Тишину старого читального зала, пахнущего пылью, клеем и вечностью, вспорол резкий, почти неприличный звук вибрации. Ольга вздрогнула, вынырнув из отчёта оцифровки редких изданий. Телефон на краю стола жужжал, высвечивая на экране до боли знакомое «Тамара Игоревна». Сердце сделало неприятный кульбит. Звонок свекрови в разгар рабочего дня никогда не сулил ничего хорошего. Обычно это означало либо очередную жалобу на здоровье, либо просьбу, от которой невозможно отказаться.
Ольга сбросила вызов и сунула телефон в ящик стола, надеясь, что минутная передышка даст ей сил. Она вернулась к компьютеру, открыла рабочую почту. И там, среди казённых рассылок и уведомлений, было оно. Письмо с темой «О начислении годовой премии». Внутри – сухой текст и цифра. Цифра, от которой у Ольги на мгновение перехватило дыхание. Премия за её проект «Цифровой архив уральских сказителей», над которым она со своей командой корпела почти два года, оказалась… существенной. Очень. Такой, что можно было не просто закрыть кредит за новую стиральную машину, но и… Ольга даже не смела додумать, что «и».
На губах сама собой расцвела робкая улыбка. Она представила, как вечером расскажет Диме, как они сядут на кухне, откроют бутылку полусладкого, которую она хранила для особого случая, и будут мечтать. Может, наконец-то съездят в Карелию, как хотели лет десять назад? Или купят хороший фотоаппарат, чтобы снимать внучку, когда та приедет на каникулы?
Телефон в ящике снова зажужжал. Настойчиво, требовательно. Тамара Игоревна. Вздохнув, Ольга подчинилась.
— Слушаю, Тамара Игоревна.
— Оленька, неужто работаешь так, что родне ответить некогда? — Голос свекрови, как всегда, сочился вкрадчивой укоризной. — Я тут по делу. Важному.
— Что-то случилось? — Ольга напряглась, ожидая худшего.
— Случилось, деточка, случилось. У Дениски моего машина сломалась. Окончательно. А ему же на работу ездить надо, за город. Ты же знаешь, у них там с транспортом беда. Мастер сказал, ремонт дороже новой выйдет, колымага старая.
Ольга молчала, уже догадываясь, куда клонит свекровь. Денис, младший брат её мужа Дмитрия, был вечным ребёнком сорока двух лет, постоянно попадающим в какие-то передряги, из которых его вытаскивала вся семья.
— Так вот, — продолжила Тамара Игоревна, не дождавшись ответа. — Мы тут с Димой твоим посоветовались…
«С Димой они посоветовались, — ледяной волной окатило Ольгу. — Без меня».
— …тебе же премию скоро дадут. Хорошую, Дима сказал. Ты же умница у нас, начальство тебя ценит. Вот мы и подумали. Вы люди не бедные, всё у вас есть. А Дениске машина — это вопрос выживания. Отдай ему свою премию. На первый взнос хватит, а там он кредит возьмёт. Мы же семья, должны друг другу помогать.
Ольга смотрела в окно на серый екатеринбургский пейзаж, на провода, провисшие под тяжестью мокрого снега. Мир сузился до гудков в телефонной трубке и слов свекрови, которые бились в висках, как набат. «Отдай премию». Не «давай поможем», не «может, одолжишь», а — «отдай». Как будто это не её деньги, не её два года бессонных ночей, не её заслуга, а некий общий, семейный ресурс, которым свекровь имела полное право распоряжаться.
— Оленька, ты меня слышишь? — нетерпеливо прозвенел голос.
— Слышу, — глухо ответила Ольга. — Я подумаю.
— А чего тут думать? — искренне изумилась Тамара Игоревна. — Дело решённое. Дима всё равно согласен. Ты же не пойдёшь против мужа и семьи? Ладно, беги, работай, умница наша. Вечером Дима зайдёт, всё обсудите.
Она повесила трубку. Ольга сидела, не двигаясь, и смотрела на цифру на экране. Она больше не казалась большой и радостной. Она стала яблоком раздора, проверкой на прочность, гирей, которую привязали к её ноге. Улыбка давно сползла с лица, оставив после себя горькую, стягивающую маску. Она знала своего мужа. Тридцать лет знала. Или думала, что знала. Он не будет спорить с матерью. Он придёт вечером, будет мямлить, смотреть в сторону и говорить: «Ну, Оль, ты же понимаешь… это же брат… мама расстроится». И она, как всегда, уступит. Потому что она хорошая жена, хорошая невестка. Потому что так принято.
