- Когда я вырасту большая. Глава 37.
Маруся вошла в раздевалку, в которой воспитательница одевала Леночку. Белая кроличья шапка на резинке уже была на голове, пальтишко лежало рядом с девочкой на длинной скамейке.
- А мы уже собираться начали, - она повернулась в сторону вошедшей матери. - Кирила бабушка забрала после обеда. Сказала, он постарше, ему тяжело. А Лена ещё маленькая, ей всё равно.
Девочка сидела послушно, как большая кукла. Увидев маму она расплакалась, протянула к ней руки. Маруся опустилась перед ней на колени, крепко обняла. Вдохнула родной запах, смешавшийся с запахами капель от горохового супа, всё-так оставшегося на платьишке.
- Не плачь, маленькая, сейчас домой пойдём, - Маруся, не глядя, гладила дочку по голове, по тёплой спинке. - Давай одеваться будем.
Но Лена только качала головой, уткнувшись в шею матери, на которую капали её горькие детские слёзы.
- Ну всё, всё, Леночка. Сейчас домой поедем, - начала Маруся, и вспомнила, что в сенях не видела ни одних санок.
Дочка была не очень тяжёлой. Но идти по плохо освещённой зимней улице с ребёнком на руках совсем не то, что летняя прогулка. Женщине приходилось прижимать её к себе, чтобы ветер не дул в лицо и уши, и при каждом шаге успевать посмотреть под ноги, чтобы не оступиться в сугроб. Скоро руки у Маруси заныли. Поднялась из глубины души злость на свекровь. Зачем она так делает? Ведь её помощи никто не просил...
В сенях детских санок тоже не было, и женщина со злостью дёрнула дверную ручку на себя. Данила ещё не пришёл с работы. Дома было холодно и неуютно. Маруся опустила дочку на пол, быстро скинула пальто. Выгнула напряжённую спину, потёрла её ладонями.
- Ты посиди на кровати, доча. Сейчас мама печку истопит, потом будем раздеваться, - она расстегнула плоские коричневые пуговицы на детском пальтишке, за подмышки посадила девочку на кровать.
Выползла плоская холодная задвижка, уронив на пол чёрные хлопья сажи. Береста, высушенная наверху печки, быстро занялась. Красные языки пламени принялись трогать длинные поленья, будто раздумывая, загореться сразу или нет. Наконец, в печке затрещало, в комнате запахло дымком. Маруся сняла шапку и положила её наверх вешалки. Анна Никаноровна должна знать, что она вернулась с работы. Неужели она не привезёт Кирюшу домой? Лицо женщины горело от негодования и от печного жара, проникающего через чугунную дверцу.
В дом ввалился весёлый Данила, улыбающийся и довольный.
- Здорово, девчонки и мальчишки! Ваш отец домой пришёл. Марусь, что-то ужином не пахнет, а? Или я рано припёрся, или ты меня ещё не ждала?
Жена вышла навстречу с таким лицом, что слова застряли в его горле.
- Марусь, что случилось-то? Санки где потеряли? - он заглянул в комнату, и увидел одетую дочку, сидящую на кровати. - Погоди, а Кирюха где?
- Мать твоя забрала, - жена вскинула насупленные брови. - С обеда ещё...
- Как забрала? - Данила снял было валенки, и замер, держа их в руках.
- Вместе с санками. А мне Лену пришлось на руках тащить.
Девочка, оттягивая варежки и отпуская их вернуться на резинке обратно, услышав своё имя, отвлеклась от интересного занятия.
- Понятно, - Данила сдвинул ушанку на затылок, показав вспотевший лоб. - Я пробежал тогда, Марусь?
- Побегай, - кивнула она, поворачиваясь к дочери. - А мы пока переоденемся, ужин греться поставим, да доча?
***
Данила шагал широко, размашисто. Шубинки он снял и сунул по карманам. Подумаешь, ребёнка из ссадика забрала бабка... У жены такое лицо, будто её дорогого Кирюшу на съедение волкам отдали. Мужчина сердито качнул головой. Теперь предстоит неприятный разговор с матерью, а потом ещё пол вечера от жены упрёки выслушивать...
В родительском доме горело всего одно окно, освещавшее маленькую кухню.
«Ужинают», - подумал Данила, обмёл валенки и вошёл.
Дома было тихо. Только отчётливо слышалось движение стрелок старых настенных часов. Плыло мягко убаюкивающее печное тепло. Пахло томлёной калиной, сушёной травой и чем-то родным, от чего захотелось закрыть глаза и снова стать мальчишкой. Проснуться зимним утром от того, что друзья зовут гулять стуком в замёрзшее стекло...
