Страх на двоих (Версия Анны)
Кухня замерла в тяжелом, густом молчании. Воздух был спертым и влажным от пара над остывавшей картошкой в раковине. Тарелки, жирные от котлетного сока, стояли нетронутые — никто не решался первым нарушить этот хрупкий, колкий порядок безмолвия.
Максим сидел напротив, его пальцы медленно, с нажимом, водили по клеенке, собирая хлебные крошки в аккуратную белесую кучку. Раз — два — три. Монотонно. Как будто от этого жеста зависело что-то важное. Анна стояла у раковины, спиной к нему, и смотрела в черное окно. В нем отражалась она сама — бледное, размытое лицо с темными провалами вместо глаз. И кусок потолка за спиной. И больше ничего.
Тикали часы. Каждую секунду было слышно — сухое, металлическое «тик». Как будто внутри них заводилась пружина еще одной, несостоявшейся ссоры.
Всего пятнадцать минут назад здесь гремело. Голос Максима, резкий, как удар скрипки по фальшивым струнам.
— Нечего рыдать! — крикнул он. Не Семке. Ей. Увидев слезы сына. — Хватит нюни распускать! Из него растишь тряпку!
Семка расплакался еще сильнее. Не от обиды. От страха. Он прижался к ее ноге, маленький, теплый комочек дрожи. А Максим смотрел на них обоих, и в его взгляде была не злость, а что-то похожее на отчаяние, которое всегда маскируется под гнев.
Анна не ответила тогда. Просто увела Сему в комнату, уложила, прикрыла дверь. Вернулась. Села. Теперь они вот так. Молчат.
Она взяла в руки свою чашку. Белая, с позолоченным ободком — подарок свекрови на какую-то годовщину. Она терла ее губкой. Взад-вперед. Взад-вперед. Стекло скрипело против пластика — противный, резкий звук. Она чувствовала, как напрягается шея Максима за ее спиной. Он ненавидел этот звук. Но она не останавливалась. Пусть. Пускай ему тоже будет неприятно.
Он тяжко вздохнул. Отодвинул свою чашку. Резко. Фарфор звякнул о стекло стола — сухо, болезненно.
— Хватит скрежетать, — произнес он глухо. — Уши вянут.
Она не обернулась. Перевернула чашку. Принялась тереть дно. Еще усерднее.
— Ты слышала, что я сказал?
Слышала. Каждое слово. Они застряли в ней, как осколки. Тряпка. Это слово, сказанное про их общего сына, мальчика, который вместо мяса любил яблоки, а вместо футбола — рисовать длинные, извилистые коридоры с единственной дверью в конце, стало самым болезненным.
Стул громко и неохотно скрипнул. Он был уже позади. Она чувствовала его взгляд на затылке, тяжелый, как свинец.
— Анна. Прекрати.
Она наконец обернулась. Медленно. Чашка в ее руке была горячей от воды и трения.
— Что прекратить? — ее голос прозвучал тихо и удивленно. — Я мою посуду. Что не так?
Он смотрел на нее. Его лицо было уставшим. Глаза — усталыми больше всего. Он провел рукой ото лба к подбородку, как будто пытаясь стереть с себя эту усталость. Не получилось.
— Не делай вид, что не понимаешь. Речь не о посуде.
— О чем тогда? — она поставила чашку на сушилку. Аккуратно. Ровно. — Скажи. О чем?
Он молчал. Его взгляд скользнул по ее лицу, по ее влажным от мыльной воды рукам, уперся во что-то за ее спиной. В пустоту.
Он не знал, о чем. Это и было самым страшным. Ссора была не о каше. Не о слезах. Не о мужском воспитании. Она была о чем-то большем. О чем-то, что давно треснуло между ними и теперь разъезжалось, как треснувший лед под ногами. Они кричали о мелочах, потому что боялись тронуть главное.
Анна повернулась к раковине снова. Взяла тарелку. Следующую.
— Я просто не хочу, чтобы из него вырос… — начал Максим, но запнулся.
— Кто? — спросила она, не оборачиваясь. — Слабак? Чувствительный? Не такой, как ты?
Она ждала ответа. Удара. Взрыва. Но за ее спиной была только тишина. Тяжелое, прерывистое дыхание.
Потом он сказал совсем тихо, почти шепотом:
— Я не хочу, чтобы ему было так же трудно, как мне.
