Тяжёлая правда, вылившаяся со страниц дневника, висела в комнате густым смогом, пропитанным горечью и отчаянием. Она оседала на стенах, проникала в лёгкие, отравляла воздух, делая каждый вдох болезненным и мучительным. Они сидели, уставившись в пустоту, и старались осмыслить прочитанное, но разум отказывался принимать эту чудовищную реальность.
Это была отлаженная, ритуальная система жертвоприношения, растянувшаяся на десятилетия, пожирающая жизни ради мифического благополучия. Система, в которой человеческие судьбы становились разменной монетой в сделке с совестью.
— Они… они просто продолжали, — хрипло прошептала Катя, её голос дрожал. — Утопили её… получили урожай… и потом, когда снова стало трудно, они просто… повторили? С кем-то ещё? Случайными людьми?
Ирина молча кивнула, чувствуя, как стены комнаты смыкаются вокруг неё, словно пытаясь задушить. Её мозг, привыкший к логике и анализу, с трудом выстраивал эту безумную, чудовищную цепь событий, где человечность была принесена в жертву страху и голоду.
— Они не видели другого выхода, — наконец произнесла она, её голос звучал глухо, будто доносился из могилы. — Они убедили себя, что это работает. Что это необходимость. Ради детей. Ради общины. Один раз… потом ещё один… — она сглотнула ком в горле, чувствуя приступ тошноты, подступающей к горлу. — И так — на всю жизнь. Они не просто убийцы. Они рабы. Рабы своего урожая, своего страха, этого… этого молчаливого сговора.
Она снова открыла дневник, листая страницы с бесконечными, бесстрастными списками имён и дат. Записи отца Петра Ильича становились всё лаконичнее, словно он старался выжечь из себя всякую эмоцию, всякое сострадание, превратившись в летописца ужаса.
Эти записи уже не были исповедями — они превратились в бухгалтерские отчёты о выплатах по страшному, вечному долгу.
«1978 г. Рыбак Игнат. Не вернулся с озера. Тело не нашли. Осенью — рекордный удой. Марья сказала — «принято»
«1982 г. Семья туристов из города. Трое. Заблудились в лесу. Поиски ничего не дали. Грибов в тот год было… как из рога изобилия. Цена оплачена».
Ирина зажмурилась, с силой отшвырнув от себя тетрадь, словно та была раскалённым углём, обжигающим пальцы. Её тошнило, желудок сжимался в спазмах, а к горлу подступала горькая волна отвращения.
— Они не просто позволяли этому происходить, — выдохнула она, давясь словами, словно каждое из них царапало ей горло. — Они… они, наверное, сами помогали. Направляли заблудившихся грибников туда, к болоту. Или… или просто не предупреждали. Молчали. Отводили глаза. Как молчат сейчас. Они не пассивные наблюдатели. Они активные соучастники.
Она посмотрела на Катю, и в её голове сложилась окончательная картина.
— Пётр Ильич… он же не участвовал в том, первом убийстве. Он просто молчал. Как и все. И теперь он молчит. Но он… он пытается как-то искупить вину. Предупреждает. Он стражник у ворот ада, который пытается хоть кого-то оттуда вытолкнуть, но сам остаться внутри уже не может. Он тоже в ловушке.
Внезапно снаружи, сквозь запертую дверь, донёсся странный, леденящий душу звук. Не скрежет, не шаги — нечто более зловещее.
Это был… шёпот.
Неразборчивый, полный шипящих и причмокивающих звуков, идущий сразу отовсюду: с улицы, из-под пола, из углов комнаты. Он был похож на тот, что они слышали раньше, но теперь он был громче, настойчивее, ближе.
Катя вжалась в стену, обхватив себя руками, её тело дрожало, словно лист на ветру.
— Это… она? Её дух? — прошептала она, едва шевеля губами.
— Нет, — холодно, почти безразлично ответила Ирина, прислушиваясь к этому мерзкому хору, от которого волосы на затылке вставали дыбом. — Это не она. Это они. Все они. Весь посёлок. Они шепчутся. Решают нашу судьбу.
