до торцевой стенки. Был он новичок, работал с месяц, по-русски понимал плохо, но язык профессиональных жестов обязан был знать.
Я подошел к клети и немного развернул тяжелый каменный тюк, ориентируясь исключительно на подмости и совершенно не глядя на то, что под ними, там внизу. Крановщику сверху было видно всё, но он, видимо, следил только за ладонью и командами дежурного. Я по привычке вынул запоры клети с одной стороны и рукой показал:
– Майна помалу!
Осталось освободить запоры с другой стороны.
Я быстро обогнул клеть и, оказавшись с другой её стороны, крикнул:
– Майна! – и вынул два последних запора.
Всё, работа сделана. Поддон с блоками лежит на подмостях, освободившуюся клеть можно удалить. Я уже поднял было руку, чтобы отдать команду на поднятие клети, как вдруг доски, на которых я стоял, треснули, поддон резко просел, из него вывалились и полетели вниз три шлакоблочины, и вместе с ними какая-то неведомая сила опрокинула меня и бросила тоже вниз.
Я не сразу сообразил, что поддон с блоками лёг на подмости прямо над пустой, незаполненной ступенями, лестничной клеткой. Начал падать в эту пустоту и вспомнил, что там внизу – острые камни. И вдруг ужасающая истина пронзила меня: я подаю именно на эти камни, о которые нельзя не разбиться.
С предельной ясностью пришло осознание того, что это – конец. Конец моего сегодняшнего злополучного дежурства, конец моей работы здесь на этом сером доме, конец общения с людьми, к которым я начал привыкать, конец моей учебы в Московском университете, конец моим мечтам о другой, более интересной жизни, и вообще – это конец (какое странное слово!) моего пребывания в этом странном мире, в котором я еще только учился, но ещё не совсем научился жить.
Неожиданно время прекратило свой бег и остановилось. Падая, я пытался ухватиться за подмости – не получилось – я летел на куски каких-то досок и арматурин, которые горизонтально (слава Богу – не вертикально) торчали из стен – вместе со мной с одинаковой скоростью парили в воздухе три шлакоблока (но только три! – больше ничего) – изменить что-либо было невозможно – я падал прямо на острые обломки блоков и камней, которые за последние месяцы накопились на дне лестничной клетки – падал, и в мозгу стучало одно и то же: «Ну, всё! Ну, всё! Ну, всё!» – и я понимал, что, наверное, это мои последние мысли.
Первым сообразил, что случилось Сашка-крановщик. Он, наконец-то, с ужасом понял, что натворил сам: громадная клеть, вмещавшая три кубометра блоков, висела на крюке его крана на четырех тросах в том положении, в котором её принял дежурный, а отцепленный поддон, сильно накреняясь, лежал на хлипких подмостях, которые, казалось, не выдержат тяжести и вот-вот сломаются… И тогда вся масса шлакоблоков вместе с поддоном полетит вниз, вслед за человеком… Сашка дико взвыл от боли, которая его пронзила, и от осознания того, что произошло, и закричал в своей будке что было сил:
– Карау-у-у-ул! Человек упа-а-а-ал!
Среди рабочих, тех кто был наверху, произошло какое-то движение: курильщики «плана» остолбенело уставились на кричащего Сашку, остальные вскочили, но не двигались с места, не зная, что делать. Было понятно, что человек упал в пустоту лестничной клетки, а поддон с блоками висит на честном слове и в любой момент может сорваться и сыграть вниз. Если попробовать снова закрепить клеть, то поддон не упадет. Но вряд ли можно это сделать. Не успеть! Значит, рано или поздно все шлакоблочины могут полететь вниз? Что же делать?
Пока народ раздумывал и прикидывал, дядя Вася, кряхтя, тихо спрыгнул с подмостей и, прихрамывая, побежал вниз. Он спустился на первый этаж, потом нашел ход в подвал и почти ползком – потому что иначе по камням было не пробраться – пролез на дно лестничного проёма.