И этот шепот прозвучал громче любого крика.
Рука Анны замерла с тарелкой над водой. Она задержала дыхание. Сердце упало куда-то вниз, замерло. Она обернулась. Он стоял, опустив голову, и смотрел на свои руки. Большие, сильные, привыкшие все чинить, держать, нести. Но сейчас они висели плетьми. Беспомощные. Он боялся. Он, всегда такой уверенный, твердый, непробиваемый — боялся за своего сына. Боялся, что мир его покалечит. Боялся, что не сможет защитить. И его крик — это был крик этого страха.
Анна отпустила тарелку. Она со звоном плюхнулась в воду, забрызгав ей фартук. Она не заметила. Она смотрела на мужа. По-настоящему — впервые за долгие месяцы. Видела седину у висков, которую он пытался не замечать. Глубокую складку между бровей. Усталость в уголках губ.
Они оба боялись. Он — что Сема не сможет за себя постоять. Она — что Сему сломают, пытаясь сделать «как все». Они боялись одного и того же. Но сражались друг с другом.
Максим поднял на нее глаза. В них не было злости. Только растерянность. И усталость. Бесконечная усталость.
— Я… — он начал и снова замолчал. Пожал плечами. Беспомощно. — Не знаю, как правильно.
Он признался. Впервые. Их общий, такой сильный и непоколебимый Максим — не знал, как правильно.
Анна медленно вытерла руки о полотенце. Подошла к столу. Села напротив него. Между ними лежали крошки, которые он собрал в аккуратную горку. Как маленькая стена.
Она протянула руку и медленно, очень медленно, смахнула их на пол. Стена исчезла.
Он смотрел на ее руку. Застыл, не дыша. Казалось, даже часы перестали тикать, завороженные этим жестом. Она смахнула крошки. Не со злости. Не с вызовом. Тихо. Как стирают пыль с давно забытой фотографии. Его взгляд скользил по ее пальцам — по красной, чуть огрубевшей коже вокруг простого колечка. Он помнил, как надевал его ей на палец. Тогда ее рука была такой мягкой, такой белой. А кольцо болталось, и она смеялась, говорила, что оно слишком большое, что она его потеряет. Теперь же оно вросло в плоть, стало частью руки. Как и все, что было между ними — вросло, стало частью жизни, которую уже не отдерешь без боли.
Он поднял глаза на нее. Она не смотрела на него. Она смотрела куда-то мимо, поверх его плеча, в ту же черную дыру окна, где пряталось ее отражение. В ее глазах не было упрека. Не было победы. Была только такая знакомая, выцветшая усталость. Такая же, как у него внутри.
— Прости, — выдохнул он. Слово вышло хриплым, необработанным, будто он десятилетиями не пользовался этим инструментом. — Я не… Я не хотел.
Она кивнула. Не потому, что прощала. А потому, что слышала. Приняла к сведению. Как принимает счет за электричество — да, неприятно, но что поделать, платить надо.
— Я знаю, — тихо сказала она. Ее голос был похож на звук того самого скрипа стула — такой же усталый, такой же привычный. — Я тоже.
Она тоже что? Тоже не хотела? Только сейчас, глядя на склоненную голову жены, на то, как она машинально поправляет прядь волос, упавшую на лоб, он понял, что они все это время вели одну и ту же войну. На разных фронтах. Друг против друга.
— Он такой… хрупкий, — прорвалось у него. Слово, которое он никогда не произносил вслух. Оно было опасным, как признание в слабости. — Сема. Словно стеклянный. Боюсь… дыхну — и треснет.
Анна наконец посмотрела на него. Прямо. Впервые за этот вечер.
— А я боюсь, что его кто-то другой разобьет, — сказала она просто. — И мы не сможем склеить.
Вот он. Их общий страх. Вытащенный на свет, голый и беспомощный. Он боялся, что сын не выживет. Она — что его убьют. И оба они были по-своему правы. И оба — беспомощны перед этим.
Он откинулся на спинку стула. Она отпустила полотенце. Оно упало на пол белой тряпичной птицей. Никто не стал его поднимать.
— Помнишь, — вдруг начала она, и голос ее стал чуть мягче, чуть дальше, — как он в три года разлил сок на твой чертеж? Тот, что ты делал всю ночь?
