Мне 85 лет. В течение долгой трудной, временами почти невыносимой, но всё же счастливой жизни всякое бывало. Я – человек из поколения так называемых «детей войны». Во время войны жил в оккупации в Бессарабии, видел живых фашистов, немцев и румын, не очень, правда, понимая, что они творят; в 45-м пережил тяжелейшую болезнь, а в 46–47 годах страшный голод, когда на улицах нередко попадались неприбранные тела умерших от голода людей; потом была коллективизация на селе, сопровождавшаяся «ликвидацией кулачества как класса», /Прим. ред: Коллективизация в Бессарабии (Молдавской ССР) проводилась в период с 1949 по 1950 год, хотя более ранние попытки предпринимались с 1946 года./ и мы, ребята-пастушки, видели, как по проселочным шляхам нескончаемым потоком шли студэбеккеры, в кузовах которых замотанные в тряпьё сидели безмолвные фигуры обреченных на долгий путь в Сибирь «кулаков»; потом было восстановление из руин нашего разрушенного города, возникали красивые дома из белого котельца; были веселые пионерские костры и незабываемые школьные годы; была еще вербовка в казахстанский город Джезказкан, одно из самых гиблых мест на земле (наверное, легче было бы года два отбыть в тюрьме, чем год отработать в Джезказгане); университетские годы в Москве были годами постижения высших истин под руководством мудрых, но очень требовательных преподавателей; и, наконец, в Братске началось учительство, которое продлилось более полувека со всеми вытекающими, в том числе с нечеловеческой педнагрузкой в первые годы, непослушанием и неприлежанием учеников, строгими партийными выговорами с занесением и без, инновационными поисками и находками и правительственными наградами. Было и плохое, и хорошее.
Было, однако, и нечто такое, что жило во мне все годы моего существования, поддерживая и укрепляя меня и неизменно возрастая – Любовь. Любовь к матери, родным, жене, детям, ученикам, коллегам, к работе. Любовь к природе-матушке, к братьям нашим меньшим. Любовь к жизни.
Всю свою сознательную жизнь я пытался разгадать загадки: что такое Любовь, откуда и как в человеке рождается и растет Любовь к миру, Любовь к жизни? Каковы Пути Любви (Дао Любви)? Какие Пути ведут к Любви, или каким образом человек может постигнуть сущность Любви?
***
Вероятно, все начинается с рождения, но я, конечно, помнить это не могу. Зато я хорошо помню, что в моем раннем детстве я был окружен всеобщей любовью. У меня совсем не было личных врагов. Меня любили все: мама, дедушка Николай, баба Маня, тётя Сеня (отца я помню только с шести лет, когда он вернулся из Германии, отслужив после войны еще год в берлинской комендатуре под началом генерала Берзарина), вуйки и матуши из родного села Молдаванка, а также детское товарищество из нашей магалы Берестечко, которое было интернациональным: русский Иван Бурдужан, украинка Муся Ткач, молдаванка Люба Цанга, цыганенок Леша Гусаков, еврейчик Харик Фишман и другие.
Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. С раннего детства я усваивал многоязычную речь, поскольку наш бессарабский язык изобилует словечками разных народов. Мы, дети, свободно общались друг с другом, употребляя не только принятые в том или ином языке слова, но и ненормативные.
Среди нашей большой родни я был ребенком единственным. И единственно – любимым. Любовь ко мне моих родных была абсолютной и безусловной. Всё, что я говорил и делал, было для них хорошо. Иногда я нарочно делал глупости, но мои родные говорили: «Это проделки Павлуши – значит, так надо». Со временем, годам к пяти, я стал воображать, что я ребенок выдающийся, от меня многого ожидают, и я должен в своей жизни чего-то добиться.
И еще был я какой-то бесшабашный. Почти бесстрашный. Все дети боялись злобных деревянных человечков, которые по слухам иногда по вечерам выходили из дальнего леса и нападали на домашних животных и людей. Я в эти слухи не очень-то верил, но был уверен, что в случае опасности сумею убежать, так как бегал хорошо. (Впоследствии выяснилось, что в лесу, далеко за магалой, находилось кладбище немецких солдат, убиенных на войне. Их могилы располагались стройными рядами, и на каждой – крест с нахлобученной сверху каской. Вот эти кресты с касками издали выглядели как деревянные человечки.)
***
Мне везло, я купался в любви родных и близких, и, несмотря на тяготы военного времени, произвол и жестокость оккупантов и крайне скудное наше житье, был жив и относительно здоров, пока зимой 45-го года не случилась беда. Мне не было еще и пяти лет, когда я сильно заболел. Судьба уготовила мне довольно тяжкое испытание, и его надо было выдержать.