Его молодой товарищ лежал на камнях почему-то сбитый в комок. Он не дышал. Дядя Вася попробовал перевернуть его. Лицо юноши было всё в крови, кровь сочилась также с затылка; комбинезон его был порван во многих местах, из которых тоже обильно шла кровь. Дядя Вася попробовал поднять своего товарища, но не смог.
– Офф, Доамне, Доамне! (Ох, Боже, Боже!) – в отчаянии произнес он на молдавском языке. Попробовал тащить товарища за ноги – тоже не вышло.
Но тут приползли еще два человека, Виктор Чайка и бригадир Карнаухов. Втроем они кое-как вытащили пострадавшего из подвала на первый этаж и положили прямо на бетонный пол. Виктор приложил ухо к груди юноши и сказал:
– Вроде, жив …
И тут вдруг произошло нечто апокалиптическое, сверхъестественное, то, чего никто не ждал и ждать не мог: задрожали стены и раздался ужасный, поначалу непонятный, невероятный, оглушающий гул и грохот, свидетели которого, как потом рассказывали, запомнили его на всю жизнь. Это был камнепад, точнее, шлакоблокопад! Всё же, как оказалось, там, наверху, нарушилось какое-то равновесие, подмости не выдержали тяжести поддона, и все три кубометра бетонных блоков полетели вниз.
Если бы внизу кто-то находился, то его не скоро откопали бы из груды камней.
Вовремя вытащили парня. Ох, вовремя! В рубахе, видать, он родился.
От грохота и сотрясения стен и перекрытий юноша, открыл глаза и снова закрыл.
***
Сознание то включалось, то выключалось. Воздуха не хватало. Воздуха. Боже мой, мелькало в мозгу, что со мной сделалось? Почему невозможно дышать? Почему нет воздуха? Куда меня запихали? Где я?
Кто-то совсем близко пробубнил: «Бери его подмышки …»
Я подумал, кто бы это мог быть, но так и не догадался. Меня куда-то тащили, поднимали, поворачивали, снова поднимали и несли, кто-то впереди спотыкался и тихо матерился, и я никак не мог понять, что к чему, потому что всё качалось и плыло.
– Надо вызвать скорую, – сказал кто-то отчетливо.
Я соображал: кому-то понадобилась скорая помощь.
– Главное, – сказал опять кто-то, – чтоб позвоночник был цел.
Я, наконец, узнал этот голос: он принадлежал бригадиру Карнаухову.
– Будем надеяться, – произнес другой голос, который я хорошо знал: это был голос моего друга Виктора Чайки. – Надо только положить его на щит из ровных досок.
Я, наконец, с трудом открыл глаза – они всё никак не открывались, словно с глубокого похмелья. Говорили, оказывается, обо мне.
Виктор нагнулся ко мне и громко спросил:
– Ожил, наконец?
У него были потные растерянные глаза и грязное лицо с налипшей цементной пылью.
Я молчал. Хотел что-то сказать, но не мог.
За спиной Чайки я увидел серую шлакобетонную стену, которая уходила круто вверх и казалась очень прямой и тяжелой. Стена медленно валилась на меня. Она валилась и валилась до тех пор, пока меня не стошнило…
Сознание стало возвращаться. Меня положили на деревянный щит и снова понесли. Мелькали лица, их почему-то было много. Вытягивались любопытные шеи, и люди с беспокойством спрашивали, что случилось. Разные голоса негромко объясняли, что каменщик из вербованных сорвался с лесов и разбился. Потому что была трёхэтажная высота да ещё подвал.
Принесли меня к конторе управления. Вскоре подъехал «уазик» скорой помощи и меня втащили в кузов вместе со щитом.
***
В приемном покое больницы я пришел в себя окончательно. Пожилая медсестра, увидев, что от моего комбинезона остались одни лохмотья, пропитанные грязно-бурой жижей, вооружилась ножницами и стала разрезать на мне одежду. Разрезала и бросила в тазик остатки правой штанины, затем левой, потом разрезала тряпки на груди – здесь было несколько ран, – сестра быстро промыла их раствором марганцовки, наконец, освободила и быстро обработала руки и голову. Всё тело с ног до головы было в ранах. Всё болело, болело одновременно во многих местах снаружи и изнутри.