Шёпот стих так же внезапно, как и появился, оставив после себя звенящую, почти осязаемую тишину. Её сменил другой звук — тихий, мелодичный, пронзительно-грустный. Женский голос, чистый и высокий, начал напевать старую, незнакомую им, безнадежно печальную песню. Напев был грустным, протяжным, полным неизбывной тоски, и он доносился прямо со стороны болота, нарастая с каждой секундой, словно сама земля стонала от боли.
Они подбежали к окну, дрожащими руками раздвинули занавески. То, что они увидели, заставило их кровь застыть в жилах.
На посёлок наползал туман. Густой, молочно-белый, неестественно яркий и светящийся изнутри в сгущающихся сумерках вал. Он катился по земле стремительно, как вода, прорывающая плотину, поглощая заборы, дома, деревья. И из его глубины доносилось это пение — зовущее, тоскливое, полное древней, всепоглощающей печали. Оно словно пробиралось под кожу, проникало в самое сердце, заставляя его сжиматься от ужаса.
Туман уже лизнул стёкла их окна белым, плотным языком, словно пробуя на вкус их страх. Он затягивал весь мир в слепое полотно, в котором растворялись очертания домов, деревьев, всего, что составляло привычную реальность. Пение стало громче, ближе, обращаясь теперь персонально к ним — каждой нотой, каждым звуком проникая в их души, заставляя кровь стыть в жилах.
Цена урожая должна была быть оплачена. И они были следующей, самой свежей монетой в этой вечной, кровавой сделке между отчаявшимися людьми и вечно голодной пустотой, которая требовала всё новых и новых жертв.
Туман был не просто погодным явлением — он был живым, мыслящим существом, воплощённым кошмаром, сотканным из страха и боли. Он поглощал звук, свет, пространство, саму реальность, превращая её в вязкую, удушающую субстанцию. Мир за окном окончательно исчез, замещённый блёклой, пульсирующей, однородной пеленой, которая словно дышала, пульсировала в такт с напевом.
И из этой пелены, как из уст самой бездны, доносилось то самое пение — чистое, пронзительное, полное невыразимой тоски. Тот самый напев, что они слышали издалека, теперь звучал прямо у стен дома, обволакивая его со всех сторон, проникая сквозь стены, окна, двери, заполняя каждый уголок комнаты своей леденящей душу мелодией.
Женский голос, чистый и печальный, выводил полную неизбывной тоски мелодию. В ней слышалась тоска потери, тихая просьба и… неумолимый приказ, от которого невозможно было укрыться, невозможно было спрятаться.
— Проверь дверь! — крикнула Ирина Кате, и та, спотыкаясь, бросилась к двери, едва не упав в своём стремлении захлопнуть последнюю преграду между ними и тем, что ждало снаружи.
Они замерли в немом ужасе, чувствуя, как пол уходит из-под ног, как реальность трещит по швам, уступая место чему-то древнему, тёмному, неподвластному человеческому разуму.
Дверь кухни, ведущая в сени, с такой силой распахнулась, что ударилась о стену, выбив целые хлопья штукатурки. Из сеней на них повеяло ледяным, промозглым сквозняком — дыхание самой смерти, пропитанное густым, сладковато-тошнотворным запахом гнилой воды и влажной земли.
— Окна! — завопила Катя, и её голос сорвался в пронзительный визг, эхом отразившийся от стен.
Окна в комнате начали жить собственной жизнью. Они сами собой, с глухими, тяжёлыми стуками, захлопывались и распахивались, словно кто-то невидимый метался по дому в безумной пляске, не в силах решить, впустить ли туман внутрь или нет. Стекла дребезжали в рамах, угрожая рассыпаться на тысячи острых осколков.
Ирина, преодолевая парализующий, ватный страх, который сковывал её тело ледяными тисками, бросилась к ближайшему окну. Её пальцы вцепились в ледяную раму, обжигающе холодную, словно кусок льда из вечной мерзлоты.
И в этот миг из густого тумана напротив неё на мгновение проступило бледное, размытое, лишённое черт лицо с тёмными, бездонными впадинами вместо глаз. Оно было так близко, что казалось, будто существо может коснуться стекла своим ледяным дыханием. Его черты были размыты, словно сотканные из самого тумана, но в этих провалах глаз таилась такая древняя, всепоглощающая боль, что у Ирины перехватило дыхание.
