Часть 9. Глава 74
Смольков, услышав ровный, почти безжизненный, лишенный всяких эмоций голос анестезиолога, окончательно и бесповоротно понял: это конец. В этом человеке, Пал Палыче, не было ни капли сочувствия, ни тени понимания его отчаянного положения. Только холодная, как сталь только что стерилизованного скальпеля, непоколебимая уверенность в своей правоте и в праве судить.
Врач, который еще совсем недавно, – Смольков после взрыва тайком присматривал за Романенко, ожидая, когда того арестуют за акт терроризма в отношении начфина Кнурова, – был испуганной жертвой обстоятельств, на его глазах преобразился, превратившись в бесстрастного судью и, казалось, даже в палача, готового привести приговор в исполнение. И этот новоявленный, самозваный судья уже вынес свой вердикт, не подлежащий обжалованию.
В мозгу Смолькова, до этого момента парализованном липким страхом и сокрушительной тяжестью собственного признания, что-то с оглушительным треском щелкнуло. Словно туго сжатая до предела стальная пружина с оглушительным звоном разжалась, высвобождая первобытную, дикую энергию. Мрачная перспектива провести остаток своих дней в тюремной камере, быть навсегда опозоренным в глазах единственного сына, навсегда потерять жену, пусть и неверную, предавшую его, но все еще единственную и по-своему любимую, – все эти страхи слились в один ослепляющий, всепоглощающий панический ужас.
Этот животный ужас был неизмеримо сильнее страха перед муляжом гранаты, сильнее всего, что он когда-либо испытывал. Он мощной волной вытеснил последние остатки разума, смыл цивилизованный налет, оставив лишь один первобытный, животный инстинкт самосохранения.
– Пойдем, Александр Николаевич, – безразлично повторил Пал Палыч, делая уверенный шаг к выходу из сырого подвала и инстинктивно поворачиваясь к Смолькову боком, чтобы пропустить его вперед, к лестнице. – Тебе теперь всё равно не отвертеться.
Это была его фатальная, роковая ошибка. Анестезиолог на одно-единственное мгновение потерял бдительность, абсолютно уверовав в свою полную и безоговорочную победу. Для Смолькова, чьи инстинкты обострились до предела, этого краткого мгновения оказалось более чем достаточно. Он больше не думал, не анализировал. Тело сработало само, подчиняясь древнему, первобытному импульсу выживания. Резкий, почти звериный рык вырвался из его пересохшего горла. Пузан, сначала опередив доктора на пару шагов, затем вдруг развернулся на месте с неуклюжей грацией, и всем своим грузным, отяжелевшим телом, вложив в один-единственный толчок всю накопившуюся ненависть, отчаяние и панический страх, врезался в Романенко.
Пал Палыч, совершенно не ожидавший нападения от сломленного, как ему казалось, человека, отлетел, как легкая тряпичная кукла. Он не успел ни сгруппироваться для удара, ни инстинктивно выставить руки, чтобы защититься. Раздался глухой, влажный, тошнотворный стук, когда его затылок с силой встретился с массивной чугунной трубой водопровода, идущей вдоль холодной бетонной стены. Глаза анестезиолога удивленно расширились, в них на миг отразилось непонимание, а затем они безвольно закатились. Тело мгновенно обмякло и тяжелым мешком сползло на грязный, пыльный бетонный пол, оставив на ржавой поверхности трубы темный, вязкий алый след.
Смольков замер, тяжело дыша, как загнанный в угол зверь. Он смотрел на неподвижное, распростертое у его ног тело, на медленно растекающуюся под головой багровую лужицу, которая жадно впитывалась в пористый бетон. «Убил», – оглушительной мыслью пронеслось в голове. Новая волна ужаса захлестнула его, но на этот раз она была другой – ледяной, отрезвляющей. Паника уступила место лихорадочной, судорожной деятельности. Теперь пути назад не было. Мосты сожжены. Только бежать. Убираться отсюда без оглядки. Если за Кнурова ему могли дать, может, лет пятнадцать, то за два трупа – точно пожизненное.
