Он привел ее в их дом. В тот самый, где они вдвоем замешивали первый в жизни ремонтный раствор, и штукатурка засохла комьями у них в волосах. Где на дверном косяке в прихожей синими чернилами отмечен рост их семилетней дочки — Маши, которая сейчас гостит у бабушки. Где пахло кофе, ее духами «Angel» и их общим сном.
Лена сидела в гостиной, укутавшись в потертый плед, и пыталась читать. Но мысли были далеко — где-то между списком продуктов на завтра и тревогой, которая все чаще пролегала между ней и Олегом. Ключ щелкнул в замке ровно в десять. Не ее ритм. Олег всегда вставлял ключ с двух попыток, потом ругался шепотом. А тут — четко, уверенно. И шаги. Не одни.
Сердце екнуло, предупредив раньше разума. Она замерла, как зверек у кромки леса, уловивший на ветру чужой запах.
В прихожей послышался сдержанный девичий смех. Шуршание куртки. Лена медленно поднялась с дивана, плед словно прирос к плечам тяжелой мантией.
— Лен? Ты еще не спишь?
Олег появился в дверном проеме. Лицо расплылось в улыбке – натянутой, какой-то стеклянной. За его спиной мелькнуло молодое лицо с яркими губами и любопытными, бесцеремонными глазами.
— Мы тут с Катей… с коллегой, — голос Олега запнулся на секунду, выдавая себя с головой, — засиделись над проектом. Решили кофе взбодриться. Ты уж извини.
«Коллега». Катя. Лена окинула девушку одним беглым, но насквозь проницательным взглядом. Слишком нарядное платье для работы. Слишком томный взгляд для деловых переговоров. Слишком знакомая ей, Лене, уловка в голосе мужа — когда он врал.
Мир сузился до точки. До этого порога. До этого дурацкого венка из искусственной хвои, что висел на двери с прошлого Нового года. В ушах зазвенело. Комок подкатил к горлу — горячий, колючий. Руки сами сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Сейчас бы закричать. Швырнуть в них книгой. Разреветься…
Но нет.
Внутри что-то щелкнуло. Замкнулось. Боль, ярость, унижение — все в одно мгновение промерзло насквозь, превратилось в идеально гладкий, абсолютно черный лед. И на этом льду не осталось ни одной лишней трещинки, ни одной лишней эмоции. Только тишина. И холодная, всевидящая ясность.
Она увидела себя со стороны: в старых растянутых лосинах, без макияжа, с книгой в руках. Увидела его – размякшего, довольного, испуганного. И увидела ее — победительно ухмыляющуюся, ждущую сцены, истерики, своего триумфа.
И Лена улыбнулась. Тонко. Так, что губы лишь чуть тронули уголки рта. Ледяной оскал.
— Конечно, проходите. Как раз чайник остывает, — голос прозвучал ровно, почти ласково. Она сама его не узнала. — Пойду поставлю новый.
Она развернулась и пошла на кухню. Спина была абсолютно прямая. Она чувствовала на себе два взгляда — растерянный Олега и разочарованно-удивленный Кати. Они ждали бомбы. А получили… чайник.
Лена включила воду. Руки не дрожали. Она смотрела на струю, бьющую в металл, и думала о странном: вот сейчас вода коснется его дна. Холодная. Потом нагреется. Потом закипит. И запоет. Все по законам физики. Предсказуемо.
— Олег, что-то я замерзла, — донесся из гостиной нарочито веселый голос. — У вас такой уютный дом!
Лена взяла с полки банку с дорогим китайским чаем. Олег его ненавидел. Говорил, пахнет копченой колбасой. А она любила. Сегодня — именно он.
Она вышла с подносом. Они стояли посередине гостиной — два смущенных актера в плохой пьесе.
— Садитесь, пожалуйста. Олег, достань, пожалуйста, то печенье — в синей банке. Гостей надо принимать достойно.
Олег засуетился, засеменил на кухню, пойманный в ловушку ее спокойствия. Катя неуверенно присела на край дивана. Ее взгляд скользнул по фотографиям на полке — они с Олегом в Крыму, маленькая Маша на его плечах.
— Милые фото, — выдавила она.
— Да, — легко согласилась Лена, разливая чай. Аромат копчения заполнил комнату. — Это наша жизнь. А вы, Катя, давно в отделе работаете? Олег как-то мало о коллегах рассказывает.
Она произнесла это так естественно, словно вопрос и вправду был лишь про работу. Но ударение на слове «коллега» повисло в воздухе тяжелым, многозначительным колоколом.
Олег вернулся с печеньем. Его глаза метались от жены к любовнице и обратно. Он явно ожидал всего — криков, слез, обвинений. Но только не этого леденящего душу чаепития. Он уже пожалел. Жалел о каждой секунде этого вечера, о каждой принятой рюмке, о этой безумной идее привести сюда Катю. Но обратной дороги не было.
