Дарья Десса. Роман-эпопея "Хочу его забыть"
Часть 9. Глава 46
Оказавшись за решёткой и глядя снизу вверх на крошечное окошко, больше напоминающее бойницу, только расположенное не на уровне груди для удобной стрельбы, а под самым потолком из бетонных плит, Родион Раскольников никак не мог взять в толк, что же произошло. Стены, сыплющиеся от сырости, отдавали холодом, будто сама земля его в себя заключила, и от этого становилось ещё муторнее. Почему особист Черных, с которым, как бойцу казалось, у них успели установиться вполне ровные, даже почти приятельские отношения, вдруг так переменился? Какие новые обстоятельства могли всплыть, что офицер решился запереть его, словно последнего преступника? Он же ничего не сделал! Может, Кнуров передумал и опять рапорт накатал, требуя наказать?
Мысли путались, клубились в голове. Родион успокаивал себя тем, что все эти особисты – люди странные, как будто нарочно немного «сдвинутые». То ли секретный устав у них такой есть, и он повелевает всюду видеть врагов, то ли профессия мозги калечит. «Показалось, наверное, ему, будто я как-то связан с этим типом, что тут всё фотографирует, – мрачно рассуждал солдат. – Вот и решил меня закрыть. Можно подумать, я в чём-то виноват. В самом деле, смешно!»
Сначала он просто сидел на жёстком топчане из грубо отёсанных досок, уставившись в трещины на стене. Когда терпение иссякло, решительно поднялся, подошёл к ржавой металлической двери и несколько раз стукнул кулаком, так что в коридоре гулко отозвалось.
– Ну, чего гремишь, Родя? – отозвался знакомый голос, и у Раскольникова внутри всё дрогнуло.
– Петька? Петька, ты, что ли?! – обрадовался он, словно среди глухого леса услышал родной голос. Он принадлежал недавнему сослуживцу – механику, который не раз спасал его машину от окончательной поломки.
– Ну, я, – лениво, с привычной ухмылкой ответил тот.
– Постой-ка… – заключённый прищурился. – А ты как тут оказался? Ты же механик, а не конвоир.
Петька фыркнул, и в этом слышалось и раздражение, и усмешка над самим собой.
– Слышал про три наряда вне очереди? Так вот, командир автовзвода отправил меня сюда. В наказание за пьянку. Хотя «пьянка» – громко сказано. Раздавили мы с ребятами поллитру на троих. Так, чтоб губы смочить. А он как взъелся: «Пьянство при несении службы!» И всё, канделябром по голове. Сначала голову ломали, куда меня сунуть, и тут ты нарисовался, не сотрёшь.
– Ну и дела… – протянул Родион. Слова сочувствия вырвались сами собой, хотя по правде говоря, особой жалости он к Петьке не испытывал. Тот и раньше рисковал, выпивая где попало и когда попало. Сколько раз его прикрывали бойцы, говоря, что «механик приболел» или «живот прихватило», а на деле он валялся пьяный в ремонтной яме, на промасленных тряпках, среди вонючих паров бензина и солярки. Там-то его никто не трогал: кому захочется лезть в эту вонищу и грязь?
– Да у меня что… пустяки, – махнул рукой Петька. – Вот ты, Родя, попал так попал.
– Слышал что-то? – настороженно спросил заключённый, голос его стал резче, словно натянутая струна.
– Было дело. Подслушал разговор двух офицеров, – Петька понизил голос, будто боялся, что даже стены донесут. – Один – Черных, с которым тебя принесло. Другой – молодой следователь, фамилия Боровиков. Он расследует убийство начфина Кнурова.
– Чего-о-о?! – Раскольников едва не вскочил, слова будто огрели его по голове.
– Ну да. Ты-то этого не знаешь, – усмехнулся механик, словно смакуя, что теперь он в курсе большего.
– Послушай… – Родион резко шагнул ближе к двери, в голосе прорезалась мольба. – Может, откроешь? Ты ж меня знаешь. Куда я отсюда денусь? Да и зачем? Маруся ведь здесь…
Петька задумался, помялся, потом кивнул.
– Это ты прав. – Ключ звякнул в замке, дверь скрипнула, открываясь. – Только смотри, Родя, из камеры не суйся. Приказ у меня. Если что – буду стрелять на поражение, – и он нарочито похлопал по ремню висящего за плечом автомата.