***
Вошел толстый мужчина в белом халате. Доктор. Медсестра стала докладывать:
– Андрей Дмитрич! Больной поступил со строительной площадки с множественными ушибами и рваными ранами на голове, груди и конечностях. Давление 145 на 90. Пульс учащенный, стабильный.
– Понятно, – сказал доктор и, устало глянув из-под мохнатых бровей на меня, распростертого на кушетке, стал запихивать в уши трубки стетоскопа.
– Дыши!.. – негромко требовал он, и я дышал. – Дыши!.. Глубже!.. Ещё!.. Не дышать!.. Тэ-эк … Голова кружится?
– Да, сильно …
– Тошнит?
– Сейчас уже меньше.
– Сознание терял?
– Да, – отвечал я.
Доктор осмотрел раны на голове, потом на груди, на руках, стал обстукивать внутренние органы и резко надавил пальцами на низ живота:
– Больно?
– Да, – застонал я.
– Тэ-эк, а здесь, – он надавил в районе печени.
Я резко дернулся и чуть не подпрыгнул от боли.
– Тэ-эк … Похоже, есть ушибы внутренних органов. Нужно будет, – это уже сестре, – направить его на дополнительное обследование. И немедленно – на рентген: сделать снимки грудной клетки, позвоночника и таза.
Доктор продиктовал медикаментозные назначения и ушел.
Медсестра обработала раны на голове и забинтовала в виде чалмы, наложила пластыри и бинты на повреждения на груди и конечностях; затем меня одели в казенную пижаму и двое санитарок повезли на каталке по длинным коридорам на рентген, потом на лифте подняли на третий этаж и доставили в крайнюю, угловую палату 301. Я спросил, что за палата?
– Для тяжелых, – сказала одна из санитарок, и мы въехали в квадратное помещение, в котором стояли четыре заправленных койки, все пустые.
Меня, как мешок с ценным грузом, бережно переложили на кровать, у которой под панцирной сеткой оказался шит из толстой фанеры.
– Это ещё зачем? – спросил я.
– На случай, если у тебя поврежден позвоночник.
Ничего себе, подумал я. Ещё и позвоночник.
Принесли «утку» и «судно» и, особо отметив, что мне нужен покой, ушли.
Я первым делом стал осматривать свое новое место обитания.
Два белых матовых шара свисали с потолка. Белые меловые стены свежей покраски. Кровати обычные. Странными были окна, их было два, и оба затянуты плотным чёрным сукном, прибитым к раме деревянными рейками. Входные двери тоже обиты сукном. Похоже, что это было сделано для полной звукоизоляции от остального мира тех, кто находится в палате.
Интересно. Мне предписан покой, это хорошо: я, конечно, хотел бы «забыться и уснуть», но уснуть нормальным сном, а не «тяжким сном могилы».
Возможно, место, куда меня поместили, изначально предназначалось не просто для тяжелобольных, а – для отходящих. Отходящих в мир иной?
С такими догадками и соображениями я попытался уснуть, но боли, то тупые, то сверлящие, от которых временами замирало и останавливалось сердце, боли, набегающие волнами и безостановочно терзающие все кости и потроха, придавливали к фанерному ложу. Всё, что я мог, – это беспрерывно стонать и время от времени вскрикивать от неожиданного прилива обострения в том или ином месте.
Через полчаса принесли стойку с капельницей и в меня начали вливать какие-то жидкости. Влили много чего-то, капание продолжалось и после полуночи. Временами казалось, что наступает облегчение. Потом выключили свет, и я остался один в полной темноте.
