Я сидел в прокуренной комнате для свиданий. Невысокие потолки, мутное стекло, обшарпанные стены. На скамейке напротив — парень лет двадцати. Худой, с бледным лицом, словно из него вытравили все краски. Звали его Антон, но в деле он проходил как «Куратор». Говорил тихо, будто экономил слова. Я слушал и всё сильнее ощущал, что от услышанного тошнит.
— Люди глупые, — сказал он вдруг, откинувшись на жёсткую спинку пластиковой лавки. — Им скажи: «Ваш сын в больнице», и они бегут к банкомату. Даже думать не начинают.
Я нахмурился.
— Но как вы знали про сына? Про больницу? Про счета?
Он скривил губы в какой-то странной усмешке.
— Ты думаешь, мы — ясновидящие? Да у нас база была толще Библии. Салоны связи сливают за пять тысяч рублей пачку номеров. Внутри всё: имя, кто чаще звонит, где работает, сколько получает. Мы только подставляли легенду. Вот и весь секрет.
Я закурил. Он поморщился, но не сказал ни слова.
— В двадцать лет у меня было двенадцать курьеров, — продолжил он. — Студенты, таксисты, даже одна бабка шестьдесят лет. Ездила на маршрутке по районам, собирала по двадцать тысяч у пенсионеров. Надёжная была, не прикарманила ни рубля.
— И всё это — ты?
— Я. Хотя сам никогда не звонил. Это делали «ораторы». Моё дело — курьеры. Одиннадцать месяцев работы — и шесть миллионов чистыми. Тогда я считал себя королём.
Он говорил спокойно, будто пересказывал чужую биографию. Взгляд стеклянный, руки сложены на коленях, ногти обкушены до крови. А за окном колонии гремели трубы — там, на фабрике, где он теперь шил простыни по двенадцать часов в день.
— Жертвы ведь верили вам, потому что вы знали слишком много, — сказал я.
Антон пожал плечами.
— Мы знали больше, чем их соседи. «Спортмастер» слили — сразу видно, у кого дети. «Яндекс.Еда» слила — мы знали, кто пьёт пиво по вечерам. Банки текут, как дырявое ведро. Сто тридцать четыре утечки за один год. Человек оставил номер ради скидки в фитнес-клубе — через месяц ему звонят про аварию с сыном.
Он говорил, а у меня в голове вставали чужие лица: старики, жмущие в ладонях последние купюры; женщины в халатах у дверей; мужчины у банкоматов с пустыми глазами.
— Самый крупный улов? — спросил я.
— Семья из Самары. Отец — таксист. Мы знали, что у него сын-студент. Позвонили: «Сын сбил человека». В панике отдали восемьсот тысяч. Потом плакали в суде, когда меня показывали.
Антон замолчал. В комнате звенела пауза. Даже лампа под потолком потрескивала, как будто тоже слушала.
— А как тебя взяли?
Он вздохнул, посмотрел в пол.
— Смешно. Курьер Дима, мой друг детства. Забрал сто тысяч у бабки в Туле и решил оставить себе. Я кинулся искать, а он первый побежал в полицию. Сдал всё: чаты, карты, даже объявления в «ВК». Через неделю ко мне пришли.
Я смотрел на его руки. Узкие, нервные, подрагивающие пальцы. На этих руках держались чужие жизни.
— В суде показали фото жертв, — сказал он тише. — Старики, женщины. Я тогда понял: всё, что я считал игрой, было их жизнью. Сломанной.
Мы сидели в молчании. За стенкой кто-то двигал железные койки, и гул проходил по комнате, будто рвали цепи.
— Хочешь совет? — вдруг спросил Антон. — Если звонят про родственника — не дозвонитесь. Мы блокируем линию. Если звонят про банк — знают остаток на счёте, потому что база утекла. Кладите трубку, звоните сами. Не верьте.
Я кивнул.
— Люди не глупые, — добавил он, — они просто верят. А верить сегодня — роскошь.
Он отвернулся к мутному стеклу, за которым тянулся унылый двор колонии. Там шагал охранник, разгоняя пацанов в робах.
Я вышел на улицу. Воздух был холодный, резкий, будто ножом по горлу. Мимо прошёл другой охранник, закурил, сказал кому-то в трубку: «Да, зарплату задержали». И я подумал: мы все сами раздаём свои данные — ради скидки, ради удобства, ради пустяков. А потом удивляемся, когда звонок из ниоткуда рушит всё.
Телефон в кармане завибрировал. Номер был неизвестный. Я не взял.
А дальше было странное. Я пошёл по улице Омска, вдыхая морозный воздух. Снег сыпался на плечи, а в голове вертелось его «люди глупые». В одном ларьке продавщица спросила у пенсионерки номер телефона — ради бонусной карты. Та продиктовала вслух, без сомнений. Я чуть не рассмеялся: это был спектакль абсурда.
Я зашёл в гостиницу — перекусить в кафе. На ресепшене висела табличка: «Ваши данные в безопасности». А рядом горой лежали бланки с паспортами, оставленные постояльцами. Смешно и мерзко. Я вспомнил, что Антон говорил: простыни, которые он шьёт в колонии, идут как раз в такие гостиницы. Он шьёт — а они сливают. Символ круговорота: воруют — ловят — используют.
В кафе рядом сидели двое мужчин. Один сказал:
— Представляешь, опять звонили. Сказали, что дочь в полицию забрали. Я сначала поверил.
— А ты что?
— Да что… Перевёл тридцать тысяч. Потом дочь пришла с работы. Суп варила.
Я закрыл глаза. Слова Антона врезались в виски: «Не глупые, просто верят».
На обратном пути в кармане снова завибрировал телефон. Номер был другой, но тоже неизвестный. Я сунул руки поглубже в карманы и сделал вид, что не слышу. Потому что знал: один звонок может стоить тебе всего.
Я стоял на морозе, держа телефон в кармане, и думал о том, что видел и слышал. Антон сидел там, в колонии, словно маленький бог в пыли, рассказывая о своих «подвигах», а на самом деле разрушая чужие жизни. С каждой историей, с каждым эпизодом становилось ясно: это не игра, не азарт — это мерзкий паразитизм. И мерзко было не только то, что он делал, но и то, как легко он оправдывал себя, как будто мир обязан был ему дать шанс стать «королём», а старики и студенты — просто пешки на его шахматной доске.
Меня бесило, что он улыбается, вспоминая свои шальные миллионы, а в этой улыбке нет ни капли сожаления, только странная гордость.
Я пытался понять, как так можно смотреть в глаза другим людям и считать, что всё законно — что если «все данные сами просочились», значит, можно брать чужие жизни, как картошку в магазине. Глупо? Нет, мерзко. Люди доверчивы, и это не их вина, а его преступная гордыня, его желание быть «высшей точкой» на карте чужой боли.
Я ушёл с улицы, ощущая внутреннюю боль, словно кто-то сдирал с меня кожу, показывая её миру. И понимал, что Антон не раскаивается, а просто исполняет свою новую роль — шьёт простыни, считает деньги, пишет письма, которые никогда не вернут ни одной сломанной судьбы. Мне хотелось крикнуть: «Ты сломал всё, что можно было сломать, и продолжаешь жить, как будто так и надо!» Но крик остался внутри. Он заслужил своё, но этого мало. Чувство недовольства и злости не отпускало — потому что поступок, совершённый с таким цинизмом, не забывается. И, глядя на снежный Омск, я понял: мир полон таких Антонов, и нам остаётся лишь надеяться, что правда рано или поздно найдёт путь к каждому из них.