Дом был тихим, пока в нем не появлялась Галина Петровна. Ее шаги отмеряли не время, а территорию. Вот сейчас, например... Тишину разрезал четкий стук каблучков по паркету. Не просто шаги — инспекция. Обход владений.
Алиса прикрыла глаза, вдыхая аромат своего кофе из ее любимой синей кружки с надколотой ручкой. Утро было идеальным: Максим уехал в офис, солнце ленивыми пятнами растеклось по дивану, а она устроилась с ноутбуком в гостиной. Не работалось — просто сидела, наслаждаясь ощущением… своего пространства. Ее плед болтался на спинке кресла, ее книги лежали стопкой на полу в милом творческом беспорядке, ее зарядка от телефона вечно путалась под ногами. Ее жизнь. Ее дом.
Ключ скрипнул в замке — лихо, без спроса, как у хозяйки. Алиса вздрогнула, непроизвольно вжавшись в подушки. Войска противника пересекли границу без объявления войны.
— А-а, ты дома! — голос Галины Петровны прозвучал как выговор. — А я думала, у тебя там, на работе, срочные проекты. Кофе-пительство — это тоже проект?
Она прошла на кухню, и Алиса зажмурилась, мысленно провожая ее. Вот сейчас откроется холодильник...
— Так и есть! Пусто! — донесся торжествующий возглас. — Мой сын сутками пашет, а питаться ему нечем! Кислым молоком и вчерашней пиццей! Это ж язву заработать можно!
Послышался грохот полок, шелест пакетов. Галина Петровна уже хозяйничала, переставляя банки, заглядывая в контейнеры. Алиса отставила кружку. Кофе стал горчить.
— Галина Петровна, не надо, пожалуйста, — крикнула она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Я потом сама все приберу. Спасибо.
— От добра добра не ищут, Алиса, — отрезала свекровь, появляясь в дверном проеме. На ней был ее фирменный фартук — знамя оккупации. — Я лучше знаю, что нужно моему мальчику и как должно быть в его доме. Вот я ему этот дом отдала, целиком, чтоб ему было хорошо… а он… без присмотра.
«Отдала». Это слово висело в воздухе вечным клеймом. Да, она помогла им с первоначальным взносом. Помогла — не отдала. Но с тех пор это был не просто дом. Это был Подарок. И за него, как выяснилось, нужно было платить вечно.
Алиса молча смотрела, как Галина Петровна смахивает невидимую пыль с полки, поправляет шторы, передвигает вазу на сантиметр вправо. Все не так. Все не ее.
— Ладно, на кухне я прибрала, — свекровь сняла фартук с таким видом, будто только что провела сложную хирургическую операцию. — Пойду, гляну, что у вас в кабинете творится. У Максима там, наверное, документы валяются...
— Там мои бумаги! — быстро вскочила Алиса. — Эскизы. Не трогайте, пожалуйста, я сама!
Но Галина Петровна уже шла вперед. Ее каблуки уверенно отстукивали по коридору прямо в сторону маленькой комнаты, которую Алиса отвоевала под свой кабинет. Свой единственный угол.
Сердце Алисы заколотилось глухо и тревожно. Она бросилась вслед, застыв на пороге. Свекровь уже стояла посреди комнаты, с выражением глубокой скорби на лице оглядывая творческий хаос: разложенные на столе эскизы, распечатанные референсы, наклейки на мониторе, кружки с карандашами и кистями.
— Боже мой… И в таком бардаке он должен работать? — укоризненно покачала головой Галина Петровна. Ее рука потянулась к стопке черновиков.
— Нет! — вырвалось у Алисы, острее, чем она планировала. — Пожалуйста, не трогайте. Это мое. Я сама разберусь.
Рука свекрови замерла в воздухе. Медленно, очень медленно она обернулась. Ее глаза, холодные и светлые, как лед, уперлись в Алису. Не злые. Нет. В них читалось нечто куда более страшное — полное, абсолютное презрение.
— Твое? — она произнесла это слово тихо, с придыханием, как что-то смешное и нелепое. — Милая девочка. Ты чего-то не поняла.
Она сделала шаг вперед. Воздух стал густым и тяжелым.
— Я подарила сыну дом. — Она сделала ударение на каждом слове, вбивая их, как гвозди. — Этот дом. С этими стенами. С этой мебелью. Все это — моего сына. А ты…
Она оценивающе оглядела Алису с ног до головы, и на ее губах появилась тонкая улыбка.
— …А ты в нем только квартирантка! — холодно, почти буднично закончила она. — Так что помалкивай в тряпочку и не учи хозяйку.
Развернулась. И пошла прочь, оставив дверь открытой.