***
Я ощущал смертельную усталость, надо было поспать. Хоть немного. Однако именно это никак не удавалось. Пытался отвлечься от обступившего меня со всех сторон несчастья, и тогда в голове начиналась свистопляска каких-то обрывков мыслей и видений. Я открывал глаза, всматривался в удушливую темноту и снова и снова просчитывал свои шансы на жизнь. Если сильно повреждены печень, почки, голова и ещё позвоночник, то… Итог получался нерадостный: шансов было мало. Вдобавок повысилась температура: я горел.
Вслушивался в звуки, доносившиеся издалека: это были стоны больных, лежащих в других палатах. Где-то включили воду, и она шумно вытекала из крана. Далеко-далеко урчала машина. Снова начиналась дикая дёргающая боль в районе печени, я нажимал кнопку звонка и кричал:
– Сестра! Сестра!
Долго никто не шел. Но я всё звал и кричал.
Наконец пришла сестра. Это была молодая девушка, лет двадцати трех, которую – я уже знал – звали Оля. Она нагнулась ко мне:
– Что случилось, больной?
От неё пахло не только больницей, но и свежим степным воздухом, словно она только что вбежала с улицы.
– Всё болит. Помоги.
– Хорошо, милый. Я сделаю тебе уколы: жаропонижающий и обезболивающий, и тебе полегчает.
– Пожалуйста. И принеси воды.
Через какое-то время она напоила меня, сделала уколы, села на мою кровать, взяла своими белыми пальцами мою дряблую безжизненную руку и стала считать пульс.
– Всё будет хорошо, – сказала Оля. – Успокойся и постарайся уснуть.
Она ушла, и мне, в самом деле, немного полегчало.
***
Утром меня кое-как умыли, взяли анализы крови и мочи, накормили с ложки манной кашей и сделали пару уколов.
Начался обход. Лечащий врач – его звали Николай Маркович – осмотрел меня и. выслушав доклад сопровождающей его медсестры («давление нормализовалось, но температура 39,3 градуса, постоянные жалобы на боли, анализы…»), продиктовал назначения и ушел.
Ближе к обеду пришёл Иван Иванович, молодой начальник нашего строительного участка. Его не пускали в палату, но он как-то пробился.
– Ну как ты? – спросил он.
– Пока живой.
Он принёс редкостный деликатес – сушеную дыню, желтовато-коричневые кусочки которой были спрессованы в брикет внушительной величины. Не зря пришел, подумал я мрачно, что-то ему нужно.
Но Иван Иванович был еще совсем молодой человек, зеленый и не умудренный подлым хитростям служебной дипломатии. Вопреки моим предположениям, он не суетился, был спокоен, по крайней мере, не заискивал и ни о чем не просил.
– В том, что с тобой произошло, виноват я. Прости. Недосмотрел и недооценил, – сказал он.
– Есть и моя вина, – посчитал нужным ответить я. – Нужно было более внимательно выбирать место приёмки блоков.
– Ты это ты! Ты за своё уже пострадал. А я должен ответить за свою вину.
Говорил он искренне, с комком в горле. Выразил мне сочувствие, пожелание скорого выздоровления и вскоре ушел.
Больше я не видел этого человека. Говорили потом, что его, а также крановщика сняли с работы и возбудили уголовное дело.
***
После обеда снова были капельницы. Пока я лежал под капающей кишочкой, пришел незнакомый молодой мужчина в накинутом на синий мундир белом халате и издали показал удостоверение помощника прокурора. Он долго и обстоятельно допрашивал меня о том, что и как произошло со мной на стройке и всё записал.
Так прошел второй день моего заточения в черной темнице, и снова наступила ночь.
Вторая ночь прошла намного хуже, чем первая. Даже после успокоительных уколов я стонал и кричал так, что Оля вынуждена была позвать дежурного врача. Тот замерил давление, послушал лёгкие, сердце и что-то продиктовал медсестре. Мне был сделан ещё один укол, и я, наконец, ненадолго уснул.
Продолжение здесь Начало рассказа здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пернай Николай
Ещё одна история этого автора здесь