Дарья Десса. Роман-эпопея "Хочу его забыть"
Часть 9. Глава 42
Подлым человеком анестезиолог Пал Палыч Романенко себя никогда не считал. Мог сделать ошибку, даже обидеть кого-нибудь словом и делом, но так, мимоходом, ненарочно, не как некоторые люди, которые сознательно обдумывают какую-нибудь пакость, чтобы совершить ее и наблюдать с радостью, как жертва корчится от боли, моральной или физической.
Нет, Романенко таким был даже в школе. Про таких говорят «даже мухи не обидит». Однажды стоял в коридоре на перемене, мимо шли трое дюжих десятиклассников. Один решил поиздеваться над Пашкой из седьмого «В». Схватил его рюкзак и спросил ехидно: «Как думаешь, летать умеет?» Романенко сразу почувствовал подвох, но отреагировать не успел: второй здоровяк сноровисто раскрыл окно, а первый выбросил туда вещи Пашки. Другой бы на его месте расплакался, заругался или даже в драку бросился. Романенко молча пошёл на первый этаж, – собирать учебники с тетрадками по внутреннему двору школы.
Самое поразительное случилось потом, когда Пал Палыч стал анестезиологом и работал в местной больнице. К ним поступил пациент с открытым переломом обеих рук, – возился с машиной, когда та сорвалась c плохо установленного домкрата. Мужчина орал так оглушительно, что бригада «Скорой» перекрестилась, передав его врачам больницы и поспешила удалиться, – кажется, и так уже получили контузию, пока везли.
В пострадавшем Пал Палыч с легкостью узнал одного из своих обидчиков. Тот несильно изменился, разве что растолстел. Он тоже понял, кто перед ним, и заметно струхнул. Вспомнил, видимо, что доктора – те самые люди, которые призваны лечить людей, но при этом прекрасно знают, как сделать им невыносимо больно. Пока Романенко вводил ему препараты, чтобы облегчить страдания, он даже бровью не повёл. Спустя пару недель после операции, когда Пал Палыч шёл по коридору и случайно встретился с тем неприятным типом, тот отвернулся, и в его глазах анестезиолог заметил стыд за своё давнее поведение. Может, показалось? Романенко разбираться тогда не стал.
Но теперь всё выходило совершенно иначе. Он чувствовал себя виноватым за гибель начфина Кнурова. Буквально на следующий день после происшествия совесть не колола его, она принялась буквально разъедать душу изнутри, как ржавчина, и на третьи сутки Пал Палыч понял, что дальше так продолжаться не может. Будучи человеком неглупым, он прекрасно понимал: его поимка следователями – лишь вопрос времени. Да, взрыв был мощный, возник небольшой пожар. Но даже после такого могли остаться следы. Он с ужасом вспомнил, как спешно прилеплял взрывное устройство к нижней части столешницы обыкновенным медицинским лейкопластырем, а тот прекрасно мог зафиксировать его отпечатки. Да и на деталях бомбы, пусть и маленькой она показалась, могли остаться «пальчики».
Все эти дни Романенко ходил понурый, а на четвёртый день не выдержал. Выяснив, что следователя – старшего лейтенанта зовут Андрей Константинович Боровиков, направился прямиком к нему, в выделенное для следственной бригады помещение. Наверняка дошёл бы, если бы не был перехвачен по пути доктором Соболевым, – одним из немногих сотрудников госпиталя, с кем анестезиолог поддерживал не только профессиональные, но и внерабочие отношения. Их с Дмитрием нельзя было назвать друзьями, скорее приятелями. Могли встретиться, сыграть партию-другую в шахматы, выпить пенного, обсудить последние новости. Как правило, собирались втроём в жилом модуле у Соболева, компанию составляла доктор Прошина, которая, насколько было известно Пал Палычу, стала гражданской женой Дмитрия. Романенко этому лишь радовался: «Красивая получилась пара! Достойные, приятные люди».
У него в фотоархиве было даже несколько их снимков: как они стоят и разговаривают, как смотрят друг на друга, как однажды Соболев нарвал Катерине букетик полевых цветов и преподнёс, встав на одно колено. Пал Палыч искренне жалел, что не мог рассказать им об этом. Кому понравится узнать, что его тайно фотографируют? А теперь и тем более смысла не было: весь архив забрал Кнуров, за исключением малой толики кадров, и вся работа, судя по всему, погибла при взрыве.
– Пал Палыч, ты куда такой решительный и печальный? – спросил Соболев, вставая на пути у Анестезиолога.
– Иду сдаваться, Дима, – печально произнёс тот, глядя себе под ноги.
– Кому это? Хочешь признаться, что работал на вражескую разведку? Сообщал, сколько анестезии тратил на каждого раненого? – шутливо поинтересовался Дмитрий, пребывающий в прекрасном расположении духа: с утра не поступило ни одного раненого! Кроме того, последнее время всё чаще звучали разговоры о скором то ли перемирии, то ли временном прекращении огня, а может, даже об окончании боевых действий. Что и говорить: все здесь мечтали о мире, только не хотели, чтобы он напоминал, скажем, Брестский, когда наша страна оказалась в положении униженной и оскорблённой, буквально втоптанной в глазах мировой общественности в грязь.