- Ма-а-ам, - тихо спросил он.
Послышался короткий скрип табуретки. Шарканье ног. Показалась седая голова Анны Никаноровны. Глаза на её лице были наполнены слезами, серая шаль покрывала худые плечи и спускалась спереди на вязаный жилет.
- Данилушка пришёл! Сыночек! - она прижала руки к груди, будто удерживая в ней крохотную искру тепла. - Заходи, скоро Сава придёт. Поужинай с нами?
Данила, подбиравший всю дорогу слова, которые бы не обидели мать, но убедили бы её не забирать Кирилла без договорённости, всё забыл.
- Мам, я за сыном пришёл, - он прошёл в зал. Кровать, на которой в последнее время лежал отец, была аккуратно заправлена. Пара подушек с острыми углами лежала ровно друг на друге. Их венчала третья, поставленная двумя уголками вверх, и укрытая ажурным полотном, как юная невеста.
- Кирилл где? - он прошёл в маленькую комнату за перегородкой, зная заранее, что мальчик там.
Кирилл спал, разметавшись во сне по большой пёстрой подушке. Рот его был слегка приоткрыт, щёки казались кораллового оттенка от полевых цветов наволочки. Вслед за отцом в комнату вошла бабушка. Она с умилением посмотрела на мальчика. На его чёрные волосики, прилипшие ко лбу. На складочки на шее, в которых поблёскивал сладкий детский пот. На пальцы, чуть подрагивавшие во сне.
- Умаялся мальчишка, - нежно прошептала Анна Никаноровна. - Пойдём, путь спит ещё, - она потянула сына за рукав.
Данила вышел из комнаты и внимательно осмотрел зал. Он казался пустым и нежилым. Не было алюминиевой кружки, что стояла на стуле около отцовой кровати. Тарелки, в которой лежали несколько бумажных упаковок простых таблеток, покупаемых без рецепта.
- Уложить не могла после садика, - доверительно прошептала заботливая бабушка. - Вот, голубок мой, полчаса всего как спит. Ты, Данила, оставь его. Как проснётся, я привезу его, - она смотрела на сына с мольбой. - Видел ты? - спросила она Данилу.
- Видел, - ответил тот. - Спит парень...
- Да не то. Он ведь - настоящий ангел. Никогда такого ребёнка я не видела. Ангел, - и она подняла глаза к потолку, будто через него просвечивало синее летнее небо и что-то ещё выше него.
- Мам, ты брось это. Какой ангел? Нельзя так говорить, - он решительно вошёл в маленькую комнату и сел на кровать рядом с сыном.
- Кирюха, - он положил большую ладонь на грудь мальчика, и принялся его будить.
Мальчик, ещё не совсем проснувшись, начал хныкать и ссучить ножками.
Данила за спиной услышал недовольное ворчание матери.
- Во-о-от, выдумал! Говорила тебе, пусть спит!
- Сынок, вставай. Домой пойдём, к маме. Сикать хочешь? - спросил он. Кирюша отрицательно покачал головой и начал тереть глаза кулачками. - Всё, сейчас быстренько оденемся и покатим с тобой на санках...
***
Медовый месяц Ирины Степановны и её мужа продолжался. Наталья напрасно караулила момент, чтобы оказаться в заснеженном дворе в одно время с соседом. Раньше они двигались навстречу, раскидывая в стороны выпавший за ночь снежок. Он - от своих ворот, Наталья - от своих. Что-то тайное и обещающее было в этом ритуале. Обмены взглядами, помолодевшие от мороза и волнения лица. Движения рук и тел, стремящихся друг к другу. Егор Антонович работал деревянной лопатой с набитым алюминиевым краем быстрее. Конечно, он успевал огрести не только ленточку тропинки вдоль своего двора, но и заходил на соседскую территорию. Наташа негромко посмеивалась, оттягивая шаль с шеи и крутя головой по сторонам. Вставала, оперевшись на лопату, воткнутую в сугроб, и замирала, ожидая, когда Егор одним сильным движением подбросит в воздух последний пуховый пласт лёгкого снега.
Это было совсем недавно. А теперь... Сосед скоро работал руками, не глядя на неё. Локти, прижатые к фуфайке, двигались вместе с его туловищем. Распущенная ушанка потрясывала верёвочками в такт лопате. Во всей его фигуре Наталье мерещилось что-то кроличье. Она с отвращением вдруг представляла его не с лопатой у забора, а дома, с женой и её розовой комбинацией.