– Само собой, – спокойно ответил Раскольников и вернулся на топчан, словно показывая, что бегства у него даже в мыслях нет.
Петька, сделав несколько шагов по коридору, вернулся и уселся возле двери на принесенный с собой скрипучий табурет. Заговорил охотно, словно только и ждал слушателя. Рассказал, что Прохора Петровича Кнурова взорвали прямо в его кабинете. Устройство подложили под столешницу письменного стола – тонкая работа, направленный заряд. Рвануло так, что окно вылетело наружу целиком, в дребезги, а дверь устояла. Значит, хотели не «просто шуму наделать», а именно его убрать. И сделали: Кнуров умер уже на операционном столе.
– Вот это да… – выдохнул Родион, ошарашенный новостью. – Кто же его так?
– А чёрт его знает, – пожал плечами механик, снял автомат и положил на ноги. – Может, с кем-то деньгами не поделился? Он ведь главный по финансам был, крутил миллионами. – Петька широко зевнул, так что даже хрустнули скулы, и добавил лениво: – А там, где деньги, там и смерть всегда рядом ходит.
– Ну и что?
– Как это – что? Да все эти финансисты жульё последнее, – резко сказал механик, и в голосе его прозвучала такая уверенность, словно он сам держал свечку при каждом их воровстве. – Хапают, как не в себя. Им мало, что каждый месяц миллионы от государства – довольствие генеральское! Вот недавно, – он ткнул пальцем куда-то вверх, – первого заместителя аж самого большого начальника, прихватили. Наворовал миллиарды! Мил-ли-ар-ды, Родя! – он нарочно растянул слово, смакуя. – Вот на кой ему столь? Ну всё равно же не прожрёшь, не пропьёшь, не успеешь истратить, – а они тащат и тащат, как крысы в нору…
– Так что говорили те офицеры? – перебил его Родион, возвращая в нужное русло.
– Да всякого наболтали, – пожал плечами Петька. – Я половину так и не понял, но суть ухватил. Думают они, что Кнурова взорвал тот самый человек, который тут по-тихому всё фотографировал. Я и не знал про него. А ты слышал?
– Нет, откуда, – соврал Родион, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно. Ему вовсе не хотелось объяснять болтливому механику, каким образом он снова оказался в госпитале, да ещё рядом с особистом.
– Ну, значит так, – продолжил Петька, понизив голос, хотя в коридоре всё равно не было ни души. – Он, значит, фотографировал. Кнуров его, видать, на этом и поймал. Ну, а дальше что? Денег, наверное, запросил. Шантаж, как с книжки списанный. А Кнуров оказался не промах: не захотел делиться, а тот взял да и приладил ему бомбу под стол. Бабах, и нету шантажиста.
– А я-то здесь при чём?! – поразился Раскольников.
– А ты – его подельник. Ну, или связной, – хмыкнул механик, и в глазах его сверкнула глупая, пьяноватая насмешка. – У вас, шпионов, как это называется? Юстас Алексу, да? – и Петька заржал, запрокинув голову, глухо и хрипло, так что смех его больше напоминал кашель старого мотора.
Пока он надрывал живот от собственной остроты, Родион смотрел на него с нарастающим ужасом. Смех отдавался гулом под сводами бетонных плит. По телу Родиона пробежала дрожь – холодная, как ветер с могильной насыпи. Он ясно понял: если следователь с особистом не найдут настоящего убийцу Кнурова, то всё повесят на него, Родиона Раскольникова. Удобная фигура: есть обвиняемый, есть «улики», есть удобная версия для отчёта. «Висяком» такую смерть не оставят – не рядовой же погиб, а офицер, притом главный по финансам. Начальству нужен ответ, козёл отпущения.
«Мне надо срочно убираться отсюда, – вдруг вспыхнула в голове мысль, яркая, как прожектор во тьме. – Но как же Маруся?..» Он на секунду замер, сам себе задавая этот страшный вопрос. «Я же не навсегда убегу! Когда всё выяснится, вернусь, и с меня снимут все обвинения. Обязательно снимут», – уговаривал себя боец, даже не осознавая, насколько наивны и глупы были эти рассуждения. Он напрочь забыл одно: бегство из-под стражи лишь усугубляет вину. Особенно здесь, в зоне боевых действий, где любой шаг в сторону может быть приравнен к измене. А он – не гражданский, военный.