Алиса не двинулась с места. Слово «квартирантка» повисло в воздухе, гудело, звенело в ушах, прижигало изнутри. Оно было огромным, уродливым, невыносимым. Оно перечеркивало все. Запахи ее готовки, смех в этих стенах, ее ссоры и мирилки с Максимом, ее слезы, ее радость — все это оказалось фикцией. Все это происходило на съемной площадке, хозяин которой мог в любой момент сказать: «Спасибо, мы вас больше не задерживаем».
Она медленно опустилась на пол, на холодный паркет. Внутри не было смеха. Была оглушительная, всепоглощающая тишина. Та самая, что наступает после взрыва.
Она смотрела на свои эскизы, на свои вещи. И видела их чужими глазами. Глазами Хозяйки. Беспорядок. Ненужный хлам. Признаки временного пребывания.
Из гостиной донесся спокойный, ровный голос Галины Петровны — она уже звонила кому-то по телефону.
— Да, заскочила к детям, проведать… Без меня тут совсем худо… Да-да, приберусь немного…
Алиса закрыла глаза. И впервые за два года жизни здесь она почувствовала себя абсолютно, до жути одиноко. Не в доме. В чужой крепости.
Вечер тянулся тягуче и медленно, как патока. Алиса не готовила ужин. Не включала свет. Сидела в темноте на том же самом месте на полу в кабинете, спиной к стене, и смотрела, как за окном гаснет багровое солнце. Оно красило стены в тревожный, болезненный цвет. Цвет синяка.
Эти слова въелись в мозг, как заноза. Она водила пальцем по швам паркета, пытаясь найти свое место. Свою щель. Свой угол. Не находила.
Ключ повернулся в замке на этот раз тихо, неуверенно. Максим. Он вошел, щурясь от темноты.
— Эли? Ты дома? Что, света нет? — его голос прозвучал обыденно и так знакомо, что у Алисы свело живот от тоски.
Он щелкнул выключателем. Свет ударил по глазам. Максим стоял на пороге гостиной, с портфелем в руке, с развязанным галстуком. Уставший. Милый. Слепой.
— Что это у нас тут затмение? — попытался пошутить он, но шутка повисла в воздухе и разбилась о каменное лицо жены.
Он помолчал, почуяв неладное. Отложил портфель, подошел ближе.
— Что случилось? — спросил он уже без тени улыбки.
Алиса подняла на него глаза. Казалось, прошла вечность.
— У нас… был разговор с твоей мамой, — голос ее звучал хрипло, будто она не говорила целые годы.
Максим закатил глаза. Сделал то самое… нет, не движение — жест. Рукой. Такой маленький, такой привычный жест раздражения и усталости. Он прозвучал громче любого крика.
— Опять? — он сел в кресло напротив, сгреб лицо ладонями. — Алис, ну сколько можно? Она просто… она другая. Она жила в другую эпоху. Она не хотела ничего плохого. Она же добра хочет, в своем ключе. Просто не обращай внимания. Перетерпи.
Он сказал это. Снова. Это было хуже, чем тирада его матери. Хуже. Потому что от него она ждала… чего? Спасения? Защиты? Понимания? А получила совет по эксплуатации. Совет смириться с оскорблением. Смириться с тем, что она здесь чужая.
Она смотрела на него, и вдруг увидела его совсем другим. Не мужем. Не союзником. Мальчиком. Мальчиком, который боится маму и хочет, чтобы все просто не ругались. Чтобы было тихо. Чтобы его не трогали.
— Перетерпи? — она повторила это слово тихо, как что-то диковинное и ядовитое. — Это твой совет? Как перетерпеть то, что тебя назвали квартиранткой в твоем же доме?
Он поморщился, будто она сказала что-то неприличное.
— Ну, она, наверное, сгоряча… Ты же знаешь, как она говорит. Не надо все драматизировать. Она имеет в виду не то, что говорит.
— Она имеет в виду ровно то, что говорит, Максим! — голос ее дрогнул, но она не заплакала. Слезы были бы сейчас слабостью. А ей нужно было стать камнем. Сталью. — Она сказала, что подарила дом тебе. А я здесь просто дополнение. Временное. Срок аренды которого может истечь в любой момент. И ты… ты соглашаешься с этим?
Он помолчал. Смотрел в пол. И этот его взгляд, опущенный, уклончивый, был ответом. Самым страшным ответом.
— Я просто не хочу ссор, — тихо сказал он. — Она же мама. Она одна. Мы должны быть к ней снисходительны.
— Мы? — Алиса рассмеялась. Сухо, горько. — Какое «мы»? Это ты должен. Я-то тут при чем? Я же просто квартирантка.