Он вихрем выскочил из подвала, болезненно щурясь от яркого, безжалостного дневного света. Сердце колотилось в груди, как пойманная в силки птица. Не оглядываясь, боясь увидеть погоню, он бросился к жилым модулям. В своей тесной комнатке Смольков действовал быстро, четко, почти автоматически, на уровне рефлексов. Схватил заранее собранный на всякий случай «тревожный» рюкзак, в котором лежали смена белья, мыльно-рыльные принадлежности, небольшой запас консервов и все наличные деньги, которые ему удалось скопить за последнее время. Сунул в потертый карман старой куртки паспорт. Больше ему ничего не было нужно из прошлой жизни. Она закончилась там, в сыром, пахнущем плесенью подвале.
Следующей, почти инстинктивной целью стал автопарк. В глубине сознания Смолькова, за пеленой паники, теплилась слабая надежда. Он точно знал, что один из стареньких госпитальных УАЗиков всегда стоит с ключами в замке зажигания, – чтобы не потерялись. Это негласное правило соблюдалось также на случай экстренного вызова, когда дорога каждая секунда. Расчет, основанный на этом знании, оказался верным. Дверь, протестуя ржавым скрипом, поддалась руке. Через мгновение, показавшееся вечностью, двигатель недовольно чихнул, но все же завелся, наполнив салон запахом бензина и отработанного масла.
Теперь ворота. Это было самое сложное и непредсказуемое препятствие на его пути к спасению. Смольков, вцепившись в руль до побелевших костяшек, подъехал к КПП. Он изо всех сил старался придать своему лицу самое спокойное и деловое выражение, хотя сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди. Молодой часовой, совсем еще мальчишка, вперился в него непонимающим, сонным взглядом.
– Куда это ты собрался, Николаич? – лениво протянул он, узнав в водителе местного «мастера на все руки».
Смольков, собрав остатки самообладания, высунулся из окна, изображая на лице крайнюю степень озабоченности и спешки.
– Срочное поручение полковника Романцова! – выпалил он заранее заученную фразу, стараясь, чтобы голос звучал как можно убедительнее. – В подвале трубы рвануло, вода хлещет, а у меня, как на грех, аппарат для сварки полипропилена накрылся. Полковник сказал лететь в райцентр, в «СтройМастер», брать новый и труб захватить, пока мы тут все к чертовой матери не утонули!
Легенда была грубой, наспех состряпанной, но, к удивлению Смолькова, правдоподобной. Все в госпитале знали о придирчивости полковника Романцова, и о вечных, нескончаемых проблемах с коммуникациями, которые приходилось прокладывать наспех, в нарушении всевозможных строительных норм и правил, по принципу «лишь бы теперь работало, а дальше посмотрим».
Часовой на мгновение задумался, а затем, видимо, решив не связываться, махнул рукой. Шлагбаум, скрипя, медленно пополз вверх, открывая путь к свободе.
Сердце Смолькова тяжело бухнуло, а затем забилось с удвоенной силой. Свобода. Он вдавил педаль газа в пол, и УАЗик, подпрыгивая на ухабах, вырвался за пределы ненавистной территории госпиталя. Беглец помчался в сторону райцентра. Была у него мысль добраться до линии фронта, а там каким-то образом перебраться на сторону противника, но передумал. Не свои подстрелят, так чужие. И пусть ему 49 лет, но даже если окажется за ленточкой, никакой гарантии, что снова станет заниматься тем же, что и в госпитале, – ремонтировать всё подряд. Скорее всего, сунут автомат в руки и отправят в окопы, а там, в первом же «мясном штурме», он голову и сложит. Так чего ради тогда, спрашивается, рваться на запад?
Адреналин гудел в ушах, заглушая все мысли, кроме одной, самой главной: «Дальше, дальше, как можно дальше отсюда». Доехав до пригорода, Смольков свернул с основной дороги в небольшой лесок. Там нашел неприметную лощину, скрытую от посторонних глаз густым кустарником, и загнал туда машину. Несколько минут после, не жалея сил, ломал ветки, забрасывая ими УАЗик, стараясь сделать его как можно менее заметным с воздуха и с дороги. Затем, выбравшись на трассу, отряхнул одежду и, стараясь выглядеть как обычный попутчик, поднял руку. Через пару минут рядом с ним затормозила старенькая «семёрка».