– Нет, коллега, всё намного хуже, – тяжело вздохнул анестезиолог. – Я… человека погубил.
– В смысле, пациента потеряли во время операции? Что-то не припомню такого, чтобы у нас из-за врачебной ошибки…
– Дима, – анестезиолог поднял на коллегу полные боли и тоски глаза. – Это же я взорвал Кнурова.
Доктор Соболев побледнел.
– Ты? – спросил, едва пошевелив губами. – Но… зачем?! И как?!
Пал Палыч опять тяжело вздохнул.
– Прости, я лучше все это расскажу следователю. Не хочу потом повторять десять раз одно и тоже, хотя… – он махнул рукой. – Знаю, что всё равно придётся. Будут по сто раз задавать одинаковые вопросы, чтобы найти в моих ответах несостыковки. Ладно, чем быть, того не миновать. Отправят в штурмовую роту, значит, так тому и быть… – он попытался обойти Соболева, тот не позволил.
– Нет, Пал Палыч, – сказал строгим голосом, – просто так ты от меня не отделаешься. Пошли в мой модуль, поговорим обстоятельно.
– Зачем? – с тоской произнёс анестезиолог. – Перед смертью не надышишься.
– Вот побеседуем, ты всё мне расскажешь, а я потом решу, нужно тебе писать чистосердечное признание или нет.
– Они потом скажут, что ты мешал ведению следственных действий. Смотри, Дима, поплатиться можешь за это.
– Ничего. Дальше фронта не пошлют, – решительно заявил Соболев. – Пошли.
Вскоре они оказались в комнате хирурга, Дмитрий запер дверь и повернул ключ. Уселся на стул, Романенко расположился рядом на табурете.
– Сейчас бы хорошо выпить чего-нибудь, но у меня, прости… – виновато сказал Дмитрий. – Да и нельзя, скоро на смену. Тебе, кстати, тоже.
– Знаю, – ответил Пал Палыч. – В общем, дело было так…
Он обстоятельно, ничего не скрывая, как священнику на исповеди, рассказал историю того, как оказался в кабале у начальника финансовой части. Как решил в какой-то момент, что не может больше выносить давления Прохора Петровича, потому решил его уничтожить. То есть не физически, а морально, испугать так сильно, чтобы тот прекратил издеваться, вернул фотоархив и навсегда позабыл, как зовут анестезиолога.
– Но получилось, Дима, всё намного хуже, – сказал Пал Палыч. – Я что-то напутал, а результат вы все видели. Кнуров получил травмы, несовместимые с жизнью, мой фотоархив, собранный с таким трудом, погиб, а я из анестезиолога превратился в военного преступника и убийцу, заслуживающего самого суркового наказания… Ладно, Дима, пора мне… – он попытался подняться, но Соболев резко сказал:
– Пал Палыч, сядь на место и послушай.
Тот нехотя опустился на табурет.
– Замысел твой и поступок, конечно, я оправдывать не буду. Это глупость и дурость несусветная. Мог бы обратиться ко мне, мы бы обязательно что-нибудь придумали.
– Дима, да что ты мог придумать, а? Есть труп, который стопроцентно доказывает, что человек стал жертвой направленного взрыва, так?
– Нет, – вдруг спокойно ответил Соболев.
– Как это? – опешил Романенко. – Я же планировал направленный… Чтобы напугать, Кнурова должно было снести со стула, и только. Ну, контузить немного, не более.
– В том и дело, Пал Палыч. Ты не знаешь самого важного, а я, как главный хирург госпиталя, поинтересовался у патологоанатома, из-за чего погиб Кнуров.
Романенко заинтересованно уставился на коллегу.
– Разве не из-за моего взрыва? Мне кажется, я мог напутать, потому получилось намного сильнее, чем рассчитывал…
Доктор Соболев наклонился к анестезиологу, тот сделал то же в ответ.
– Разве твоё устройство было нашпиговано поражающими элементами? Теми самыми, которые превратили внутренние органы Кнурова в фарш?
Пал Палыч сделал большие глаза.
– Да что ты, Дима! Я, конечно… – он вовремя запнулся, поскольку едва не сказал «в прошлом был отличным подрывником, меня обучали этому во время службы в спецназе». Анестезиолог прочистил горло. – То есть я хотел сказать, что не было у меня цели навредить Кнурову. Он, конечно, тот еще паразит… был. Но… – окончательно потеряв мысль и запутавшись, Романенко замолчал.