***
Новый год Савелий, как и сказал матери, отметил в компании Димки и его родни. Поначалу они сидели втроём. Димкина жена то и дело сновала на кухню, чтобы принести то забытые помидоры, то хреновину. В старом доме было зябко и неуютно, валенки в стужу не снимали. Сквозило из всех щелей, и Димка с недоумением потирал холодные уши.
- Что, не привык ещё? - ухмыляясь, спросил хозяин. - Ничего, погодь, после третьей и думать о холоде забудешь.
Вскоре потянулся народ. Каждый приносит с собой пузырь, угощение и подарок. После того, как пришёл третий дядька с женой, и оба неженатых брата, Сава спросил:
- И много ты, Димка, родни назвал?
- Я-то? - удивлённо шмыгнул носом хозяин. - Разве их звать надо? Это же свои люди, семья! - он многозначительно поднял палец. - У нас так не принято. Это вы живёте, как запечные тараканы. Отгородились от всего мира. Хотя, с твоим батей... - он досадливо махнул рукой. - С ним лучше и за стол не садиться. Выпить будет некогда, всё будешь его поучения слушать.
Савка, не дожидаясь тоста от младшего из Димкиных дядьёв, опрокинул рюмку. Дальше он уже не обращал внимания на приходящих. Притащили с кухни стол, пристроили его к уже накрытому. Появились соседские табуретки, крашенные в разные цвета. Его глаза следили только за хозяйкой, успевающей и мужу поддакнуть, и сто_почку замахнуть, и горячие пельмени внести, которые, казалось, сами настряпались, сами сварились, и сами ровной дымящейся горочкой устроились в блюде.
Скоро веселье набрало обороты. Женский смех стал громче, шутки за столом ядрёнее, появился баян и растянул свои меха, волнуя сердца гостей.
После боя Курантов вы_пили на посошок, разобрали тулупы и пальто, сваленные высокой горой на кровати. Дружной толпой потянулись к клубу, напевая песни так, будто баян всё ещё звал их за собой в другой, невидимый, но самый настоящий и искренний мир.
Савелий пришёл в себя от того, что Димка толкнул его в плечо.
- Ну брат, чего раскис? Все в клуб ушли. Давай, одевайся, надо народ догонять. Так, глядишь, и всё веселье пропустим.
Савка обернулся через плечо. На кровати лежал драненькая обдергайка, его белого тулупа с густым мехом внутри не было. Он поднялся, напялил чужую одежду, и закрывая глаза, чтобы не видеть покачивающийся пол, вышел на улицу. Там он упал в сугроб, провалившись к колючий снег руками и безвольным разгорячённым лицом. Кто-то потянул его сзади за хлястик фуфайки. Тот оборвался, и Савка снова очутился в сугробе. Ему показалось, что он в момент отрезвел. Парень понял, что стоит на коленях. Он поднялся, провёл ладонями по лицу, по которому стекали капли, и поднял голову, прислушиваясь. С разных концов деревни неслись песни, никак не соединяясь между собой. Их перебивала заунывным воем одинокая собака, обиженная на свою жизнь. Ночь была тёмная, безлунная. Свет, пробивающийся сквозь шторы, лениво моргал отсветами гирлянд на высоких сугробах под окнами. Некоторые дома притворялись спящими, погасив все лампочки до последней.
Савка доплёлся до клуба, и на крыльце был схвачен в плен Димкиной роднёй. Снова появилась бу_тылка, радостные вскрикивания, жидкость брызнула из стакана на руку, и парень тихо рассмеялся этой странной картинке, отпечатавшейся в памяти. Потом долго и весело танцевали. Сначала расталкивая друг друга локтями, а потом, опьянённые градусом и неподдельным чувством братства всех людей на земле, встав в большой круг, внутри которого был ещё один круг, а в нём - ещё один. Всё вокруг плыло, шумело, смеялось, и Савка смеялся вместе с клубом и этими радостными людьми.
***
«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля...» - громко запело радио, и Савка проснулся, глухо ударившись головой о деревянную стену.
Он открыл глаза, с удивлением приходя в себя. Пахло чистотой и горячим смородиновым чаем. Парень повернулся на другой бок и вздрогнул: перед его лицом замерли серые шерстяные носки огромного размера. Савка сел на кровати, и увидел Андрюху, уснувшего одетым и теперь обнимающего себя.