– До райцентра подбросишь, командир? – спросил Смольков, прилагая неимоверные усилия, чтобы голос не дрожал. – Я из Перворецкого добираюсь. Жена попросила лекарства купить, всё не доберусь никак. Если надо, заплачу, сколько скажешь.
– Да какие тут деньги, – махнул рукой владелец машины. – Садись, коль надо.
***
Некоторое время спустя Пал Палыч очнулся от пульсирующей, разрывающей на части боли в затылке и леденящего холода, идущего от бетонного пола. В нос ударил резкий, неприятный запах сырости и железа. Он с трудом, превозмогая тошноту, открыл глаза. Тусклая лампочка под потолком, раскачиваясь из стороны в сторону, отбрасывала на стены причудливые, пугающие тени. Он попытался сесть, но мир тут же поплыл, закружился в тошнотворном, безумном хороводе. Коснувшись головы, анестезиолог почувствовал на пальцах что-то теплое и липкое. Кровь.
Воспоминания, как осколки разбитого зеркала, возвращались обрывками: признание Смолькова, чувство облегчения, сменившееся тревогой, поворот, и внезапный, сокрушительный удар... Убийца Кнурова! Он сбежал! Эта мысль, подобно разряду электрического тока, заставила Пал Палыча подняться на ноги, превозмогая боль и головокружение. Опираясь на холодную, влажную стену, он выбрался из подвала. На улице яркий, безжалостный свет резанул по глазам. Шатаясь, как пьяный, врач побрел в сторону хирургического корпуса. Единственным человеком, к которому он мог сейчас обратиться за помощью, был коллега, Соболев.
***
Когда Дмитрий увидел на пороге своего кабинета Пал Палыча Романенко, он на мгновение замер. Анестезиолог был похож на призрака: мертвенно-бледное, осунувшееся лицо было заляпано кровью, которая текла из рассеченной кожи на голове, пропитывая воротник. На затылке багровела и стремительно отекала гематома. Не говоря ни слова, Соболев, привыкший к экстренным ситуациям, подхватил коллегу под руку, отвёл в смотровую и почти силой усадил на медицинскую кушетку.
– Что случилось, Пал Палыч? На вас поезд наехал или вы с лестницы кубарем скатились? – спросил Соболев, стараясь скрыть за грубоватой шуткой свое искреннее беспокойство.
– Смольков... – с трудом, сквозь пелену боли и головокружения, выговорил анестезиолог. – Он... все рассказал и… ударил меня. Сбежал.
– Смольков? Это тот, который у нас подсобный рабочий? Что между вами случилось?
Анестезиолог, морщась от прикосновений к голове, на которой оказалось большое рассечение кожного покрова, – так сказал хирург, – сбивчиво поведал ему о своём расследовании и его неожиданных результатах.
– Ну вы даёте, Пал Палыч! – недовольно заметил доктор Соболев. – Надо было не самому делать, особистов вызывать!
– Мне нужно было убедиться. Самому, понимаете? – он произнёс это с таким жаром, что Дмитрий поверил.
– Ладно. Сейчас принесут портативный рентген, посмотрим, есть ли более серьёзные повреждения. Пока вижу только рассечение.
Вскоре обследование было проведено, трещины в черепе анестезиолога не оказалось. Обезболив ушибленное место, доктор Соболев, не задавая больше лишних вопросов, немедленно принялся за дело. Его движения были точными и отточенными годами практики. Он аккуратно промыл и обработал глубокую рану, наложил несколько швов, стягивая рваные края, и завершил все тугой, давящей повязкой.
– Сотрясение мозга, скорее всего. Симптомы налицо. Вам бы сейчас лежать, полный покой и холод на голову, а не за убийцей бегать, – заключил он, оценивая состояние коллеги.
– Надо, – упрямо, сквозь стиснутые зубы, ответил Пал Палыч. – Он начфина взорвал. И чёрт его знает, на что еще способен.
– Это верно, – ответил хирург. – Ладно, сейчас вызову сюда особистов.
– Да я и сам могу, – попытался встать Романенко, но голова закружилась, пришлось опуститься на койку.