Лена поднесла чашку к губам. Смотрела на них поверх керамического края. Смотрела, как энтомолог на редких, мерзких насекомых, забравшихся в ее самый дорогой сосуд.
Тишина в комнате стала густой, вязкой, как смола. И в этой тишине уже слышался звон — тонкий, ледяной, предвестник грядущего возмездия. Оно уже началось.
Тишину разрезал лишь звон ложечек о фарфор. Трое людей за столом. Трое актеров, играющих в одну игру с разными правилами.
Лена отпила чаю. Горячая, терпкая влага обожгла губы, вернула ощущение реальности. Она поставила чашку. Звук прозвучал неожиданно громко. Олег вздрогнул.
— Катя, какой интересный медальон, — сказала Лена вдруг. Ее голос был ровным, почти дружелюбным. — Не часто такое вижу. Это… подарок?
Она видела, как у девушки вспыхнули глаза. Тот самый победный блеск, которого она ждала.
— Да! — слишком поспешно выпалила Катя, бросив взгляд на Олега. — Мне его… ну, недавно подарили. Очень необычный, правда?
Олег закашлялся, подавившись чаем. Его лицо покраснело. Лена наблюдала за ним с холодным, почти научным интересом.
— Ах, вот как… — она медленно провела пальцем по краю своей чашки. — У Олега всегда был хороший вкус. Был. — Она сделала крошечную паузу, позволив слову повиснуть в воздухе. — Помнишь, Олег? Ты мне на пятую годовщину подобное привозил. Из Флоренции. Только то было… массивнее. С гранатами. И дороже, кажется.
Олег попытался что-то сказать, но издал лишь невнятный хрип. Катя надула губки. Ее уверенность начала давать трещину. Триумф оборачивался унижением.
— Тогда ты чуть не опоздал на самолет, — мягко, почти нежно, перебила его Лена. Она повернулась к Кате, будто делясь с ней забавной историей. — Он тогда по всему Риму носился, бедный. А потом еще на таможне его чуть не задержали. Помнишь? Мы потом два часа смеялись.
Она не сводила с него глаз. Она выкладывала на стол их общую жизнь, как раскладывают фотографии из старого альбома. Каждое воспоминание — это был точный, выверенный удар. Не по нему. По той, что сидела напротив и с каждой секундой понимала, насколько она здесь чужая.
— А этот сервиз мы купили на первые же свои деньги, — продолжила Лена, словно размышляя вслух. Она провела рукой по скатерти. — Помнишь, Олег? Мы тогда так ругались из-за цвета. Ты говорил — безвкусица. А я настояла. И ведь отлично вписался, правда?
Олег молчал. Он смотрел в свою чашку, как преступник на орудие преступления.
— А это что за милый щенок на фото? — Катя, пытаясь перехватить инициативу, ткнула пальцем в рамку с Машиной собакой-дворняжкой.
— Это Бублик. Мы подобрали его умирающим у гаражей, — голос Лены стал тише, но тверже. — Олег тогда две ночи дежурил у него в ветеринарке. Капать нужно было каждые два часа. Он даже на работу не пошел. Сидел и гладил эту дрожащую тушку. А потом Бублик выжил. И первое, что он сделал, придя в себя — лизнул Олегу руку.
Лена посмотрела прямо на мужа. В ее глазах не было ни упрека, ни злобы. Там была лишь холодная, безжалостная констатация факта.
— Ты ведь способен на верность, Олег. На милосердие. Просто… не ко мне. Уже.
В комнате повисла абсолютная, звенящая тишина. Игра была окончена. Маски сорваны. Притворяться больше не было сил ни у кого.
Катя резко отодвинула стул. Ее лицо побледнело, губы подрагивали. Весь ее нарядный, победный вид вдруг показался жалким и нелепым в этой гостиной, пропитанной историей другого брака.
— Мне… мне пора, — просипела она, глотая слезы злости и стыда. — Уже поздно.
Олег метнулся к ней, пытаясь что-то сказать, что-то исправить, но было поздно. Все было уже сломано.
— Да, конечно, — парировала Лена, все так же сидя за столом. Ее спокойствие было ошеломляющим. — Не задерживай… коллегу, Олег. Уже и правда поздно.
Ее ударение на слове «коллега» прозвучало финальным аккордом. Приговором. Облитием ледяной водой.
Олег замер, разрываясь между двумя женщинами. Но выбор уже был сделан. Не ей. Против нее. Он понуро кивнул и, избегая взгляда жены, повел Катю к выходу.
Лена не провожала их взглядом. Она взяла его чашку. В ней осталось немного холодного чая. Она поднесла ее к носу, вдохнула аромат чая — копченый, горький, как правда.
Из прихожей донесся шепот — сдавленный, яростный. Его голос: «Я все объясню…». Ее — сдавленные всхлипы: «Я больше никогда…».
Лена поставила чашку на место. Ровно. Без единого звука.
Она сидела одна за столом, среди осколков своего вечера, своей жизни, и слушала, как за дверью на улице захлопывается дверца такси. Звук был такой же окончательный, как щелчок замка.