Дальше Родион действовал уже почти на автомате, как во сне, когда тело живёт отдельно от мыслей. Петька всё ещё ржал, утирая ладонью слезы и хлопая себя по колену, так что его автомат опасно покачивался. И тут Родион шагнул. Резко, решительно, почти звериным броском. Правая нога выстрелила вперёд, и тяжёлый ботинок со всего размаху врезался механику в грудь.
Петька, не ожидавший удара, охнул, словно воздух из него выдавили, и, раскинув руки, полетел назад. Автомат слетел с плеча, но упасть на бетон не успел – его уже ловко подхватил Родион. Держа оружие в руках, он почувствовал, как к нему возвращается забытое ощущение силы и свободы, хотя в глубине души понимал: всё только начинается, и выхода из этой ловушки может и не быть.
Петька рухнул на спину. Табурет под ним жалобно скрипнул и развалился на части, одна ножка покатилась в сторону, постукивая по плитам. Механик, кашляя и ругаясь, пытался подняться, поминая Родиона всеми некрасивыми словами, какие только знал. Но тот уже действовал без колебаний: взвёл затвор, дослал патрон в патронник, снял автомат с предохранителя и, подняв оружие, прицелился прямо в грудь бывшему товарищу.
– Встал, руки за голову! – приказал, голос Раскольникова дрогнул, но глаза оставались холодными, как лёд.
– Родя, да ты… – Петька проворчал грубое, дав понять, что сомневается в его рассудке.
– Руки за голову! Быстро! – повторил штурмовик, на этот раз громче, почти сорвавшись на крик. – Или выстрелю! Мне теперь терять нечего, понял? Всё равно сделают козлом отпущения и под трибунал спишут.
Петька посмотрел на него с какой-то тупой досадой, будто перед ним стоял не прежний товарищ, а чужой зверь, которому начисто снесло крышу. Но спорить не стал: понимал, что в этих словах есть горькая правда. С тяжёлым вздохом нехотя поднял руки и положил ладони на затылок, плечи его поникли.
– Так, теперь три шага назад! – скомандовал Родион, дрожа от напряжения. – Лицом ко мне!
Механик подчинился. Тяжёлые ботинки гулко отозвались по коридору. Раскольников, не опуская ствола, вышел следом и, мотнув автоматом в сторону камеры, отдал новый приказ:
– Заходи внутрь.
– Ладно-ладно, не нервничай так, – проворчал Петька, искоса поглядывая на дуло. – А то ещё пальнёшь ненароком…
Он зашёл в камеру, при этом хмыкнул, словно хотел показать, что вовсе не боится. Родион быстро нагнулся, поднял валявшиеся на полу ключи и защёлкнул замок. Металлический лязг прозвучал почти как приговор. Ключи он бросил обратно на пол, подальше от двери.
– И долго мне тут торчать? – лениво спросил механик, плюхнувшись на топчан.
– Заодно проспишься, – бросил Родион и хмуро добавил: – И не вздумай орать. Шлёпну без разговоров.
– Да пошёл ты… – буркнул Петька и, небрежно развалившись, принялся устраиваться поудобнее, будто всё происходящее было всего лишь дурным сном, который он решил досмотреть до конца.
Раскольников задержал взгляд на нём ещё на секунду, глядя через глазок, потом резко отвернулся. Его бросало то в жар, то в холод: сердце в груди колотилось, как пойманная птица. Но он заставил себя действовать дальше. Поднялся по лестнице наверх, стараясь ступать мягко, хотя берцы предательски отдавали гулом по ступеням.
На первой площадке замер, воровато огляделся. Наружи пусто, лишь лампа тускло мигала на фонаре, отбрасывая длинные, зловещие тени. Вокруг уже сгущались сумерки. Госпиталь медленно погружался в привычную для вечера дрёму, предвестницу грядущего сна: движения между модулями становились редкими, слышались только шаги дежурных, да где-то хлопнула дверь. По периметру вспыхнули редкие фонари – недавно светомаскировку разрешили нарушать, но при первой же тревоге всё наружное электричество гасили мгновенно.