– Лежите, Пал Палыч, – потребовал Дмитрий и вышел.
Вскоре в смотровую вошли Графит и Колос. Прибытие Соболева отвлекло их от расследования деяний британского советника Хилла, который намедни вздумал сбежать и был пойман дезертиром из вражеской армии Захаром Мищуком. Офицеры были недовольны тем, что пришлось переключить внимание, но главный хирург остался непреклонен.
Пал Палыч, все еще находясь в шоковом состоянии, путаясь в словах и хронологии событий, выложил все. Его рассказ был сбивчивым, прерывистым, больше похожим на бред больного в лихорадке. Он рассказал, как его шантажировал Кнуров, требуя денег. Как он, доведенный до отчаяния, хотел его только напугать, а не убивать. Как после гибели Прохора Петровича несколько дней страшно мучился, считая себя хладнокровным убийцей. Как его собственное, дилетантское расследование вывело на настоящего преступника, Смолькова. И как тот, в конце концов, признавшись во всем, напал на него и скрылся.
Особисты слушали молча, не перебивая. Когда сбивчивый монолог Романенко иссяк, Графит поднял на него тяжелый, пронизывающий взгляд.
– Значит, подытожим. Вы изготовили самодельное взрывное устройство, пронесли его в кабинет начальника финансовой службы, а потом, возомнив себя сыщиком, проводили собственное расследование, угрожая подозреваемому муляжом боевой гранаты? Вы отдаете себе отчет, что вам за такие действия светит трибунал?
– Я все понимаю, – тихо, но твердо сказал Пал Палыч. – Но сейчас не это главное. Важнее всего поймать Смолькова, пока он не натворил еще бед.
Графит на мгновение задержал взгляд на враче, затем резко повернулся к Колосу.
– Поднимай охрану госпиталя. Пусть немедленно проверят автопарк. Еще надо оповестить полицию райцентра. Этот Смольков наверняка туда отправился. В сторону «ленточки» вряд ли двинется. Он гражданский, наверняка безоружный. Значит, захочет забраться подальше в тыл и затеряться.
Вскоре УВД райцентра получил ориентировку на Смолькова, облава началась. Полицейские, гражданские и военные, принялись прочесывать город квартал за кварталом, опрашивать таксистов на стоянках, проверять немногочисленные гостиницы и съемные квартиры. Прошерстили железнодорожную станцию. Но Смолькова и след простыл. Лишь через несколько часов, когда уже начало темнеть, на заброшенной дороге на окраине города был найден госпитальный УАЗик, небрежно замаскированный ветками. Стало окончательно ясно: беглец действует хитро, расчетливо и не теряет времени. Он уже где-то далеко.
Проверка списков пассажиров на местном автовокзале наконец дала первую зацепку. Человек, очень похожий по описанию на Смолькова, около часа назад приобрел билет на ночной автобус до Ростова-на-Дону.
– Связывайтесь с ростовской Конторой, немедленно, – бросил Графит в телефонную трубку. – Передайте ориентировку. Взять его надо тихо, прямо на вокзале. Он загнан в угол и может быть крайне опасен.
***
Главный автовокзал Ростова-на-Дону гудел, как растревоженный улей, несмотря на поздний час. Смольков сидел в самом дальнем углу зала ожидания, вжавшись в жесткое пластиковое кресло и стараясь не привлекать к себе ни малейшего внимания. Он даже опустил козырёк бежевой кепки поглубже, чтобы та максимально скрывала черты его лица.
До отправления спасительного автобуса до Астрахани оставалось всего двадцать минут. Убийца почти поверил, что ему удалось оторваться. Купив билет, почувствовал пьянящее, почти забытое чувство свободы. Еще немного, и он растворится в крупном городе, заляжет на дно, а потом, возможно, переберется через казахстанскую границу, и ищи ветра в поле. Точнее, в бескрайней степи. Там можно на попутках добраться до границы с Китаем, и всё.
