Лагерь победителей под стенами завоеванной Коньи был самым печальным местом на земле. Великая армия, сокрушившая врага, была парализована. Воины не чистили оружие, не пели песен у костров.
Они сидели в тишине, ожидая вестей из шатра своего молодого полководца. Победа над Караманом, о которой они мечтали, превратилась в пепел. Все понимали: если шехзаде Орхан умрет, их триумф не будет стоить ничего.
В самом шатре время, казалось, остановилось. Дни и ночи слились в один бесконечный, мучительный гул. Орхан горел. Его сильное, молодое тело сжигала изнутри лихорадка, порожденная грязным острием вражеского копья.
Лучшие лекари, привезенные со всех концов государства, разводили руками. Они сделали все, что могли: очистили рану, вливали в него отвары из целебных трав. Но они не могли победить смерть, которая черной тенью сидела у его изголовья.
Осман-султан не отходил от постели сына. Великий правитель, чье имя наводило ужас на императоров, превратился в простого, убитого горем отца. Он молча сидел на походном стуле, держал сына за руку и смотрел, как жизнь, капля за каплей, уходит из него.
Алаэддин был рядом. Его блестящий, аналитический ум был бессилен. Все его знания, все его стратегии были бесполезны перед лицом этой простой, страшной правды. Они, мужчины, покорители городов и создатели империй, были абсолютно беспомощны.
А затем в лагерь пришла надежда. Она приехала не на боевом коне, а в крытой дорожной повозке. Когда из нее, уставшие от долгого, изнурительного пути, вышли две женщины, Бала-хатун и Малхун-хатун, по лагерю пронесся вздох облегчения. Приехали матери.
Они не могли ждать вестей в Бурсе. Они бросили все и помчались через всю страну, чтобы быть рядом со своим сыном.
Осман встретил их у входа в шатер. Он посмотрел в глаза своей первой, любимой жене, матери его наследника, и его, Султана, несокрушимая воля дрогнула.
– Бала… – прошептал он. – Я… я не смог его уберечь.
Бала-хатун взяла его руки в свои. Ее лицо было измучено дорогой, но в ее глазах была несокрушимая сила.
– Ты – его отец и его Султан. Ты дал ему приказ, и он исполнил его, как подобает воину. А я – его мать. И я пришла, чтобы отдать ему свой приказ – жить. Пусти меня к нему.
Малхун же, окинув взглядом притихший, деморализованный лагерь, тут же начала действовать. Она была дочерью бея, прирожденной правительницей. Она подозвала Алаэддина.
– Твой брат борется за жизнь. А мы должны бороться за то, чтобы ему было, куда вернуться. Армия не должна впадать в уныние. Немедленно организуй раздачу двойного жалования в честь победы. Устрой скачки. Покажи воинам, что их командир, даже будучи раненым, заботится о них. Государство не должно останавливаться ни на минуту.
Бала вошла в шатер. Она отослала лекарей. Она осталась одна со своим сыном.
Она опустилась на колени у его кровати. Орхан был без сознания, его лицо пылало, а дыхание было прерывистым и хриплым. Бала взяла чашу с холодной водой, смочила платок и начала осторожно, нежно обтирать его горячий лоб.
Она не плакала. Она говорила. Тихо, ласково, как тогда, когда он был маленьким и боялся грозы.
– Помнишь, лев мой, – шептала она, – когда ты был совсем крошечным, ты упал и разбил коленку. Ты так плакал. А я сказала тебе, что ты – сын воина, и твои шрамы – это твои медали. Это – просто еще один шрам, мой мальчик. Самый большой. Но ты справишься.
Она гладила его спутанные, мокрые от пота волосы.
– Помнишь, как отец подарил тебе твой первый деревянный меч? Ты спал с ним в обнимку. Ты обещал ему, что завоюешь для него весь мир. Мир ждет тебя, Орхан. Твой отец ждет тебя. Твои воины ждут.
Она говорила, и ее слова были не просто воспоминаниями. Это была нить, которую она протягивала к его душе, блуждающей где-то на границе между жизнью и смертью, пытаясь вернуть его назад.
Затем она начала молиться. Это была не формальная молитва по канонам. Это был отчаянный, страстный, яростный разговор матери с Богом.
– О, Всевышний, Милостивый и Милосердный! – шептала она, и слезы, наконец, хлынули из ее глаз. – Ты дал мне его. Он был светом моих очей. Я не прошу у Тебя богатств. Я не прошу у Тебя власти. Я прошу у Тебя жизнь моего сына. Не забирай его. Не сейчас.
Она склонила голову до самой земли.
– Забери мои годы, забери мое здоровье, забери все, что у меня есть! Но оставь ему его жизнь. Его отцу он нужен как наследник. Его народу он нужен как защитник. А мне… мне он нужен просто как сын… Верни мне моего мальчика…
Она сидела так всю ночь. Ночь, которая, по словам лекарей, должна была стать последней. Она держала его руку, не разжимая пальцев, и шептала, шептала, шептала.
Снаружи, у шатра, в полном молчании сидели Осман, Алаэддин и Малхун. Они ждали.
Когда на востоке небо начало светлеть, когда первые, робкие лучи зари коснулись полотна шатра, хриплое дыхание Орхана вдруг прервалось. Наступила тишина. Страшная, абсолютная тишина.
Сердце Османа остановилось.
Но через мгновение раздался глубокий, судорожный вздох. А затем еще один. Ровный. Спокойный.
Орхан пошевелился. Он медленно, с усилием, открыл глаза. Они были мутными, но в них уже была жизнь. Он увидел склоненное над ним лицо матери.
– Мама… – прошептал он. Это было его первое слово. Слово, с которого начинается жизнь.
Бала-хатун зарыдала. Но это были уже не слезы горя. Это были слезы счастья, такого огромного и всепоглощающего, что, казалось, ее сердце вот-вот разорвется. Она выбежала из шатра. Осман, Алаэддин, Малхун – все вскочили. Они увидели ее лицо, мокрое от слез, но сияющее, как солнце. И они все поняли.
Кризис миновал. Лихорадка отступила. Наследник будет жить.
В этот день великую победу одержала не армия Османа. Ее одержала любовь. Любовь матери, которая оказалась сильнее самой смерти.