В тихом дворе, где липы шумят так же бесстрастно, как шумели при Хрущёве, где летом пахнет горячим асфальтом и кошачьей шерстью, а зимой — угольной гарью и щами, жизнь течёт вязко и тягуче, как патока. Казалось бы — место мирное, где студенты возвращаются с лекций, бабки кормят голубей, а дворники скребут лопатами снег. Но под этой вязкой оболочкой живёт страх, и иногда он выползает наружу.
Я помню эту историю от начала до конца.
Марина (так я назову её) вернулась домой, усталая и голодная. Чайник поставила, хлеб нарезала, сыр достала. И тут — стук. Короткий, уверенный, будто её ждали.
На пороге стоял дворник. Не первый день мелькал во дворе: то мусор выносит, то листья сгребает. Высокий, худой, с папкой под мышкой и кепкой, в которой прятал глаза.
— «Акт подписать надо. Уборка завершена», — сказал он с акцентом.
Марина не задумалась. Ну, мало ли — работа у человека. Впустила. Села за стол, протянула руку. А он — глазами по комнате: учебники, фотографии, чашка с недопитым кофе. Всё заметил.
— «Где родители?» — спросил он.
— «На работе», — сказала она, не видя подвоха.
— «Сколько лет тебе?»
— «А что?»
Он усмехнулся. Она подписала бумагу, протянула ему. И тут её ладонь он схватил, поцеловал. Неожиданно, мерзко, липко.
— «Что вы делаете?!» — крикнула она.
Она рванулась к двери. Он стоял, как вкопанный.
— «Воды дай. Жарко…» — сказал он.
Она повернулась к раковине. Шаги за спиной. Шлепок — по бедру. Резкий, унизительный. Она обернулась. Его глаза блестели, как у пса, который увидел мясо.
— «Вон!» — закричала она.
Она бежала к двери, а он схватил её за ногу. Пальцы впились в кожу, как железо.
— «Не ори… тихо будь…» — бормотал он.
Она царапалась, ударила локтем в грудь. Куртка его треснула, рукав висел клочьями. Замок щёлкнул. Она влетела в комнату, закрыла дверь, дышала рвано. Телефон набрала дрожащими пальцами.
— «Приезжайте… он не ушёл…» — шептала она оператору управляющей компании.
Двадцать минут. Мёртвые двадцать минут. Стук снова. Ещё громче.
— «Открывай! Я вернусь!» — кричал он, мешая слова на своём языке с угрозами.
Она позвонила другу.
— «Иди в Русскую общину. Там помогут», — сказал он.
Трое дружинников приехали быстро. Крепкие, с лицами каменными. Нашли его у фургона. Он курил, трясся. На щеке царапины, на рукаве дыра.
— «Ты что вытворяешь?» — спросил один.
— «Недоразумение…» — лепетал он.
Недоразумение — это когда чайник забыл выключить. А это — другое. Его скрутили. В полицию увезли.
Марина сидела дома, пила остывший чай, укутанная в плед. Ей позвонили: «Заявление принято, он под стражей». Она заплакала, впервые за день.
Но это была только первая часть истории.
Через неделю мне рассказали другое. В Новосибирске, рядом, ещё одна девочка.
Её звали Лена. Четырнадцать лет. Школа, рюкзак, тетради. У киоска мороженое купила, эскимо в глазури. День обычный.
Шаги за спиной. Быстрые, тяжёлые.
— «Эй, красавица! Номер дай! Пойдём гулять!» — парень в спортивке, с щетиной и хищным взглядом.
Лена ускорила шаг. Он тоже. У подъезда он успел. Магнитный замок удержал.
— «Пойдём ко мне. Конфеты дам. Игрушки…»
Она бежит вверх по лестнице. Он догнал, прижал к стене.
— «Не ори. Я твой друг…»
Она закричала. Бабка с авоськой вышла на площадку.
— «Что происходит?!» — крикнула она.
Парень сбежал.
Лена прибежала домой. Мать увидела разорванную блузку, царапины. Всё поняла. Полицию вызвали.
Имя его — пусть будет Жахар. Снимал квартиру. Хозяин думал, что одному сдаёт. На деле — целая коммуналка. Четверо. Все хором: «Мы его не знаем». Враньё явное.
Дружинники обошли двор.
— «Да, видели. У школы крутился. Девочкам чипсы раздавал. Жвачку в карман сунул. Записку оставил: “Звони ночью”».
Маньяк мелкий, но настоящий.
Полиция объявила розыск. Он исчез. То ли в подвале, то ли у друзей.
Теперь Лена ходит в школу с братом.
— «Я даже мусор боюсь выносить…» — говорит она, теребя край формы.
Дружинники обещают: «Не вернётся». Они патрулируют, проверяют подъезды, напоминают: дверь держите на цепочке, чужих не пускайте.
Символов тут хватает. Дворы, где когда-то гоняли мяч, превратились в западню. Подъезды, где висели коврики «Добро пожаловать», теперь пахнут страхом. Замки, что должны защищать, бесполезны.
А главное — равнодушие. Бумаги, подписи, звонки в управляющую. Там всегда скажут: «Ждите».
И вот приходится ждать нам. А действовать — тем, кто ещё помнит, что значит быть человеком.
Я стою во дворе, курю и думаю: сколько ещё историй нужно, чтобы перестали называть это «недоразумением»?
Мне всё время твердят: «Это частный случай. Не обобщай». А у меня вопрос — сколько ещё нужно «частных случаев», чтобы стало ясно: это не случайность, а закономерность? Когда в твоём подъезде к дочке тянет руки чужой человек, тебе не до статистики. Это не социология, это не графики с процентами. Это твоя дверь, твой дом, твоя жизнь, в которую ломятся.
И самое мерзкое — ощущение безнаказанности. Он шлёпнул девушку по бедру, полез в чужую жизнь, и ещё имел наглость кричать: «Недоразумение!» Недоразумение — это если хлеб черствый купил. А здесь — чужая наглость, чужой произвол, чужая уверенность, что «можно всё». От этого и горечь, и злость: будто нас самих лишили права на безопасность.
Я не верю в сказки про «толерантность» и «адаптацию». Когда твоим детям грозит рука на лестничной клетке — тебе всё равно, какой у неё паспорт и прописка. Ты видишь только мерзкий блеск глаз и понимаешь: таких людей нужно останавливать. Не словами и протоколами, а так, чтобы больше не хотелось даже шагать по нашим дворам.