Часть 9. Глава 76
Застывший, словно сгустившийся до состояния геля, воздух огромного зала ожидания вибрировал от напряжения. Оно ощущалось почти физически – густое, липкое, пропитанное едким запахом страха сотен людей, еще час назад спешивших по своим делам и внезапно оказавшихся в эпицентре персонального кошмара.
Теперь же зал был пуст, – оперативно прибывшие силовики потихоньку, стараясь не привлекать особого внимания Смолькова, вывели всех, – если не считать двух фигур в самом его центре, под гигантским электронным табло, застывшим на безжалостной отметке 14:32. Одна из фигур принадлежала теперь уже бывшему рабочему по комплексному обслуживанию и ремонту зданий. В его потной руке была зажата граната, ребристая поверхность которой упиралась в висок второй фигуры – хрупкой, почти прозрачной молодой женщины на позднем сроке беременности. Ее лицо было белым, как бумага, а широко раскрытые глаза смотрели в пустоту.
– Я повторяю в последний раз! – голос Смолькова, усиленный гулкой акустикой зала, гремел, как раскаты запоздалой грозы. Он срывался на фальцет, выдавая крайнюю степень нервного истощения. – Вертолет на крышу! Сейчас же! И три миллиона евро! Не рублей, не зелёными, я собираюсь валить из этой проклятой страны! Три миллиона налом, сотенными купюрами, в обычной спортивной сумке!
Ему по рации (точно такую же передали Смолькову, чтобы наладить контакт и не приходилось бы кричать через весь зал) отвечал бесстрастный, почти механический голос, принадлежавший профессиональному переговорщику, полковнику Нефедову, человеку, чье лицо оставалось столь же непроницаемым, как и его выверенные интонации. За его плечами были десятки подобных ситуаций, и он знал, что главное сейчас – тянуть время, не давая преступнику сорваться. Обращаясь к террористу, полковник сначала представился, затем продолжил:
– Александр, мы работаем над вашими требованиями. Выдвинутые вами условия серьезны, и вы должны понимать, что для их выполнения нужно время. Собрать такую сумму наличными, организовать вертолет, согласовать воздушный коридор – это не минутное дело. Мы готовы к сотрудничеству, мы слышим вас, но и вы должны пойти нам навстречу, чтобы мы могли помочь вам.
– Никаких «навстречу»! – взвизгнул Смольков, его лопоухое лицо, по которому стекали капли пота, исказилось от ярости, превратившись в уродливую маску. Он сильнее вжал гранату в висок женщины, и та тихо, судорожно всхлипнула, зажмурившись. По ее щеке скатилась одинокая слеза. – У меня нет времени торчать тут! У вас пятнадцать минут! Если через пятнадцать минут на крыше не будет вертолета с деньгами, я взорву и ее, и себя! И всё это здание к чёртовой матери! Разнесёт по кирпичику, можете не сомневаться! И кого-нибудь с собой еще заберу! Как пить дать!
Это была отчаянная, примитивная ложь. Кроме этой несчастной женщины, в зале не было ни души. Всех остальных удалось эвакуировать в первые же минуты захвата, когда Смольков, еще не успев выдвинуть внятные требования, орал про бомбу, упиваясь паникой и произведенным эффектом. Но Нефедов не мог знать этого наверняка, и любая ошибка могла стать фатальной.
– Смольков, давайте будем благоразумны, – голос переговорщика оставался спокойным, ровным, почти убаюкивающим. Это была его основная тактика – снизить эмоциональный накал, заставить преступника мыслить рационально. – Посмотрите на женщину. Ей очень плохо. Она беременна. Ее состояние ухудшается с каждой минутой. Давайте мы передадим ей хотя бы бутылку воды и необходимые медикаменты. Наш медик готов подойти без оружия, с поднятыми руками. Это жест доброй воли. Он покажет вам, что мы настроены серьезно и не собираемся вас обманывать.
