Для старшего сержанта Ольги Нечаевой «котел» выглядел не как красный круг на карте. Он был похож на огромную, разорванную рану на теле земли, и из этой раны нескончаемым потоком текли люди.
Ее медицинский пункт, еще неделю назад бывший тихим подвалом в сельской хате, теперь разросся до размеров небольшого поселка, раскинувшись под яблонями в старом колхозном саду.
Деревья, щедро увешанные недозрелыми, зелеными яблоками, давали хоть какую-то тень. Но они не могли скрыть того, что творилось под ними. Здесь, на расстеленных на земле плащ-палатках, шинелях и просто на траве, лежали сотни раненых.
Воздух был густым, тяжелым, пропитанным запахами крови, карболки, гноя и близкой смерти. Непрерывный, многоголосый стон, казалось, впитался в саму землю.
Ольга не спала уже почти сорок часов. Ее глаза покраснели и ввалились, белый халат, наброшенный на гимнастерку, давно стал серым от грязи и бурым от крови.
Она двигалась по этому полю страдания, как автомат, делая то, что должна. Ее мир сузился до простых, страшных задач: наложить жгут, вколоть морфий, сделать перевязку, решить, кто будет жить, а кто — нет.
Это было самое страшное. Сортировка.
Вот привезли новую партию на скрипучей телеге. Она подходила к каждому. Быстрый, опытный взгляд.
— Этого — в операционную, срочно! Осколок в животе, но еще дышит! — кричала она санитарам.
Она вешала на его гимнастерку красную бирку. Шанс есть.
— Этого — на перевязку. Касательное в плечо. Жить будет. — Зеленая бирка.
— А этого... — она склонялась над молодым, почти мальчиком, с развороченной грудью. Он смотрел на нее широко открытыми, удивленными глазами и пытался что-то сказать, но изо рта шла только розовая пена. Она видела — легкие. Безнадежен. Она достала черную бирку. Это был приговор.
— Прости, родненький, — прошептала она, смахивая слезу, которую никто не должен был видеть. — Прости.
Она шла дальше. Она не имела права останавливаться. На ее решение, на крепость ее духа смотрели десятки других, тех, кого еще можно было спасти.
И вот привезли их. Пленных.
Несколько десятков немцев, взятых в плен после очередной неудачной попытки прорыва. Их свалили в отдельную кучу, выставив одного часового. Большинство были легко ранены, но трое — тяжелые. Они лежали на земле и смотрели на нее с ненавистью, страхом или полным безразличием.
— Товарищ старший сержант! — подбежал к ней молодой санитар. — Что с фрицами делать? Пусть подыхают, гады? У нас на своих бинтов не хватает!
Его поддержали стоны из рядов раненых.
— Не трогай их, сестричка!
— Собакам — собачья смерть!
Ольга посмотрела на своих раненых. Потом — на немцев. Один из них, совсем юный, белобрысый, смотрел на нее и шептал одно слово: «Wasser... Wasser...» (Воды...). Он был не «фриц». Он был просто умирающий от жажды мальчишка в чужой военной форме.
— Я — фельдшер, — сказала она громко и отчетливо, чтобы слышали все. — А он — раненый. И пока я здесь, умирать без помощи не будет никто.
Она повернулась к санитару.
— Сначала — перевязать всех наших! Каждого! А потом, если останется хоть один бинт, хоть одна капля йода, — перевяжем и их. Таков порядок. Выполнять.
Она подошла к немцу, зачерпнула кружкой воды из ведра и дала ему попить. Он пил жадно, захлебываясь. Когда он закончил, он посмотрел на нее, и в его глазах больше не было ненависти. Только удивление.
В этот момент к ней, неся два ведра с водой, подошла ее верная помощница — партизанка Луминица. Она нашла Ольгу здесь, в этом аду, и с тех пор не отходила, помогая во всем.
— Опять гуманизм проявляешь, сестра? — с легкой усмешкой спросила она по-молдавски, кивнув на немца. — Я бы их всех...
— Не говори так, — оборвала ее Ольга. — Когда бой — они враги. Когда раненые — они просто люди. Иначе мы станем такими же, как они.
Луминица вздохнула.
— Ты — святая, Олюта. А я — нет. Я помню, что они сделали с моей деревней.
Она поставила ведра.
— Держись. Я принесла еще кое-что. — Она протянула Ольге мешочек. — Подорожник, кора дуба. Мама Елена велела передать. Сказала, отвар делать, раны промывать. Лучше вашей химии.
Ольга с благодарностью взяла травы. В этом хаосе, где не хватало самых элементарных медикаментов, дары молдавской земли были бесценны.
Они работали весь день. Казалось, этот поток никогда не кончится. Но к вечеру он начал иссякать. Бои в «котле» затихали. Разгром окруженной группировки подходил к концу.
Ночью, когда Ольга, наконец, смогла присесть на ящик из-под снарядов, в лагерь приехал политрук. Он собрал всех, кто мог ходить, и зачитал свежую сводку Информбюро.
Он говорил о полном успехе операции. О тысячах пленных. О том, что румынская армия теперь воюет на их стороне. И о том, что передовые части Красной Армии уже на подступах к Кишинёву.
— Завтра, товарищи! — говорил он, и его голос дрожал от волнения. — Завтра столица Советской Молдавии будет свободна!
По рядам раненых пронесся гул. Надежда. Это слово, почти забытое в этом кровавом месиве, вдруг обрело реальный смысл. Они сделали это. Они победили.
Ольга подошла к тому самому безнадежному мальчику с пробитой грудью. Вопреки всему, он был еще жив. Его дыхание было еле слышным.
— Слышал, солдатик? — прошептала она ему на ухо. — Кишинёв завтра наш будет. Победа...
Он не мог ответить. Но она увидела, как в уголке его запекшихся губ появилась слабая, едва заметная, но абсолютно счастливая улыбка.
Она смотрела на эту улыбку на пороге смерти, и понимала, что надежда — это самое сильное лекарство. Сильнее морфия, сильнее бинтов, сильнее даже самой смерти.
В следующей главе: Наконец, освобождение! Мы войдем в Кишинёв вместе с ротой капитана Зубова и танком лейтенанта Орлова. Увидим радость и слезы жителей, руины и цветы, и станем свидетелями долгожданной встречи наших героев в освобожденном городе белых камней...