Она закрыла крышку ноутбука с тихим щелчком, который прозвучал в оглушительной тишине как выстрел. Нет. Не в этот раз. Холодная, спокойная ярость, которой она в себе и не подозревала, начала медленно подниматься из глубины души, вытесняя обиду и растерянность.
***
Вечером Дмитрий пришёл с работы усталый, пахнущий машинным маслом и морозом. Он прошёл на кухню, молча сел за стол, ожидая, когда Ольга поставит перед ним тарелку с ужином. Она поставила. Борщ, который он так любил. С чесноком и сметаной.
— Мама звонила, — сказал он, не поднимая глаз и размешивая сметану в тарелке так, словно от этого зависела его жизнь.
— Звонила, — ровно ответила Ольга, садясь напротив. Она не притронулась к еде.
— Ну… ты, наверное, уже знаешь. Про Дениса.
— Знаю. Она сказала, что ты согласен.
Дмитрий наконец поднял на неё глаза. В них была и вины, и досада, и мольба о понимании. Классический набор.
— Оль, ну ты пойми. Это же брат. Он совсем на мели сейчас. А матери разве откажешь? У неё давление сразу подскочит. Она же для нас старается, чтобы в семье всё ладно было.
— Для нас? Или для Дениса? — тихо спросила она.
— Какая разница? Мы же одна семья! — Он начал раздражаться, потому что разговор шёл не по привычному сценарию, где она вздыхала и соглашалась. — У нас что, денег нет? Проживём без этой премии. Не последние копейки отдаём.
— Это моя премия, Дима. Моя. Я её заработала. Я два года почти жила на этой работе. Ты помнишь, как я приходила в одиннадцать вечера? Как сидела с ноутбуком в выходные, пока ты смотрел футбол?
— Ну так и что? Ты же не для чужих людей старалась, для семьи! — Он ударил ложкой по столу. — Что за эгоизм? Я не узнаю тебя, Ольга! Тебе что, жалко для родного человека?
Ольга смотрела на его побагровевшее лицо, на надутые губы, и видела перед собой не взрослого пятидесятишестилетнего мужчину, своего мужа, а капризного мальчика, которого отчитывает мать. И эта мать — не Тамара Игоревна. Эта мать — она сама, тридцать лет потакавшая его слабостям, его нежеланию брать на себя ответственность, его привычке прятаться за её спину.
— Нет, Дима. Мне не жалко. Я просто не отдам её.
Он замер, уставившись на неё.
— Это ещё почему?
— Потому что я хочу потратить её на себя.
Дмитрий откровенно расхохотался. Громко, обидно.
— На себя? Это на что же? Купишь себе сотую кофточку? Или духи французские? Оля, не смеши. Тебе пятьдесят четыре года, какие капризы? Мы должны думать о детях, о внуках, о будущем!
«Тебе пятьдесят четыре года». Эта фраза, брошенная так небрежно, стала последней каплей. Она прозвучала как приговор. Как будто в этом возрасте у женщины уже не может быть желаний, кроме как обслуживать «будущее» других.
— Да, Дима. Именно так. Я куплю себе подарок. И это не обсуждается.
Она встала, взяла свою нетронутую тарелку и вылила борщ в раковину. Затем повернулась к нему, и её голос был спокоен, как штиль перед бурей.
— Деньги придут завтра на карту. Утром я сниму их. Все. И потрачу. А ты позвонишь своей маме и Денису. И сам объяснишь им, почему они ничего не получат. Это твоя семья. Ты и разбирайся.
Она ушла в спальню и плотно закрыла за собой дверь, оставив его одного на кухне с остывающим борщом и собственным изумлением. Она легла на кровать, не раздеваясь, и уставилась в потолок. Сердце колотилось, как бешеное. Она ждала, что он сейчас ворвётся, будет кричать, уговаривать, извиняться. Но за дверью было тихо. Слишком тихо. И в этой тишине Ольга поняла, что что-то в их жизни сломалось окончательно. И починить это будет дороже, чем старую машину Дениса.