Смольков на мгновение заколебался. Женщина действительно выглядела ужасно. Ее лицо покрылось липкой испариной, дыхание стало частым и поверхностным, она мелко дрожала всем телом. Но именно ее уязвимость и очевидное страдание были его главным и единственным козырем. Александр цеплялся за него, как утопающий за соломинку.
– Никаких врачей! – отрезал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно тверже. – Никакой воды, никаких лекарств! Она – моя гарантия! Чем хуже ей, тем быстрее вы будете шевелиться! Пятнадцать минут, Нефедов! И ни секундой больше!
Он с силой нажал на кнопку, обрывая связь, и швырнул рацию на мраморный пол. Напряжение достигло своего пика, превратившись в звенящую тишину. Смольков чувствовал себя загнанным в угол зверем, готовым на все. Он не планировал брать заложников. Хотел сесть в автобус и спокойно добраться до Астрахани, которую хорошо знал, потому что родился там и прожил до 18 лет, пока его родители не развелись, и Смольков, выбрав остаться с отцом, не переехал в Оренбург. В городе на Волге осталась его мать, и Александр планировал ее навестить и пожить некоторое время рядом, прежде чем рвануть дальше в Казахстан.
Но все пошло наперекосяк с самого начала. Правоохранители его каким-то образом выследили, и вот теперь он здесь, в центре огромного, гулкого зала, с беременной бабой в качестве живого щита, и весь мир, кажется, ополчился против него.
Женщина в руках Смолькова больше не плакала. Она издавала тихие, прерывистые стоны, похожие на скулеж раненого животного. Ее тело сотрясала крупная дрожь, а лицо исказилось маской невыносимого страдания, в котором животный ужас смешался с чем-то новым, еще более пугающим и первобытным. Внезапно она согнулась пополам, насколько позволяла стальная хватка террориста, и ее крик, полный острой, пронзительной боли, эхом отразился от высоких сводов опустевшего зала.
– А-а-а-а! – ее пальцы, потеряв всякую осмысленность, вцепились в руку Смолькова, царапая кожу до крови. – Живот… Больно… Господи, как больно…
Александр с брезгливым недоумением посмотрел на нее. Он ожидал чего угодно: слез, мольбы, истерики, но не этого. Внезапно преступник почувствовал, как по его ноге потекла теплая, вязкая струйка. Он опустил глаза и увидел темное, быстро расползающееся по полу мокрое пятно. Воды. Смольков догадался, что с ней происходит: экстремальный стресс спровоцировал преждевременные роды.
Осознание ударило по нему, как обухом по голове. Рожает. Здесь. Сейчас. Эта мысль была настолько абсурдной и чудовищной, что на мгновение парализовала его волю. Весь наспех придуманный план бегства, вся решимость свалить отсюда с баблом на вертолёте рассыпались в прах перед лицом этой первобытной, неумолимой силы. Он, державший в страхе десятки людей, оказался беспомощен перед криком зарождающейся жизни, которая так не вовремя решила появиться на свет.
Паника, холодная и липкая, начала затапливать сознание Смолькова. Заложница с ребенком – совсем другой расклад. Это уже не просто живой щит, это обуза, биологическая бомба с часовым механизмом, которая тянет его на дно.
Женщина снова закричала, ее тело выгнулось дугой в новой, еще более яростной схватке. Боль была настолько сильной, что она, казалось, теряла связь с реальностью. Ее полные слез и ужаса глаза смотрели сквозь Александра, в какую-то свою, персональную бездну. Смольков почувствовал, как его тактический расчет сменяется глубинным отвращением к этой глупой бабе вздумавшей опростаться прямо здесь и сейчас. Он брезгливо отпихнул ее от себя. Женщина, потеряв опору, тяжело рухнула на холодный пол, ее стон перешел в протяжный, душераздирающий вой. Смольков, не оглядываясь, бросился к ближайшей двери с табличкой «Служебный вход» (она находилась прямо позади него, и силовики ее, кажется, не заметили) , решив, что за ней – его единственный шанс на спасение, прочь от этого хаоса.