Уголок его губ дрогнул. Помнил. Как же не помнить. Тогда он закричал. Не на Сему. На нее. «Почему не уследила!». А Сема стоял посреди кухни, весь липкий, с круглыми от ужаса глазами, и молчал. Не плакал. Просто смотрел.
— Он тогда не заплакал, — сказал Максим вслух. — Испугался, но не заплакал.
— Он всегда больше боится, когда ты злишься, чем когда ушибается, — тихо ответила Анна. — Для него твой крик — это больнее, чем разбитая коленка.
Он закрыл глаза. Тошнотворная волна стыда и понимания накатила изнутри. Он-то думал, что закаляет, готовит к суровому, жестокому миру. А он просто… калечил. Их общего, хрупкого, стеклянного мальчика.
— Господи, — прошептал он. — Что же мы делаем.
Это был не вопрос. Это была констатация.
Она молчала. Потом ее рука — та самая, красная от воды — легла на его руку. Легко. Почти невесомо. Он вздрогнул от прикосновения. Сколько месяцев? Нет, лет. Сколько лет они не касались друг друга просто так, без повода, без цели? Ее пальцы были холодными. А его рука — горячей. Лед и пламень. Как всегда.
— Мы просто очень устали, Макс, — сказала она. — Устали бояться. Устали друг от друга. Устали носить это все на себе.
Он перевернул ладонь и сжал ее пальцы. Сжал сильно, будто боялся, что она уйдет. Сейчас. Сию секунду. Что он останется один в этой тихой, залитой желтым светом кухне, с крошками на полу и остывшим ужином.
— Я не хочу, чтобы ты уходила, — вырвалось у него. Снова шепотом. Снова — самое главное, самое страшное — шепотом.
Она посмотрела на него с легким, едва заметным удивлением.
— Я никуда не ухожу.
— А я тогда… — он замолчал, ища слова. — Я крикнул… «уходи». Помнишь? Месяц назад.
Помнила. Он крикнул это в пылу ссоры о чем-то совершенно пустяковом — о сломанной кофеварке, кажется. «Да уходи ты к черту, если тебе здесь так плохо!». Она тогда не ушла. Просто захлопнула дверь в спальню. А он ночевал на диване.
— Я не ушла тогда, — повторила она. — И сейчас не уйду.
— Почему? — спросил он, и в его голосе звучала неподдельная, детская растерянность. — Почему, когда я… когда я такой?
Она отвела взгляд. Снова в окно. В свое отражение.
— Потому что там, — она кивнула в сторону комнаты, где спал их сын, — наш общий страх. А здесь… — ее пальцы слабо сжали его ладонь, — …наше общее все остальное. Куда я уйду от этого?
Он сидел, держа ее холодные пальцы в своей горячей руке, и смотрел, как по ее щеке медленно скатывается одна-единственная слеза. Она была тихой. Совсем не такой, как слезы Семы. Она была тяжелой. Взрослой.
Он не стал ее стирать. Простил. Простил ей эту слезу. И себе — все остальное.
Потом он поднял с пола полотенце. Аккуратно повесил его на сушилку. Подошел к раковине. Включил воду.
Вода ударила по эмали — резко, громко, разбивая тишину на тысячи осколков. Он стоял к ней спиной, широкие плечи напряжены, и тер тарелку. Тер с тем же упрямым, почти яростным усердием, с каким она делала это минуту назад. Скрежет казался уже не таким раздражающим. Теперь он был… ритмичным. Почти что успокаивающим.
Анна не двигалась. Сидела и смотрела на его спину. На знакомую до каждой ниточки на фланелевой рубашке спину. Рубашка была синей. Той самой, что она купила ему на прошлый день рождения. Он говорил, что цвет слишком яркий. Но носил. Носил, потому что это она купила.
Он споласкивал тарелку, и вода брызгала на стекло окна, оставляя мутные следы. Капли стекали вниз, искажая отражение ночных огней за окном. Мир снаружи расплывался, превращался в акварельное пятно. Так же, как и все внутри нее сейчас — границы страха, злости, усталости — все поплыло, смешалось, потеряло четкие очертания.
Он поставил чистую тарелку на сушилку. Звякнуло. Потом взял следующую. Молча. Его движения были неуклюжими, угловатыми. Он не мыл посуду. Он разбирал завал. Кирпичик за кирпичиком разбирал стену, которую они годами возводили между собой.