Она встала, прошла мимо него на кухню. Ее не слушались ноги. Все внутри ныло от обиды и жуткого, леденящего одиночества. Он не пошел за ней. Он остался сидеть в кресле, в позе побежденного. Миротворец, проигравший обеим сторонам. Или просто предатель, который выбрал путь наименьшего сопротивления.
Она стояла у раковины, смотрела на темный квадрат окна, а в ушах звенело: квартирантка, квартирантка, квартирантка. И его: перетерпи.
На следующее утро Галина Петровна приехала снова. Как ни в чем не бывало. В руках у нее был тот самый яблочный пирог, «как любит Максимчик». Ключ снова заскрипел в замке — нагло, уверенно.
Алиса не вздрогнула. Она сидела за кухонным столом с чашкой остывшего кофе и смотрела на нее. Просто смотрела. Без страха, без злости. С холодным, отстраненным любопытством. Она видела теперь не монстра, не фурию. Она видела испуганную, одинокую женщину. Женщину, которая подарила сыну дом, а вместе с ним — право на свою вечную опеку. Женщину, которая цеплялась за сына, как за спасательный круг, и готова была утопить любую, кто посмеет приблизиться к нему.
Это понимание не делало ее симпатичнее. Не оправдывало. Но… объясняло. Жалость — холодная, острая, как лезвие — кольнула Алису под ребра.
— Я вам пирог принесла, — торжествующе заявила Галина Петровна, водружая форму на стол. — Максим с детства его обожает. А то вы его, небось, фастфудом кормите.
Она повесила пальто, нацепила фартук — свой боевой доспех — и потянулась к шкафу за тарелкой.
И тут Алиса сказала. Тихо. Без вызова. Просто констатируя факт. Голос ее был ровным, чуть усталым, но в нем не дрогнула ни одна струна.
— Галина Петровна.
Свекровь обернулась, подняв бровь.
— Я не квартирантка.
Глаза Галины Петровны сузились. Пирог был забыт.
— Я жена вашего сына. И это мой дом тоже.
Тишина стала густой и тяжелой, как перед грозой. Галина Петровна выпрямилась во весь свой невысокий рост. Ее лицо застыло в маске высокомерного недоверия.
— Твой? — она фыркнула. — А кто за него платил? Кто выбирал эти обои? Эти потолки? Я! Все здесь — мое! Мои деньги, мои нервы, мои силы! А ты что сделала?
Она сделала шаг вперед, тыча в воздухе пальцем. Но Алиса не отступила. Она тоже встала. И посмотрела на нее не как сын — с испугом и виной, — а как равная. Как женщина на женщину.
— Выбирали обои вы, — очень тихо согласилась Алиса. — А жизнь в доме создаю я. Каждый день. Или вы хотите, чтобы ваш сын жил в идеальном, стерильном музее? Без души? Без меня?
Она не кричала. Она не плакала. Она просто спросила. И от этой тишины в ее голосе Галина Петровна на секунду опешила. Ее уверенность дала трещину. Но ненадолго.
— Жизнь… — с презрением протянула она. — Я ему дала все для жизни! А ты… ты просто пришла и пользуешься!
— Нет, — покачала головой Алиса. — Я люблю. Это немного больше, чем пользоваться. Или вы хотите оспорить и это?
Они стояли друг напротив друга посреди кухни, разделенные не столом, не пирогом, а целой пропастью мировоззрений. Две женщины. Две правды. И грохот захлопнувшейся входной двери — Максим вернулся за забытыми документами — прозвучал как выстрел, возвещающий о начале третьего акта.
***
Ключ повернулся резко, дверь распахнулась с таким шумом, будто ее вышибали. На пороге стоял Максим. Забытые документы. Он замер, его взгляд метнулся от матери в боевом фартуке с еще дымящимся пирогом в руках к жене. К Алисе. Которая стояла напротив, прямая и холодная, как лезвие. Воздух был густым и едким, им можно было подавиться. Здесь только что гремела битва, и он почувствовал это кожей.
— Что… опять война? — попытался он пошутить. Слабая, вымученная улыбка тщетно попыталась скользнуть по его губам и умерла, не родившись. Шутка упала в гробовую тишину и разбилась вдребезги.
Галина Петровна тут же воспрянула духом. Жертва прибыла.
— Да вот, пытаюсь для вас добро сделать, пирог принесла, а она… — она бросила уничтожающий взгляд на Алису, — не оценила. Опять сцены устраивает. Непонятно из-за чего.
Алиса не смотрела на свекровь. Она смотрела на мужа. Только на него. Ее взгляд был тяжелым, как свинец. В нем не было мольбы. Не было истерики. Был холодный, безжалостный вопрос. Последний в ее жизни вопрос к нему.