Смольков не сразу заметил, как в зале ожидания стало появляться все больше людей в штатском, которые, однако, двигались и незаметно переговаривались, как хорошо слаженная команда. Они не смотрели в его сторону, но убийца начфина Кнурова, чьи нервы были натянуты до предела, как струны, почувствовал необъяснимую, леденящую тревогу. Он поднялся, чтобы пойти в туалет, размять затекшие ноги, и в этот самый момент увидел их. Двое крепких мужчин стояли у центрального входа, еще двое контролировали выход на перрон. Один из них, делая вид, что изучает расписание, встретился с Александром глазами, и в этом холодном, оценивающем взгляде Смольков прочел свой окончательный приговор. Ловушка захлопнулась.
Паника, которую он с таким трудом и почти сверхчеловеческим усилием подавлял, прорвала последнюю плотину самоконтроля и вырвалась наружу, затопив сознание ледяной волной животного ужаса. Бежать некуда. Стены автовокзала, казавшиеся такими далекими, вдруг сомкнулись, превращая огромный зал в смертельную ловушку. Конец. Мысль была короткой, ослепительной, как вспышка молнии. Но вслед за ней, из самых темных глубин подсознания, ударил первобытный, всепоглощающий инстинкт выживания.
Его взгляд, судорожно мечущийся, превратился в сканер, отсеивающий бесполезное и ищущий спасение. Мужчины – слишком сильны, могут оказать сопротивление. Подростки – слишком быстры, да к тому же мелкие, не прикроют от снайпера. Старики – с ними возни слишком много, могут и вырубиться. И тут он увидел ее. Фигура молодой женщины с заметным, округлым животом, беззащитно выделявшаяся в толпе. Она стояла у киоска с сувенирной продукцией, с легкой улыбкой выбирая какую-то побрякушку, вся погруженная в мирные, бытовые заботы. Идеальная мишень.
В три звериных, отчаянных прыжка Смольков оказался рядом. Левая рука, ставшая стальным канатом, мертвой хваткой обвила женскую шею, перекрывая доступ к воздуху. Правая нырнула в потрепанный рюкзак и тут же появилась снова, сжимая в потном кулаке холодную, ребристую гранату Ф-1, которую он предусмотрительно забрал с собой из подвала, а прежде нашёл, когда в поисках взрывчатки, предназначенной для Кнурова, ездил на места давних боёв.
– Стоять всем! – закричал он, и его голос, сорвавшийся на визг, разорвал гул вокзала. – Не подходить! У меня в граната, а в рюкзаке бомба! Взлетим все на воздух к чертовой матери!
На мгновение воцарилась оглушительная тишина, а затем толпа взорвалась паникой. Крик Смолькова стал спусковым крючком для массового безумия. Люди с ужасом отхлынули, сбивая друг друга с ног, роняя сумки и чемоданы. Детский плач смешался с женскими визгами и мужскими проклятиями, создавая какофонию страха. В считанные секунды вокруг Александра образовалось пустое, вибрирующее от напряжения пространство. Женщина в его руках судорожно всхлипнула, ее тело обмякло от шока и ужаса, и он почувствовал, как она всем весом повисла на его руке.
– Мне нужен вертолет! – орал Смольков, пятясь к центру зала и таща за собой свою жертву, как живой щит. – Вертолет на площадь перед автовокзалом, сейчас же! Иначе брошу гранату! Я серьезно! Мне терять нечего!
Правоохранители, до этого момента действовавшие слаженно и стремительно, замерли на своих позициях. Ситуация вышла из-под контроля, перейдя в самую опасную фазу – захват заложника. Любое резкое движение, любой выстрел мог спровоцировать взрыв и привести к немыслимым жертвам. Майор, руководивший операцией, с каменным лицом по рации отдал четкие, отрывистые приказы: полное оцепление вокзала, эвакуация гражданских, вызов группы специальных переговоров.
Смольков стоял в центре огромного, гулкого зала, прижимая к себе дрожащую, плачущую беременную женщину. Его маленькие, почти безумные глазки за толстыми линзами дико метались по сторонам, выхватывая фигуры бойцов за колоннами. Он больше не был ни хитрым мстителем, ни испуганным беглецом. Превратился в загнанного зверя, готового в последнем, бессмысленном порыве утащить за собой в могилу любого, кто окажется рядом. И в этом пустом, внезапно затихшем зале, под невидимым прицелом десятков глаз, он ждал, понимая, что это его последний, отчаянный рывок.