Однако и в дальнейшем испытаний было немало, и каждый раз, преодолевая какие-то трудности и препятствия, которые часто казались непреодолимыми, сдавая тяжелейшие экзамены, я на самом деле приобретал некую новую энергию, которую, пожалуй, можно назвать жизненной энергией, или энергией любви, потому что эта энергия, как ни странно, усиливала мою любовь к жизни.
***
Началось всё в феврале 45-го.
В 40-х годах зимы в Бессарабии бывали на редкость снежные и морозные, и я простыл – такое иногда случалось. Однако неожиданно воспалилось горло, а миндалины вскоре стали гнойными. Поднялась температура, и сбить ее не удавалось никакими порошками и процедурами.
Кто-то сказал матери, что от ангины и суставных болей пользительны ванны из конского навоза. Мать быстро собралась и сбегала к пивзаводу, где всегда было много подвод и лошадей. Через час она притащила полную корзину замёрзших конских катышков, растопила печь, вскипятила большой чугун воды, нашла во дворе старый полубочёнок, промыла его и залила горячей водой конские катышки. Таким способом она приготовила баню. Дождавшись, чтобы раствор стал не слишком горячим и для верности попробовав температуру воды локтем, мать быстро раздела меня и по шею погрузила в полубочёнок. Острый конский запах перебивал все другие запахи, но я ощущал невыразимое блаженство и облегчение. Казалось, вот она – панацея, вот так и надо лечиться. Мать потом еще два раза купала меня в вонючей конской купели, и у меня очистилось горло, лёгкие, стало легче дышать. Но какой-то бес сидел внутри меня и не отпускал.
Снова поднялась температура, все суставы воспалились, стали красными; распухли, и я уже не мог ходить. Тошнило, кружилась голова, и я всё чаще стал терять сознание.
***
Через неделю я уже не мог вставать с постели. Мама почти не спала, несмотря на то, что её часто сменяли то тётя Сеня, то баба Маня. Суставы у меня распухли и болели так, что я стонал, почти не переставая. Но самое тяжкое началось после того, как у меня после прекращения питания от слабости начали атрофироваться мышцы. Это привело к тому, что сухожилия, как тугая резина, стянули ноги и руки, и я не мог их разогнуть. Болело всё, и я всё чаще пребывал в бессознательном состоянии. Чтобы хоть немного облегчить страдания, тётя Сеня придумала для меня колыбель из простынки, на которую меня положили. Сам я уменьшился до размеров почти грудного ребёнка и лежал всё время скрюченный. На простынке меня легче было переворачивать. Я постоянно стонал и кричал: «Поверни! Поверни!!» Так было в течение второй и третьей недель болезни.
Потом, когда периоды моего пребывания в бессознательном состоянии стали почти постоянными, я всё чаще выкрикивал: «Поверни! Поверни, тебе говорю! Поверни, [ругательство] …мать!.. Не так, не так больно, [ругательство]… Почему ты делаешь мне больно? (Молдавское ругательство.) Поверни! Нет, не так! Ах, ты… (Польское ругательство.) Ты нарочно, бьёшь меня по ногам!.. Вот я скоро поднимусь и встану! Вот я встану и покажу вам, жандармы румынские, фашисты!..» И так далее и тому подобное. Весь этот специфический репертуар выливался на голову чаще всего бедной матери, которая тихо плакала и звала: «Ну, встань, встань, родной мой!» Она почти не отлучалась теперь от меня, а я, не приходя в сознание, продолжал поливать её грубой мужицкой матерщиной.
Взрослые долго потом дивились, где примерный мальчик, «хлопчик с золотою головкою», как называл меня в своих письмах отец, мог набраться таких поганых слов, причем на нескольких языках. Взрослые явно недооценивали интернациональный уровень уличных контактов юных сорванцов, которые ежедневно общались на множестве языков и наречий.
От высокой температуры, которая не спадала много дней, начали выпадать волосы на голове, и я стал совсем лысым. И тогда решено было отправить меня в больницу.
Родня засуетилась. Все захлопотали, засобирались.
Появилась надежда.
***
Вечером, при приеме в городскую больницу, мальчика осмотрел дежурный врач и велел положить в первую палату терапевтического отделения. Больной был признан очень «тяжелым», и матери было разрешено находиться при нем в качестве сиделки.