Дверь захлопнулась. Сначала входная — тяжелая, глухая. Потом — дверца такси, отрывистая, металлическая. Как два выстрела в тишине вечера.
Лена сидела за столом. Не двигалась. Пальцы все так же лежали на теплой чашке. Внутри было пусто. Абсолютно. Ни злости, ни боли, ни даже того ледяного спокойствия. Просто… тишина. После взрыва. После бури. После того, как все уже кончилось, а пыль еще не осела.
Потом — шаги. Одинокие. Медленные. По лестнице. Ключ снова щелкнул в замке — неуверенно, виновато. Он вернулся.
Олег вошел в прихожую. Он не снимал пальто. Стоял там, в полумраке, фигурой вины и растерянности.
— Лен… — его голос сорвался на шепот, хриплый, надтреснутый. — Давай поговорим.
Он сделал шаг в гостиную. Остановился, будто упершись в невидимую стену. Она не оборачивалась. Смотрела в темное окно, где отражалась их сломанная жизнь.
— О чем, Олег? — ее голос прозвучал ровно, без выражения. Просто констатация факта. — Мы все уже сказали. Вернее, ты все уже показал.
— Это не… это не то, о чем ты подумала! — вырвалось у него. Старая, как мир, глупая ложь отчаявшегося человека. Он сделал еще шаг, его дыхание сбилось. — Это была ошибка! Одна сплошная дурость! Я не хотел тебя…
Она медленно повернулась. И он замолчал. Замолчал, потому что увидел ее глаза. В них не было ни ненависти, ни слез. Там было что-то хуже. Жалость. Холодная, безжалостная, всепонимающая жалость.
— Я не думала ничего, Олег, — сказала она тихо. Каждое слово падало, как камень. — Я увидела. Все. Твою трусость. Ее глупость. Мою… слепоту. Все было как на ладони.
Он попытался что-то сказать, но лишь беспомощно пошевелил губами.
Лена поднялась. Медленно. Словно каждое движение давалось с огромным усилием. Она обошла стол. Подошла к его месту. Перед ним стояла его чашка. Белая, с синей каемкой. Та, из которой он пил годами. Из которой пил сегодня, глядя на любовницу и на нее.
Она взяла ее в руку. Посмотрела на нее. На дне мутнела коричневатая жидкость. Остатки его лжи. Его трусости. Его предательства.
— Зачем?.. — хрипло выдавил он, глядя на ее руку.
Она не ответила. Посмотрела на него. Прямо. В последний раз. Потом перевела взгляд на чашку.
Она взяла ее в руку. Посмотрела на нее. Затем, не спеша, подошла к раковине. И аккуратно, без размаха, без злобы, просто опустила руку вниз. Чашка упала в металлическое ведро рядом раковиной с единственным, оглушительно звонким ударом. Фарфор разбился. Не с треском, а с одним чистым, высоким звуком. Как колокол. Возвещающий конец.
— Зачем?! — повторил он, и в его голосе прорвалась настоящая истерика.
Лена вытерла руки о полотенце. Медленно. Тщательно.
— Мне противно, — сказала она абсолютно просто, без интонации. Как будто сообщала, что на улице дождь.
И она развернулась и пошла. Не в спальню. Туда, где еще пахло им и ею. Она пошла в комнату Маши. Маленькую, залитую лунным светом, пахнущую детством и невинностью.
Она закрыла за собой дверь. Не на ключ. Просто закрыла. Щелкнула защелка. Тихий, но окончательный звук.
Олег остался стоять один посреди гостиной. Возле стола, залитого светом лампы, с двумя чашками, печеньем и тишиной. Он смотрел на ведро. На осколки своей старой жизни. И понимал, что только что произошло. Его не выгнали. Его не прокляли. Его… вычеркнули. Как ненужный предмет. Как мусор.
Лена прилегла на узкую детскую кровать, прижавшись к подушке дочки. Вдохнула ее запах. И только тут, в полной безопасности, ее тело вдруг содрогнулось от одной-единственной, сухой, выворачивающей судороги. Слеза так и не потекла. Ее не было. Внутри была только пустота. И осознание:
"Иногда возмездие — это не крик и не пощечина. Это звук фарфора о дно ведра. Это щелчок двери, которую закрывают не от злости, а для покоя. Это тишина в комнате твоего ребенка, где пахнет будущим, а не прошлым. И это понимание, что ты только что выбросила из жизни не столько его, сколько саму себя — ту удобную, слепую, прощающую. Ту, что годами пила чай из одной чашки с предателем. И это больно. Невыносимо больно. Но завтра из этой тишины родится новая я. Та, которую уже ничто и никогда не заставит молчать из вежливости. Никогда."
А в большой спальне будет одиноко спать человек, который впервые за долгие годы останется наедине с самым страшным судьей — с самим собой. И это и есть самое страшное возмездие. Не скандал. Не сцены. А вот это. Ледостав души.