Ночью она почти не спала. Она лежала и перебирала в памяти свою жизнь. Вот она, юная, талантливая, отказывается от поступления в Строгановку, потому что Дима говорит: «Олечка, ну куда ты поедешь в эту Москву одна? Я тут, мы поженимся, всё будет хорошо». Вот она, молодая мама, забросила своё хобби — керамику, потому что не было ни времени, ни места, а «грязь разводить в квартире — это несерьёзно». Вот она отказывается от повышения с переездом в областной центр, потому что «как же мы тут без тебя, а мама одна останется?». Всю жизнь она от чего-то отказывалась в пользу «семьи», которая на деле оказывалась интересами мужа и его родни.
Утром, пока Дмитрий ещё спал, она тихо встала, оделась и вышла из дома. Утренний мороз обжёг лицо, приводя в чувство. Она дошла до банкомата и, когда на экране высветилась заветная сумма, её руки слегка дрогнули. Но лишь на мгновение. Она нажала кнопку «Снять всё». Пачка тугих, хрустящих купюр легла в её ладонь тяжёлой, обнадёживающей пачкой.
Она не пошла по магазинам. Она села в автобус и поехала на другой конец города, в промзону, где по одному из объявлений, найденных ночью в интернете, продавали оборудование для керамических мастерских. Она вошла в огромный, холодный ангар. Пахло металлом и глиной. И посреди всего этого стоял он. Гончарный круг. Профессиональный, мощный, с удобной педалью. Он не был изящным, он был основательным. Как новая жизнь.
— Берёте? — спросил хмурый мужчина в замасленном комбинезоне.
Ольга провела рукой по холодной, гладкой поверхности круга.
— Беру.
***
Доставить покупку домой было невозможно. Она позвонила своей институтской подруге Ирине, владелице небольшой цветочной лавки с просторным подсобным помещением.
— Ирка, привет. У меня к тебе странная просьба.
— Для тебя — любая, — бодро ответила подруга. — Говори.
— Мне нужно у тебя кое-что спрятать. На время. Габаритное.
Ирина помолчала секунду.
— Труп мужа? Наконец-то! Я же говорила, что его мамочка доведёт тебя до ручки.
Ольга невольно улыбнулась.
— Хуже. Гончарный круг.
В трубке снова повисла пауза, а потом Ирина захохотала так заразительно, что Ольга тоже не выдержала и рассмеялась, впервые за последние сутки.
— Олька, ты мой герой! Вези, конечно! Место найдём. Только потом расскажешь всё в подробностях. Захвати коньяк.
Грузчики, удивлённо переглядываясь, выгрузили тяжёлый агрегат в заставленном вёдрами и упаковочной бумагой подвале цветочного магазина. Когда они уехали, Ирина налила в две чайные чашки коньяк.
— Ну, рассказывай, бунтарка моя.
И Ольга рассказала. Про премию, про звонок свекрови, про разговор с мужем, про внезапную покупку.
Ирина слушала молча, кивая. Она не осуждала, не удивлялась.
— И что дальше? — спросила она, когда Ольга замолчала. — Ты же понимаешь, что это только начало? Он тебе этого не простит. Не саму покупку, а то, что ты посмела принять решение сама.
— Я знаю, — тихо сказала Ольга. — Я, кажется, впервые в жизни знаю, что делаю.
— И куда ты его поставишь? Этот твой агрегат? В спальне, рядом с Димочкиной кроватью?
— Я сниму квартиру, — слова вырвались сами собой, удивив её саму.
Ирина посмотрела на неё внимательно, отставила чашку.
— А может, не квартиру? У меня тётка в Суздале умерла полгода назад, домик остался. Маленький, старенький, но с садом и сараем. Я его продавать собиралась, да руки не доходили. Поезжай туда. Воздух, тишина, красота. Глину свою будешь месить хоть сутками. А летом флоксы зацветут, обомлеешь. Поживи, сколько нужно, а там решишь.
Предложение было сумасшедшим. Уехать из Екатеринбурга, с работы, от… всего. Но оно показалось Ольге единственно правильным. Как будто кто-то наконец-то показал ей выход из лабиринта, по которому она бродила тридцать лет.
