Роман "Августовские звезды: Освобождение Кишинёва"
19 августа 1944. За сутки до наступления
Ночь над Днестром была обманчиво тихой. Августовский воздух, густой и теплый, пах полынью, речной водой и пылью молдавских дорог. Стрекотали цикады, в камышах у берега сонно квакали лягушки.
Если бы не тусклые, редкие вспышки осветительных ракет на горизонте, можно было бы подумать, что никакой войны и нет.
Но капитан Алексей Зубов не обманывался. Он чувствовал войну кожей, затылком, старыми, ноющими ранами. Эта тишина была ненастоящей, натянутой, как струна.
Она была похожа на затишье перед грозой, когда воздух становится плотным, и даже птицы замолкают, предчувствуя бурю.
Он шел по своей траншее, и его сапоги глухо ступали по утоптанной глине. Он был невысок, коренаст, и двигался по-крестьянски основательно, без суеты. В свои тридцать восемь он выглядел старше. Сталинград оставил на его лице глубокие морщины, а в глазах — вечную, неистребимую усталость.
Зубов был из тех командиров, которых солдаты за глаза называли «батя». Он не кричал, не махал пистолетом, но его тихого слова боялись больше, чем приказа любого крикуна. Потому что знали: Зубов зря не скажет. И на рожон не пошлет. И в пекло полезет первым.
— Все спокойно, товарищ капитан, — пробасил из темноты сержант Малютин, командир первого взвода. Сибиряк, огромный, как медведь, он был правой рукой Зубова.
— Слишком спокойно, Малютин, — тихо ответил Зубов, останавливаясь рядом с ним у бруствера. — Как на кладбище. Не нравится мне это. Лазутчик наш, Петька, еще не вернулся?
Малютин отрицательно качнул головой.
— Нет. Срок — час назад. Волнуюсь я, Алексей Иваныч.
Зубов ничего не ответил, только крепче сжал в руке холодный металл своего ППШ. Молодого бойца Петра Коврова они отправили два часа назад на ту сторону, в «нейтралку».
Задание было простым: проползти к немецким позициям и проверить, не оборудовали ли они новое пулеметное гнездо на фланге. Простое задание, если бы не война.
Он пошел дальше по траншее. В «лисьих норах», вырытых в стенах, пытались спать его солдаты. Кто-то тихо посапывал, кто-то ворочался, шепча во сне имя жены или матери.
У бойницы, вглядываясь в темноту, стоял рядовой Седых. Совсем еще мальчишка, восемнадцать лет, зеленый, как трава в мае.
— Что видишь, орел? — тихо спросил Зубов, подойдя сзади.
Седых вздрогнул от неожиданности.
— Никак нет, товарищ капитан! Темно. Только... кажется, будто земля гудит. Слышите?
Зубов прислушался. И правда. Сквозь стрекот цикад пробивался низкий, едва уловимый гул.
— Это танки, товарищ капитан? — с надеждой спросил Седых. — Наши?
— Наши, — кивнул Зубов. — Спят пока наши танки. А это земля гудит. От напряжения. Перед большим делом всегда так. Ждет она.
Он по-отечески потрепал мальчишку по плечу и пошел дальше. За поворотом траншеи он увидел группу бойцов, столпившихся вокруг рядового по прозвищу «Гром». Гром был огромным весельчаком из-под Полтавы, и его зычный хохот, казалось, мог заглушить артиллерийскую канонаду.
— ...а тут политрук и говорит: «Боец, почему у тебя сапоги не чищены?» А я ему: «Так ведь война, товарищ лейтенант, грязь кругом!» А он мне: «Война войной, а устав — это святое!» — басил Гром, и бойцы тихо давились от смеха.
Увидев капитана, они тут же смолкли и вытянулись.
— Вольно, вольно, — махнул рукой Зубов. — Анекдоты — дело хорошее. Лишь бы немцы не услышали, а то от смеха помрут, и нам патронов не достанется.
Солдаты снова тихо засмеялись. Фронтовой юмор. Черный, как сажа, и необходимый, как воздух. Он помогал не сойти с ума.
В этот момент к нему подбежал Малютин. Его лицо в темноте было встревоженным.
— Иваныч, беда.
— Что?
— Там... из «нейтралки»... Кажется, стон.