Утром во время обхода врачи собрались у постели больного. Их было трое. По сути, консилиум. Больного внимательно осмотрели. Это были, как потом выяснилось, известные специалисты: доктор Кошелев, осанистый с черным ёжиком, выбивающимся из-под крахмальной белой шапочки, с суровым медальным профилем, доктор Юхим, рыхловатый очкарик с одутловатым багровым лицом, с небрежно нахлобученным на лысую голову белым колпаком и белым халатом, едва укрывающим его толстую фигуру. Третий, доктор Петряк, малозаметный худощавый пожилой человек. Врачи о чем-то вполголоса совещались. Их язык был недоступен для окружающих, но мама всё же уловила: «ревматизм» – слово, которое звучало чаще других.
Доктор Петряк, который оказался лечащим врачом мальчика, продиктовал медсестре необходимые назначения. Быстро и оперативно установили капельницы с лекарствами.
Начался новый этап – уколы и капельницы.
***
Врачи каждое утро начинали обход с постели мальчика. Петряк озабоченно говорил о дефиците синовиальной жидкости в суставах, тахикардии, миокардите и прогрессирующей дистрофии. Юхим молчал, а Кошелев хмуро кивал своим ёжиком.
Положение больного оставалось стабильно тяжелым.
Однажды дедушка Николай напросился на прием к доктору Юхиму, который был завотделением, и спросил, что ещё можно сделать? «Мы делаем всё возможное», – сказал Юхим. «Может, нужны какие-то особые лекарства?» – спросил дедушка. «Буду откровенным: нужны пенициллин, бициллин и еще кое-что, то есть то, чего у нас нет, – с горечью констатировал старый доктор. – Это дефицит, которого нет и не будет. Сейчас время военное, медикаментов для гражданских больниц поступает крайне недостаточно. Лечим тем, что есть»…
Прошло ещё две недели. Я продолжал лежать на больничной койке скрюченный, со стянутыми суставами. Мой желудок перестал принимать пищу, и мне через яремную вену стали вводить глюкозу. Я всё чаще терял сознание, но уже не матерился, а тихо стонал. Мама всё чаще падала на колени и беспрестанно шептала свою мольбу Богу:
– Великий Боже! Прошу тебя: исцели моего сына!
***
Однажды вечером я очнулся от того, что в палате было очень тихо. Это было необычно: палата была огромная, в ней лежало человек двадцать, и всегда слышны были какие-то шумы, разговоры, чаще стоны больных. Но сейчас было темно и стояла полная тишина. Только на моей тумбочке, тихо потрескивая, горел неровным синим пламенем каганец – самодельный светильник, состоящий из фитиля, опущенного в плошку с каким-то горючим веществом. Каганец то вспыхивал ярким пламенем, то угасал. Наверное, горючее заканчивалось.
Вдруг я почувствовал, что чья-то холодная рука коснулась моей головы: кто-то пытался погладить меня. Но это была – не мама: она сидела рядом на табуретке и вместе со мной молча смотрела на пламя каганца. Я с трудом повернулся и увидел человека, которого видел и раньше, до болезни, но в другом месте, далеко от больницы. Его звали «брат Даниил», и был он пресвитером баптистской церкви, в которую с недавнего времени мы с мамой стали ходить.
– У тебя совсем нет волос на голове, – сказал брат Даниил.
– У сына был сильный жар, – объяснила мама. – И все волосы выпали.
Я молчал. Я давно не видел себя в зеркале. А брат Даниил продолжал своими ледяными пальцами гладить мою лысую, как тыква, голову.
– Большие страдания ты принял, брат мой, – произнес он с печалью в голосе. – Не каждому Господь даёт такие испытания, да не каждый и выдержать их может … – Священник разговаривал со мной, как с равным. Как со взрослым. Это было ново и удивительно. – Ты много претерпел, брат, несмотря на свои совсем детские года. И, может быть, Господь, глядя на твои муки и долготерпение, проявит милость и даст тебе здоровье…
Я молчал, чувствуя, что жизнь во мне теплится еле-еле, как вон тот каганец, и может внезапно кончиться в любое мгновение…
Брат Даниил и мама встали на колени рядом с моей койкой и начали тихо молиться о моём выздоровлении.
Потом пресвитер поцеловал меня, как принято среди братьев во Христе, и попрощался.
Мы с мамой остались. Она прилегла на краешек моей койки, а я стал смотреть на слабое свечение каганца. Электричество в больнице включали редко и только днем: вероятно, только для неотложных больничных нужд.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пернай Николай
Ещё одна история этого автора здесь