Возвращение домой было похоже на шаг в холодную воду. Дмитрий ждал её на кухне. Он не кричал. Он был холоден и отстранён.
— Где ты была?
— По делам, — ответила Ольга, снимая пальто.
— Деньги сняла?
— Сняла.
— И что, потратила? — в его голосе прозвучала слабая надежда. — Купила себе что-то? Пальто? Сапоги?
— Я купила себе гончарный круг.
Дмитрий медленно поднялся. Его лицо исказилось.
— Ты… ты с ума сошла? Гончарный круг? Тебе пятьдесят четыре года, Ольга! Ты собираешься в грязи возиться, как девчонка? Куда ты его денешь? Что ты скажешь маме? Я ей сказал, что ты… что ты просто обиделась, но отдашь деньги!
— Я ничего не скажу твоей маме. И я ничего ей не отдам. А круг… он мне понадобится. Я ухожу от тебя, Дима.
Тишина, наступившая после её слов, была абсолютной. Дмитрий смотрел на неё так, будто видел впервые. Не жену, не хозяйку, не мать его сына, а совершенно незнакомую, сумасшедшую женщину.
— Куда ты уйдёшь? — прошептал он. — К кому?
— От тебя. Не к кому, а от тебя. Этого достаточно.
Собирать вещи было и легко, и тяжело одновременно. Оказалось, что её личных вещей в этой огромной четырёхкомнатной квартире было не так уж и много. Она аккуратно упаковывала в коробки свои книги — старые, любимые тома из «Библиотеки всемирной литературы», которые она собирала годами. Сложила свой старенький, но уютный плед, в который куталась, читая по вечерам. Несколько фотографий взрослого сына Андрея с его семьёй. Свои альбомы с репродукциями картин. Она не взяла ничего из бытовой техники, ничего из мебели, купленной совместно. Она смотрела на сервизы в стенке, на хрусталь, на огромный плазменный телевизор — и не чувствовала ничего. Это были просто вещи. Чужие.
На третий день, когда часть коробок уже была перевезена к Ирине, приехал сын. Андрей был в растерянности.
— Мам, что происходит? Отец звонит, говорит, ты с ума сошла. Бабушка в истерике, давление двести. Из-за какой-то премии…
Ольга налила ему чаю, усадила на кухне, среди полупустых шкафов.
— Андрюша, сядь. Скажи мне честно, ты когда-нибудь видел меня счастливой? По-настоящему.
Сын задумался. Он был умным, чутким парнем, совсем не похожим на отца.
— Ну… ты всегда была… спокойная. Правильная.
— Вот именно. Спокойная и правильная. А я хочу быть счастливой. Я не хочу больше быть функцией: жена, невестка, бесплатный спонсор для дяди. Я хочу лепить горшки. Это глупо звучит, я знаю. Но для меня это важно.
Андрей долго молчал, глядя в свою чашку.
— Бабушка говорит, что ты семью разрушаешь.
— Семью, в которой один человек решает за другого, что ему делать с его жизнью и его деньгами? Возможно, такую семью и стоило разрушить давно.
Он поднял на неё глаза, и в них было понимание.
— Гончарный круг, значит? — он усмехнулся. — Ладно. Это хотя бы… оригинально. Помочь с коробками?
Заявление на увольнение она написала в тот же день. Директор библиотеки, уважаемая и строгая женщина, прочла его, сняла очки и посмотрела на Ольгу поверх стопки бумаг.
— Петрова, ты в своём уме? У тебя проект, у тебя авторитет. Куда ты?
— В Суздаль. Лепить горшки.
Директор смотрела на неё долгую минуту, а потом уголок её губ дрогнул в едва заметной улыбке.
— Завидую, — сказала она неожиданно. — Подпишу с отработкой в две недели. И удачи тебе, Ольга Николаевна. С горшками.
Последний разговор с Дмитрием состоялся за день до её отъезда. Он пришёл к Ирине в магазин, принёс букет алых роз — таких она не получала от него лет двадцать. Он был жалок и растерян.
— Оль, ну прости. Я дурак. Не подумал. Мать… ну ты же знаешь её. Давай всё вернём. Выбрось ты этот круг, чёрт с ним. Я скажу матери, что премию задержали. Скажу, что угодно. Возвращайся домой.