За дверью Александра встретил полумрак и спертый запах пыли, хлорки и чего-то еще, затхлого и неприятного. Длинный, тускло освещенный коридор с облупившейся краской на стенах тянулся вглубь здания. Смольков бежал, спотыкаясь, его тяжелое дыхание и гулкие шаги отдавались в гнетущей тишине. Он дергал ручки всех попадавшихся на пути дверей, но большинство из них были заперты. За одной оказалась каморка уборщицы, заставленная ведрами и швабрами, источавшая едкий запах химии, за другой – гудящий и вибрирующий электрощит.
Лабиринт, казалось, никогда не кончится. В ушах все еще стоял крик рожающей женщины, и этот звук подстегивал его, гнал вперед, как дикого зверя. Смольков плутал, теряя драгоценные секунды, пока, наконец, не наткнулся на неприметную металлическую дверь в конце очередного ответвления. Она была не заперта.
Рывком распахнув ее, Александр на мгновение ослеп от яркого, режущего глаза дневного света. Он выскочил из здания и оказался на задворках автовокзала. Перед ним расстилалось путаное переплетение железнодорожных путей, сверкающих на солнце, – оказалось, что и здесь, как в его родной Астрахани, оба вокзала пристроены один к другому. Воздух был наполнен густым запахом креозота, раскаленного металла и дизельного выхлопа. Смольков услышал крики позади – погоня уже настигала. Не раздумывая, он бросился бежать вдоль путей, перепрыгивая через шпалы, спотыкаясь о скользкий щебень. Легкие горели огнем, в боку кололо, толстый сдавленный ремнём живот мешал дышать, но адреналин, смешанный с паникой, гнал его вперед, прочь от звука новой жизни, разрушившей все его планы.
Вдалеке, словно спасительный мираж в пустыне, он увидел стоящий на запасном пути маневровый тепловоз. В воспаленном, мечущемся мозгу мгновенно созрел новый план – дерзкий, безумный, но, как ему казалось, единственно верный. Угнать локомотив. Прорваться. Исчезнуть. Он прибавил ходу, вкладывая в рывок последние силы, не обращая внимания на яростные крики преследователей, звучавшие все ближе.
Кабина тепловоза оказалась пуста – машинисты, вероятно, отлучились на короткий перерыв. Спасение было так близко. Александр уже почти добежал, протянул руку, чтобы ухватиться за холодный металл поручня, как вдруг его нога поехала на маслянистом пятне на бетонной шпале. Потеряв равновесие, толстяк неуклюже взмахнул руками, пытаясь уцепиться за воздух, и с глухим стуком рухнул прямо на пути. Граната полетела в одну сторону, рюкзак в другую. В тот же миг убийца услышал нарастающий гул и пронзительный скрежет металла о металл.
Повернув голову, Смольков увидел надвигающуюся стену пригородной электрички, ее фары – два безжалостных глаза, уставившихся прямо на него. Леденящий ужас, первобытный и всепоглощающий, сковал тело убийцы, парализовал волю. Он не мог ни пошевелиться, ни закричать, только распахнул рот в немом вопле. Все произошло в одно мгновение. Колеса с оглушительным визгом, от которого заложило уши, прошлись по его ногам, с хрустом перемалывая кости и плоть, отрезав их чуть ниже колен.
Боль была нечеловеческой, ослепляющей. Она взорвалась в сознании Смолькова тысячей солнц, выжигая все мысли и чувства, оставляя лишь первобытный, животный ужас. Александр закричал. Это был не крик, а рев раненого зверя, полный агонии и отчаяния. Выронив гранату, Он бился на гравии, инстинктивно пытаясь отползти от своих же оторванных ног, лежавших рядом в луже быстро расползающейся, парящей на холодном воздухе крови. Мир сузился до этой чудовищной боли и оглушительного крика, который, казалось, мог разорвать его легкие. Смольков орал до тех пор, пока не приехала «Скорая», и даже тогда его крики не утихали, смешиваясь с пронзительным воем сирен.