Она наблюдала за его руками. Сильными, с коротко подстриженными ногтями, с маленьким шрамом на большом пальце — память о походе на рыбалку, который так и не состоялся. Эти руки могли так грубо швырнуть ключи на тумбу. Могли так тяжело лечь ей на плечо, когда он засыпал. И могли вот так — бережно, тщательно — вымыть чашку своего сына.
Он мыл посуду. Это было — Все.
Она медленно поднялась. Подошла к столу. Стала собирать тарелки, чтобы отнести ему к раковине. Их пальцы случайно встретились над общей тарелкой с остывшим пловом. Он не отдернул руку. Она — тоже. На мгновение. Тепло его кожи смешалось с холодом фарфора.
— Я могу сам, — пробормотал он, не глядя на нее.
— Я знаю, — ответила она. И не отошла.
Они закончили молча. Он мыл. Она вытирала и убирала в шкаф. Ставила тарелки на привычные места, с тихим, уютным стуком. Этот звук — стук расставляемой по местам посуды — был самым мирным звуком за весь вечер. В нем была какая-то древняя, бытовая магия. Ритуал. Они не ссорились. Они не мирились. Они просто делали то, что делали тысячи раз до этого. Но сейчас это значило больше, чем тысячи слов.
Он выключил воду. Резкая тишина снова оглушила их. Он повернулся, оперся о столешницу мокрыми руками. Смотрел на пол. На крошки, которые она смахнула.
— Завтра, — сказал он тихо, — я отвезу Семку в сад.
Она кивнула. Обычно они спорили, кто это сделает. У кого совещание позже, у кого раньше.
— Хорошо.
— А потом… Может, купим ему те краски? Что он просил. Акриловые, кажется?
Она посмотрела на него. Он не смотрел на нее. Говорил в пол. Его уши были красными. Ему было неловко. Стыдно? Нет. Он просто делал первый шаг по тонкому, хрустальному льду их нового перемирия.
— Он хотел акварельные, — поправила она мягко. — «Как у настоящих художников», — говорил он.
— Акварельные, — повторил он, как будто запоминал важный термин. — Хорошо.
Он оттолкнулся от столешницы. Прошел мимо нее к коридору. Остановился у двери в комнату сына. Приоткрыл ее. Полоска теплого желтого света из кухни упала на ковер в детской. Анна видела, как он замирает в дверном проеме, всматриваясь в темноту. Слушает его ровное, сонное дыхание.
— Спокойной ночи, пацан, — прошептал он так тихо, что это было похоже на молитву. И закрыл дверь.
Он вернулся на кухню. Прошел к своему стулу. Сел. Выдохнул. Они остались вдвоем снова. Но тишина теперь была другой. Она не давила. Она была… живой. В ней пульсировало что-то новое, хрупкое и важное.
Анна села напротив. Они молчали. Не потому, что нечего было сказать. А потому, что главное уже случилось. Без слов.
Он потянулся через стол и взял ее руку. Уже не сжимал. Просто накрыл своей ладонью. Большой, теплой, еще влажной от воды.
— Руки у тебя ледяные, — сказал он. — Всегда.
Она улыбнулась. Сама не ожидая этого. Улыбка вышла робкой, неуверенной.
— А у тебя — горячие. Всегда.
Он кивнул. Потом поднял ее руку к своим губам и просто подышал на нее. Теплым воздухом. Согрел. Не поцеловал. Именно подышал. Как делают детям, когда те ушибут ладошку.
Это было так неожиданно. Так просто. Так по-человечески.
И она поняла. Они не стали другими. Мир не стал безопаснее. Сема не перестал быть хрупким. Они не перестали бояться. Но. Они перестали бояться в одиночку. Теперь их страх был на двоих. А значит, он уже был не таким тяжелым.
Он опустил ее руку, но не отпустил.
— Пойдем спать, — сказал он. Не приказ. Не вопрос. Предложение.
— Да, — ответила она. — Пойдем.
Она встала. Он встал. Он щелкнул выключателем.
Тьма поглотила кухню. Оставив только силуэты — стола, стульев, остывшей плиты. И их двое, которые шли по коридору — не касаясь друг друга, но чувствуя плечо друг друга рядом. Двое людей, которые не решили свою проблему. Они просто поняли, что решать ее будут вместе. И это было Все.