Раскольников втянул воздух, поправил камуфляж, разгладил рукой складки, словно хотел стереть с себя клеймо беглеца. Выпрямился, натянул на лицо выражение спокойствия и беззаботности и, не давая себе времени на сомнения, направился к столовой. Внутри крепла одна-единственная мысль: он обязан увидеть Марусю и проститься, прежде чем сделает решающий шаг.
Родион пробрался к чёрному ходу кухни, где всегда стоял сложный, тёплый запах капусты, поджаренного лука и хлеба. Он оглянулся по сторонам, воровато прильнул к деревянной двери, приоткрыл её и тихо позвал:
– Маруся… Марусенька…
Изнутри донёсся звон посуды, чей-то смех, потом шаги. Дверь чуть скрипнула, и повариха вышла. На висках у неё блестели бисеринки пота, колпак чуточку съехал набок, и из-под неё выбилась прядка, липнувшая к щеке. Щёки пылали – то ли от огня плиты, то ли от неожиданности.
– Родя? – ахнула она, округлив глаза. – Ты что здесь делаешь?
Он хотел ответить, но слова застряли в горле. Смотрел и не мог наглядеться: на то, как у неё дрожат от волнения пухлые губы, как огонь кухни ещё ярче разжёг её красоту, простую и неотразимую. Вдруг понял: никогда и никого так не любил. Всё остальное было словно чужим, ненастоящим. А вот это – правда.
– Соскучился, – выговорил боец хрипло, почти шёпотом.
Повариха оглянулась назад, туда, где оставались кастрюли и шумная суета, и вдруг улыбнулась – коротко, виновато, но так тепло, что у Родиона защемило сердце.
– Тебе бы в казарму, – тихо сказала, делая шаг ближе. – А то твой провожатый решит еще…
Ему хотелось дотронуться до её щеки, стереть ладонью блеск пота, вдохнуть этот запах – хлебный, горячий, до боли домашний. Штурмовик стоял, вбирая её в себя взглядом, словно боялся, что стоит моргнуть – и всё исчезнет.
Девушка вдруг заметила автомат на его плече и ахнула, широко распахнув глаза:
– Ой… а откуда у тебя оружие?
Родион чуть передёрнул плечом, поправил ремень, стараясь не выдать ни волнения, ни лжи.
– Да это… особист, с которым я приехал, дал. Тут ведь зона боевых действий. Как без оружия? – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.
Маруся кивнула, но на лице её отразилось тревожное сомнение. Она провела рукой, поправляя сбившуюся прядку, и в её жесте было что-то такое домашнее, что у Родиона сбилось дыхание.
– Слушай, – он шагнул ближе, заглядывая ей прямо в глаза, – нам нужно срочно уезжать. Всё, что хотели, мы здесь выяснили. Завтра, может, уже и не будет возможности проститься. Я пришёл сказать тебе… – запнулся, и слова застряли, будто грудь сдавило.
Маруся замерла, смотрела на него с растерянностью.
– Родя… – прошептала она. – Я не понимаю… ты что, правда сейчас уедешь?
Он кивнул.
– Да. Но я вернусь, слышишь? Обязательно, – Раскольников говорил горячо, торопливо, будто боялся, что время вот-вот оборвётся. – Клянусь, Маруся. Ты для меня теперь… всё. Другой жизни у меня нет.
Повариха отвела смущенный взгляд, и по её щеке скатилась крошечная капля пота, но Родиону показалось, что это была слеза. Он хотел вытереть её, но лишь осторожно коснулся пальцев девушки, и этого прикосновения хватило, чтобы всё вокруг застыло.
– Я люблю тебя, – выдохнул, и в этих словах было столько неуклюжей искренности, что повариха только покачала головой и улыбнулась:
– Я тебя тоже люблю. Возвращайся живым, – прошептала в ответ, сжав его ладонь.
Боец ещё миг стоял, впитывая её тепло, запах хлеба и горячего теста, её дыхание. Потом резко, будто от сердца отрывая, отпустил её руку, шагнул в темноту и растворился в ночи.
Фонарь за его спиной мигнул, и на мгновение Марусе показалось, что Родион оглянулся. Но то могло быть лишь игрой света и теней.