Тем временем в здании вокзала разворачивалась другая, тихая трагедия. Кто-то из силовиков сразу после бегства террориста вызвал неотложку для брошенной заложницы. Прибывшие через минуту медики, – их машина прибыла в самом начале драмы и стояла неподалёку, – застали страшную картину: женщина лежала на холодном полу в луже крови и околоплодных вод, ее тело сотрясали мощные, хаотичные схватки. Врачи действовали быстро и слаженно. Они пытались остановить стремительные, спровоцированные экстремальным стрессом роды, вводили препараты, но было уже слишком поздно. Организм, переживший чудовищный шок, запустил необратимый процесс.
Роды произошли прямо там, на полу, в окружении суетящихся медиков и застывших от ужаса бойцов спецподразделения. Ребенок, крошечный, недоношенный мальчик, появился на свет. Один из фельдшеров немедленно начал реанимационные мероприятия, пытаясь заставить крошечные легкие работать. Малыш сделал один слабый, судорожный вдох и затих навсегда. Все попытки реанимировать оказались тщетны – его легкие, незрелые и не готовые к самостоятельной жизни, не успели раскрыться. Кроха умер, так и не увидев мира, в который так отчаянно и трагически спешил.
У роженицы открылось сильнейшее послеродовое кровотечение. Медики боролись за ее жизнь, делая все возможное и невозможное, но давление падало катастрофически. Через несколько мучительных минут сердце остановилось. Она умерла, так и не узнав, что ее ребенок погиб, ушла вслед за ним, оставив после себя лишь тишину и огромное алое пятно на полу.
Смолькова, тем временем, грузили в машину другой «Скорой помощи». Фельдшеры, действуя по протоколу, наложили на обрубки ног жгуты, чтобы остановить кровотечение, и вкололи анестезию. Александр был в сознании, и боль, чуть приглушённая препаратами, не отпускала его ни на секунду, превратившись в тупой, пульсирующий кошмар. В машине он сначала изрыгал проклятия в адрес врачей, силовиков, всего мира. Кричал, что отомстит, что они все пожалеют. Но по мере того, как его везли в городскую больницу, силы начали оставлять. Ярость, подпитываемая адреналином, сменилась животным отчаянием.
Толстяк начал скулить, как побитый пес, жалобно и тонко. Его стоны были полны не столько физической боли, сколько сокрушительного осознания полного и окончательного краха. Он потерял все: свободу, здоровье, будущее. Впереди была лишь боль, пустота и долгие годы в тюрьме строгого режима.
В больницу его доставили в сопровождении сотрудников спецслужб в полной боевой экипировке. Они молча, с каменно-непроницаемыми лицами, наблюдали за тем, как изувеченного террориста на каталке везут в операционную. Для них он был уже не человеком, а объектом, который нужно было доставить и сдать под охрану. А Смольков, лежа на каталке и глядя в мелькающий потолок, продолжал скулить, и в этом жалком, унизительном звуке была вся квинтэссенция его сломанной, никчемной жизни.
Перед тем, как Александра увезли в операционную, к нему подошёл полковник Нефедов и, пристально глядя толстяку в крошечные глазки, смотревшие на него с прищуром, – свои очки с толстыми линзами Смольков потерял, когда падал на рельсы, и теперь они валялись там раздавленные, – сказал сухим голосом:
– После того, что ты натворил, мутант рода человеческого, тебе обеспечено пожизненное. Сгниёшь в одиночке.
После этого офицер ушёл, оставив лопоухого убийцу с трясущимися от беззвучных рыданий тонкими губами и подбородком.