Она медленно, очень медленно обвела взглядом кухню. Стол, заваленный ее эскизами. Его кружку с надписью «Глава космической программы». Свой синий заварочный чайник. Пятно от ее лака для волос на холодильнике. Их жизнь. Все, что было создано здесь за два года. Все, что она считала своим домом.
И ее голос прозвучал тихо, но с такой четкостью, будто резал стекло.
— Максим.
Он вздрогнул, будто его дернули за веревочку.
— Ты слышал, что твоя мама называет меня квартиранткой в твоем доме? — она делала паузу после каждого слова, давая ему прочувствовать весь ужас этой фразы. — Доме, который она тебе подарила.
Она не сводила с него глаз. Он стоял, опустив голову, как провинившийся школьник. Его пальцы сжали папку с документами так, что костяшки побелели.
— Мне нужен ответ. — Ее голос оставался ледяным, без единой трещинки. — Прямо сейчас. Здесь. Где мой дом, Максим?
Галина Петровна фыркнула.
— Да перестань ты раздувать из мухи слона! Нормальные люди...
— Молчите! — это вырвалось у Максима неожиданно даже для него самого. Резко, грубо. Он впервые в жизни повысил на мать голос. Он поднял голову. Лицо его было бледным, искаженным внутренней борьбой. Он смотрел на Алису. Видел ее глаза. Видел ту пропасть, что зияла между ними. И понимал — следующий шаг будет последним. Либо вперед, к ней. Либо назад, к матери. Навсегда.
Он отшвырнул папку на стул. Сделал шаг. Еще один. Подошел к Алисе. Медленно, тяжело, будто шел по битому стеклу. Он взял ее за руку. Ее пальцы были холодными как лед. Он сжал их. И обернулся к матери.
Голос его дрогнул, но не сорвался. Он был тихим, но абсолютно твердым. Таким, каким она не слышала его никогда.
— Мама. — Одно слово. И в нем было все: боль, благодарность, усталость и прощание. Прощание с детством. — Спасибо. За все, что ты сделала. За этот дом. — Он сделал глубокий вдох. — Но это НАШ с Алисой дом. И она здесь хозяйка. Так же, как и я.
Галина Петровна замерла с открытым ртом. Ее глаза округлились от неверия. Она ждала чего угодно — слез, криков, ссоры. Но не этого. Не тихого, бесповоротного приговора.
— Если ты не сможешь это принять… — Максим закончил фразу, глядя ей прямо в глаза, — …тебе будет некомфортно у нас в гостях.
Повисла тишина. Абсолютная, оглушительная. Слово «некомфортно» прозвучало вежливо, но было страшнее любого крика. Это был барьер. Граница. Которую он провел. Четко. Ясно.
Лицо Галины Петровны дрогнуло. На секунду в ее глазах мелькнул не страх, не злость — жуткое, всепоглощающее одиночество. Осознание того, что ее мальчик вырос. Окончательно и бесповоротно. И выбрал другую женщину. Она отступила на шаг. Потом еще один. Молча сняла фартук, бросила его на стул. Молча надела пальто. Ни слова упрека, ни слезинки. Ее гордость не позволила. Она просто развернулась и вышла. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком. На этот раз — без скрипа.
Они остались одни. В тишине. Рука Максима все еще сжимала ее холодные пальцы. Он не смотрел на нее. Смотрел в пол, в ту точку, где только что стояла его мать. Дышал тяжело и неровно.
Алиса не шевелилась. Внутри у нее все замерло. Не было радости победы. Не было торжества. Была пустота. Тихая, огромная, как океан после бури. И первый луч света, пробивающийся сквозь тучи.
Она высвободила руку. Не оттолкнула. Просто высвободила. Подошла к столу, взяла тот самый пирог. Теплый, пахнущий корицей и яблоками. Пирог, который «обожает Максимчик». Она донесла его до мусорного ведра. Посмотрела на мужа. И опрокинула форму.
Гора теплого, румяного теста с ягодами с глухим стуком упала в пластиковый пакет. Символический жест. Жестокий? Возможно. Необходимый? Безусловно.
Она поставила пустую форму в раковину. Повернулась к нему.
— Спасибо, — тихо сказала она. Всего одно слово. В котором было все: и боль, и прощение, и шаткая, хрупкая надежда.
Он наконец поднял на нее глаза. В них была растерянность, боль и какое-то новое, взрослое понимание.
— Прости, — выдохнул он. — Я… я просто не понимал.
Она кивнула. Не потому, что все было хорошо. А потому, что это было начало. Возможно, нового пути. Возможно, конца. Но это был их путь. Их выбор.
Она подошла к окну, распахнула его. В комнату ворвался свежий ночной воздух, смывая запах яблок и старой вражды. Все было еще хрупко. Но теперь это было их общее, их собственное пространство. И этого было достаточно, чтобы сделать первый шаг.