Он пытался взять её за руку, но она мягко отстранилась.
— Поздно, Дима. Дело не в круге и не в премии. И даже не в твоей маме. Дело во мне. Я больше так не могу. И не хочу.
— А как ты будешь жить одна? В твоём возрасте! — снова вырвалось у него. Он тут же осёкся, но слово было сказано.
— Вот и узнаю, — спокойно ответила Ольга. — Спасибо за цветы. Они очень красивые.
Она взяла букет и поставила его в ведро с водой. Для продажи. Она не хотела забирать в свою новую жизнь ничего из прошлого.
***
Суздаль встретил её тишиной, скрипом снега под ногами и ослепительным солнцем, отражающимся от золотых куполов. Домик Ирининой тётки был именно таким, как она и описывала: маленький, вросший в землю, с резными наличниками и запахом печки и сушёных яблок. В сарае, куда местные мужички занесли её драгоценный круг, пахло сеном и старым деревом.
Первые недели были странными. Тишина оглушала после гула мегаполиса. Ольга много гуляла, бродила по улочкам, рассматривала церкви, ходила к реке Каменке. Она училась быть одна. Не одинокой, а именно одной. Прислушиваться к себе.
Она записалась на курсы керамики к местному мастеру, седому старику с руками, похожими на корни дуба. Он показал ей, как правильно готовить глину, как центровать её на круге, как ставить руки. Сначала ничего не получалось. Глина жила своей жизнью, расползалась под пальцами, куски отлетали в сторону, пачкая стены и её саму. Она злилась, отчаивалась, но каждое утро упрямо возвращалась в свой холодный сарай, включала обогреватель и снова садилась за круг.
И однажды у неё получилось. Из бесформенного комка глины под её пальцами начала расти ровная, симметричная чаша. Простая, немного кривоватая, но её собственная. Ольга смотрела на неё, и слёзы градом катились по её щекам, смешиваясь с глиняными брызгами. Это были слёзы освобождения и счастья.
Шло время. Наступила весна, потом лето. Сад зацвёл, как и обещала Ирина. Флоксы, пионы, розы наполнили воздух густым, пьянящим ароматом. Ольга научилась топить печь, сажать овощи на маленьком огороде. Её сарай превратился в настоящую мастерскую. Полки ломились от кривоватых, но живых и тёплых чашек, плошек, кувшинов и забавных фигурок. Она освоила глазури, и её изделия заиграли цветом: небесно-голубым, травянисто-зелёным, медовым.
Раз в неделю она созванивалась с сыном. Он рассказывал новости, а она — про свои успехи с новой глазурью. Однажды он сказал:
— Знаешь, мам, я тобой горжусь. Правда. Не каждый бы решился.
Она продала несколько своих работ в местной сувенирной лавке. Деньги были смешные, но дело было не в них. Её творения кому-то понравились. Кто-то увёз в свой дом частичку её тепла.
Как-то раз, пропалывая розы, она увидела, как у калитки остановился сосед, художник Михаил, мужчина её лет, переехавший сюда из Москвы после развода. Он часто проходил мимо, кивая в знак приветствия.
— Добрый день, Ольга, — сказал он. — Какие у вас розы невероятные. Сорт не подскажете?
Они разговорились. О розах, о погоде, о Суздале. Он заглянул в её мастерскую, долго рассматривал горшки, а потом сказал:
— У вас очень живая керамика. В ней душа есть.
Вечером, когда Ольга сидела на крыльце со своей первой, самой дорогой сердцу чашкой, наполненной мятным чаем, и смотрела на закатное небо, телефон пиликнул. Сообщение от Андрея: «Мам, как ты? Прислал тебе фото внучки». А следом ещё одно, от неизвестного номера: «Ольга, это Михаил, ваш сосед. Не хотите завтра сходить со мной на этюды? Я буду писать Каменку, а вы могли бы взять с собой глину. Говорят, на берегу она особенная. И я захвачу термос с шиповником».
Ольга улыбнулась. Она посмотрела на свои руки — в земле, с въевшейся под ногти глиной, с мелкими царапинами от розовых шипов. Это были руки счастливого человека. Впереди не было никакой ясной определённости, никаких гарантий. Но была новая жизнь. Её собственная. И она только начиналась.