Она вскрикнула и отшатнулась, её сердце готово было вырваться из груди. Лицо мгновенно растворилось в белой, безликой пелене, но ощущение чужого присутствия осталось, словно невидимые пальцы продолжали скользить по её коже.
Пение стало громче, теряя свою мелодичность, превращаясь в протяжный, заунывный вой. Теперь оно звучало не снаружи — оно было прямо в комнате, витая под потолком, заполняя собой каждый угол, проникая в самые потаённые закоулки сознания. Словно певица уже вошла внутрь и незримо ходила между ними, касаясь их затылков своими ледяными, бесплотными пальцами.
— Ира… — Катя стояла посреди комнаты, белая как мрамор, дрожа всем телом, словно осиновый лист на ветру. Её глаза были устремлены в пустоту, а голос дрожал, будто натянутая струна. — Она здесь. Она смотрит на меня. Я чувствую её взгляд… он пустой… бездонный…
Ирина тоже почувствовала это — холодное, всепроникающее присутствие. Физическое ощущение тяжёлого, безразличного внимания, от которого стыла кровь. Их разглядывали, словно товар на рынке. Взвешивали. Оценивали на пригодность. Как скот на заклание.
В самом тёмном углу комнаты тень сгустилась, обретя неясные, колеблющиеся очертания высокой женской фигуры. Воздух вокруг неё звенел от напряжения, словно натянутая струна арфы. Из тумана за окном протянулись белёсые, прозрачные щупальца, похожие на призрачные водоросли, и поползли по стенам, по полу, оставляя за собой влажные, мерзлые, слизистые следы, от которых воняло болотной тиной.
Внезапно пение сменилось тем самым многоголосым, шипящим шёпотом из леса. Но теперь слова стали чуть различимее, обретая жуткую конкретику, от которой кровь стыла в жилах:
«Иди… иди ко мне… не бойся… устала одна… так холодно…»
Это был голос самой трясины — голос вечного одиночества и забвения. Он проникал прямо в мозг, минуя уши, парализуя волю, усыпляя инстинкт самосохранения, обещая покой и избавление от всех страданий.
Катя сделала шаг к двери. Её лицо было пустым, отрешённым, глаза остекленевшими, словно она уже находилась по ту сторону реальности.
— Так тихо там… и спокойно… никакой боли… — прошептала она голосом, в котором звучала неестественная, наведённая умиротворённость, чуждая её истинной сущности.
— Кать, нет! Держись! — Ирина изо всех сил вцепилась в подругу, тряся её за плечи, пытаясь вырвать из гипнотического транса, в который та погружалась всё глубже. — Это не она! Это не Анна! Это… это сама ложь! Само оправдание убийства! Оно приняло её облик! Оно питается нашим страхом!
Но Катя почти не слышала её слов. Она тянулась к туману, к обещанию покоя и конца мучениям, словно марионетка в руках невидимого кукловода, готового оборвать нити их жизней в любой момент.
В этот самый момент снаружи, сквозь плотную пелену безумия и шёпота, донёсся другой звук — резкий, грубый, прорезающий белый мрак, словно нож. Голос Марьи Фёдоровны, злой, истеричный, наполненный яростью:
— Не пускайте их! Держите дом! Кругом! Они не должны уйти! Она возьмёт свою дань, и всё будет хорошо! Всё как всегда!
Туман снаружи вдруг окрасился в тревожные, пляшущие оранжевые отсветы. Факелы. Жители сходились, словно хищники, окружившие добычу. Их тени плясали на стенах дома, превращая реальность в кошмарный танец смерти. Чтобы завершить начатое. Чтобы убедиться, что жертва принесена. Чтобы получить свою кровавую благодарность — ещё несколько месяцев мнимого спокойствия, оплаченного чужими жизнями.
В воздухе запахло дымом и горелой смолой. Пол под ногами задрожал от тяжёлых шагов множества людей, окруживших дом.
Они оказались зажаты между двумя безднами. Между леденящим, потусторонним ужасом призрака, жаждущего новых жертв, и яростной, слепой, человеческой жестокостью, подпитываемой страхом и суевериями. Две силы, две тьмы сошлись в смертельной схватке за их души и тела.
Осада началась…
Друзья, не стесняйтесь ставить лайки и делиться своими эмоциями и мыслями в комментариях! Спасибо за поддержку! 😊
Также вы можете поддержать автора любой суммой доната