Сердце Зубова ухнуло вниз. Он бросился за сержантом к наблюдательному пункту. Припал к стереотрубе. Ничего не видно. Темнота. Но если замереть, затаить дыхание, то можно было услышать. Едва различимый, тонкий, как комариный писк, звук. Стон раненого человека.
— Петька... — выдохнул Малютин. — Гады. На проволоке висит, поди. Живым взяли, а теперь как приманку используют.
Зубов чувствовал, как внутри закипает холодная ярость. Он знал этот подлый немецкий трюк. Оставить раненого на виду и ждать, когда его товарищи полезут спасать. И тогда накрыть всю группу из пулеметов.
— Что делать будем, командир? — спросил Малютин.
Зубов молчал. По уставу, перед наступлением любые вылазки были строжайше запрещены. Любая активность могла спугнуть немцев, сорвать планы командования. Он должен был проигнорировать этот стон. Оставить своего солдата умирать. Таков был приказ.
Он посмотрел на лица своих бойцов, столпившихся рядом. Они ждали. Они смотрели на него, на своего «батю». И он понял, что есть вещи поважнее устава.
— Малютин, со мной, — тихо, но твердо сказал он. — Гром, за пулемет. Будешь нас прикрывать, если что. Остальным — сидеть тихо, как мыши.
Он снял каску, отдал ее Седых. Взял нож, кусачки.
— Алексей Иваныч, не надо, — прошептал Малютин. — Рискованно. Давай я один.
— Я сказал, со мной, — отрезал Зубов. — Он мой боец. Я за него отвечаю.
Они выбрались из траншеи и растворились в высокой, мокрой от росы траве. Они ползли. Медленно, по-пластунски, вжимаясь в землю. Зубов полз первым. Он всем телом ощущал землю — каждую кочку, каждый камень. Он слышал, как рядом бьется его собственное сердце. До немецких позиций было не больше двухсот метров. Смертельное расстояние.
Стон стал слышнее. Вот она, проволока. Несколько рядов колючей, ржавой «спирали Бруно». И он увидел его. Петька Ковров висел на ней, зацепившись одеждой. Он был жив, но, кажется, без сознания.
Зубов подполз вплотную.
— Малютин, режь, — прошептал он.
Сержант достал огромные кусачки. Заскрежетал металл. Первый щелчок прозвучал в ночной тишине, как выстрел. Они замерли, прислушиваясь. Тишина. Малютин снова принялся за работу. Щелк. Щелк.
Они освободили бойца. Он был тяжелым, обмякшим. Они взвалили его на себя и поползли обратно. Это была самая длинная дорога в жизни Зубова. Каждый метр казался километром. Он тащил на себе раненого, и пот заливал ему глаза.
Они были уже у самого края своей траншеи, когда немецкий часовой, видимо, все-таки что-то услышал. В небо взвилась ракета.
На мгновение все вокруг озарилось нестерпимо ярким, мертвым светом. Они замерли, вжавшись в землю, три неподвижные тени на белом фоне.
— Назад! — заорал Зубов Малютину.
И в тот же миг с немецкой стороны ударил пулемет. Трассирующие пули огненным пунктиром прошили воздух прямо над их головами. Они буквально скатились в свою траншею, втаскивая за собой раненого.
Они лежали на дне окопа, оглушенные, грязные, тяжело дыша. Но живые. Все трое.
— Ольгу! Быстро! — крикнул Зубов, и через минуту над раненым уже склонилась их санинструктор, Ольга Нечаева, маленькая, но решительная девушка.
Капитан сел, прислонившись к стенке траншеи. Его руки мелко дрожали от пережитого напряжения. Он достал из кармана кисет, высыпал на клочок газеты последние крошки махорки, свернул тонкую, как спичка, папироску. Чиркнул спичкой.
Он сделал глубокую, жадную затяжку.
И в этот самый момент земля под ногами дрогнула. С востока донесся низкий, нарастающий гул, от которого зазвенело в ушах. Это был не гром. Это был голос сотен, тысяч орудий, начинавших свою работу.
Началось.
Зубов посмотрел на тлеющий огонек своей папиросы.
Это была его последняя папироса в тишине.
В следующей главе: Утро 20-го августа. Мы перенесемся в кабину танка Т-34 лейтенанта Орлова. Оглушительный грохот артподготовки, рев моторов и приказ: «Вперед!». Начинается стальной прорыв, который должен взломать оборону врага...
🤓 Спасибо, что читаете и поддерживаете мою работу. Ваша помощь вдохновляет писать лучше и чаще.