Врачи собирались продолжить разговор, но прибежала медсестра Зиночка и попросила срочно проследовать в операционную: привезли сильно обгоревшего танкиста. Они поспешили покинуть жилой модуль. Когда вошли в помещение, где на столе лежал пострадавший, в нос ударил резкий набор страшно неприятных запахов. Всем, кто присутствовал здесь, из них хорошо известен был самый страшный – человеческой плоти, угодившей под воздействие сильного пламени.
На удивление, танкист, сержант с позывным Жёлудь, находился в сознании, несмотря на ожоги, покрывавшие около 40 процентов поверхности тела. Сильнее всего пострадали ноги: пока парня вытаскивали из горящего танка, огонь успел до него добраться.
Жёлудь с интересом наблюдал за действиями медиков, даже пытался шутить, но быстро понял, что его юморески никому не интересны. Как только пациент погрузился в медикаментозный сон, атмосфера в операционной мгновенно изменилась. Исчезла последняя крупица неловкого юмора, которым танкист пытался подбодрить и себя, и врачей. Теперь в помещении царили звенящая тишина и предельная концентрация. Единственными звуками были мерное попискивание кардиомонитора, тихое шипение аппарата искусственной вентиляции легких и приглушенные, отдаваемые вполголоса команды.
Пал Палыч колдовал у изголовья пациента. Его царством был сложный комплекс приборов, экранов и трубок, по которым в тело Жёлудя поступали жизненно важные вещества. Вся бригада понимала, что анестезия при ожогах – это высший пилотаж, требующий постоянного контроля над хрупким балансом в организме, который борется с шоком и интоксикацией. Это значило, что Романенко на время операции стал для танкиста ангелом-хранителем, отвечающим за дыхание, сердцебиение и саму жизнь, пока тело беззащитно лежало на столе. Он внимательно следил за цифрами на мониторах, изредка корректируя подачу препаратов.
– Давление стабильно. Сатурация в норме, – его спокойный, уверенный голос был для хирурга Соболева главным ориентиром. Куда только подевался еще совсем недавно нервный голос Пал Палыча, который был готов хоть на передовую отправиться за искуплением своей вины!
Доктор Соболев стоял над пациентом, и в его руках скальпель казался естественным продолжением пальцев. Его задачей было то, что на сухом медицинском языке называется хирургической обработкой ожоговой раны – кропотливое и методичное очищение пораженных участков, удаление нежизнеспособных тканей, чтобы дать организму шанс на восстановление. Ювелирная работа, требующая не только твердой руки, но и глубокого понимания того, где проходит тонкая грань между мертвым и живым. Дмитрий действовал без суеты, будучи полностью поглощён процессом, словно вел сложный диалог с поврежденными тканями, пытаясь спасти каждую жизнеспособную клетку…
Операция шла уже второй час. Напряжение не спадало. Спасение танкиста превратилось в своеобразный марафон, требующий огромной выдержки от каждого участника. Соболев работал, склонившись над столом, его спина была напряжена. Пал Палыч время от времени тихо докладывал о состоянии пациента, его голос был единственным, что нарушало рабочую тишину.
– Дмитрий, небольшой скачок пульса. Держим, – произнес анестезиолог, и его пальцы забегали по кнопкам аппаратуры.
Соболев лишь коротко кивнул, не отрывая взгляда от операционного поля. Он полностью доверял своему коллеге, зная, что тот держит ситуацию под контролем. Тем и ценен был для их госпиталя Пал Палыч Романенко: чётко знал свою работу. «Как он только умудрился покуситься на жизнь Кнурова?» – в какой-то момент удивлённо подумал Дмитрий, чтобы потом снова переключиться на раненого. Наконец, основной и самый сложный этап был завершен.
Хирург выпрямился, разгибая затекшую спину.
– Галина Николаевна, готовим повязки, – его голос прозвучал устало, но удовлетворенно.
Начался этап закрытия ран. Галина Николаевна подавала специальные гидрофильные мази и стерильные покрытия. Это тоже была важная часть лечения – создать для обожженной поверхности оптимальные условия для заживления и защитить ее от инфекций. Зиночка помогла с подготовкой перевязочного материала, быстро и аккуратно распаковывая стерильные пакеты. Когда последняя повязка была наложена, Соболев снял перчатки и маску. На его лице читалась глубокая усталость. Он подошел к Пал Палычу.
– Ну что, Палыч, как наш танкист?
– Борец, – коротко ответил анестезиолог, не отводя глаз от мониторов. – Показатели выравниваются. Будем потихоньку выводить. Жить будет товарищ Жёлудь.
– Да, после смены попрошу ко мне. Нужно договорить, – сказал Соболев так, чтобы у Романенко не оставалось сомнений: это не просьба, а по сути приказ: Дмитрий – старший по званию.
– Так точно, товарищ майор медицинской службы, – с обречённым видом произнёс Пал Палыч и пожалел, что встретился с коллегой на пути к следователю. Сейчас бы уже сидел в блиндаже, запертый на тяжёлый замок, и обдумывал своё печальное будущее, а теперь всё по-прежнему оставалось крайне неопределенным.