Чайник засвистел, как всегда — противно и долго. Я даже не сразу поняла, что стою и смотрю на него, будто впервые вижу. Вот уже третий месяц всё какое-то чужое стало. Или это я чужая? Выключила газ, налила кипяток в старую чашку с отбитой ручкой — Серёжа всё собирался новую купить, да так и не собрался...
Кухня пустая. Раньше думала — маленькая она у нас, тесная. А теперь вон какая огромная оказалась. Сижу за столом одна, и места хватает, и ещё остаётся. На стене фотографии висят — свадьба наша, дочки маленькие, внуки... Смотрю на них, а они будто за стеклом, далеко-далеко.
— Серёж, — шепчу в пустоту, — ну что же ты так рано-то...
Молчит дом. Только старые половицы поскрипывают, да ветер в трубе гудит. Сорок два года прожили, каждый уголок тут нашими руками обустроен. Вон та полочка — Серёжа делал, когда Маринка родилась, чтобы бутылочки ставить. А вон те занавески — я сама шила, когда Ленка в школу пошла, она ещё выбирала ткань, с вишенками хотела обязательно.
Встала, прошлась по кухне. Под ногами скрипнула та самая половица возле холодильника — никак не починим, тридцать лет скрипит. Серёжа смеялся: «Это наш домовой разговаривает, Наташ». А я злилась, говорила — почини уже! Теперь бы всё отдала, только бы он опять отшутился, отмахнулся, сказал своё вечное «завтра, Натусь, завтра обязательно».
Присела обратно, обхватила чашку руками. Горячая. Хоть что-то тёплое осталось в этом доме. А может, это я остыла? Как будто вместе с Серёжей и часть меня ушла — та, что умела радоваться утрам, что пекла пироги по воскресеньям, что пела в душе...
За окном уже темнеет. Раньше в это время Серёжа с работы приходил, я котлеты жарила или борщ грела. А теперь и готовить-то незачем — одной много ли надо? Кусок хлеба с чаем, и ладно.
Дом молчит. Тяжело так молчит, будто тоже по хозяину тоскует. Я глажу рукой стол — старый, из массива, ещё свекровь подарила на новоселье. Сколько за ним пересидели, сколько переговорили... И праздники справляли, и поминки... Всё было. А теперь что? Тишина одна осталась, да я — растерянная, никому не нужная старуха.
Слеза скатилась прямо в чашку. Солёный чай получился. Как моя нынешняя жизнь — вроде всё то же, а вкус совсем другой...
Нежданные гости
Марина приехала в субботу, как всегда — с шумом, гамом, целой процессией. Сначала её джип во двор въехал — новый, блестящий, как ёлочная игрушка. Потом муж её, Валера, выгрузился с важным видом, следом дети выскочили — Димка с планшетом, Анечка с куклой.
— Мам, ну что ж ты не встречаешь? — Марина ещё с порога начала. — Смотри, пирогов напекла, салатов нарезала. Сейчас пообедаем по-человечески!
Я стояла в прихожей, руки к фартуку вытирала — картошку чистила как раз. Обняла внуков, Валере кивнула. Он всё такой же — подтянутый, в дорогом свитере, часы золотые поблёскивают.
За столом Марина всё раскладывала свои контейнеры, командовала:
— Димка, руки помыл? Аня, не трогай пока! Мам, садись, садись, чего стоишь?
Села. Смотрю, как она хлопочет — вся в движении, вся деловая. В свои сорок два выглядит моложе, чем я в её годы выглядела. Фитнес, косметологи, правильное питание — всё как она любит, по полочкам.
— Мам, — начала она, когда все расселись, — мы тут с Валерой думали... Дом-то большой у тебя, одной тяжело. Может, продать? Сейчас цены хорошие на загородную недвижимость.
Ложка из рук чуть не выпала.
— Как это — продать?
— Ну а что тут такого? — Валера включился, салат жуя. — Рационально же. Купите квартирку поменьше, однокомнатную. Или к нам переедете — у нас места хватает. А остальные деньги — на депозит, проценты капать будут.
Марина закивала:
— Точно! И нам бы помогла — Димку в частную школу перевести хотим, дорого очень. И вообще, мам, ну что ты тут одна куковать будешь? Дом старый, ремонт нужен, участок запущенный...
— Не запущенный, — тихо возразила я. — Огород в порядке, яблони плодоносят...
— Ой, мам, какой огород? — Марина отмахнулась. — Тебе это всё уже не по силам. Давай по-умному решим. Продаём — и все в выигрыше!
Димка в планшет уткнулся, Анечка куклу под столом переодевает. Им неинтересно. А мне? Мне будто землю из-под ног выбивают.
— Я подумаю, — выдавила из себя.
— Да что тут думать? — Валера важно заявил. — Математика простая. Содержание дома — это расходы. Квартира — экономия. Плюс капитал высвобождаем. Я могу риелтора своего порекомендовать, он быстро всё оформит.
Марина мне руку на плечо положила:
— Мам, мы же о тебе заботимся. Понимаю, тяжело, столько лет тут прожила. Но надо вперёд смотреть, а не назад.
Вперёд... А что там, впереди? Чужая квартира с пластиковыми окнами? Или комната в их доме, где я буду тихонько сидеть, чтобы не мешать?
Промолчала. Кивнула. Они ещё час сидели, планы строили — какую квартиру искать, как деньги распределить. А я сидела и думала: Серёжа бы ни за что не согласился. Он этот дом своими руками обустраивал, каждую досочку знал...
Но Серёжи больше нет. А я... я теперь одна должна решать. Только вот как, если даже думать страшно?
Война дочерей
Елена ворвалась как ураган — даже не позвонила заранее, просто приехала в воскресенье с утра. Я ещё в халате была, чай пила.
— Мам! — с порога заорала. — Это правда, что Маринка тебя уговаривает дом продать?!
— Откуда ты...
— Димка вчера проболтался по телефону! Говорит, скоро у бабушки не будет большого дома, только квартира! Мам, ты что, с ума сошла?
Села напротив меня, глаза горят. Младшая моя, тридцать восемь ей, а всё как девчонка — эмоции через край.
— Лен, успокойся...
— Как успокоиться?! Она же тебя ограбить хочет! Дом продать, деньги прикарманить!
— Никто меня не грабит, — устало ответила я. — Марина предложила... рациональное решение.
— Рациональное?! — Лена вскочила, по кухне заметалась. — Мам, да она же всегда такая! Помнишь, как папину машину продать хотела, когда он только заболел? Говорила — всё равно не ездит, зачем держать? А папа потом выздоровел, и что? Машины-то нет!
Вспомнила. Серёжа тогда расстроился сильно, любил свою «Волгу», сам перебирал её...
Дверь хлопнула — Марина приехала. Видимо, соседи ей позвонили, сообщили, что Ленка примчалась.
— А, явилась! — Марина с порога начала. — Опять истерику устраиваешь?
— Это ты истеричка! — Лена развернулась к ней. — Папа три месяца как умер, а ты уже дом делишь!
— Я не делю, а забочусь о матери! В отличие от тебя!
— Да? И где твоя забота была, когда папа болел? Я каждый день приезжала, а ты — раз в неделю, и то если время было!
— У меня работа, семья! Не все могут позволить себе сидеть на шее у мужа!
— Стерва!
— Сама такая!
— Девочки! — крикнула я. — Прекратите!
Они замолчали, но смотрели друг на друга как кошки перед дракой. Села между ними, руки на стол положила — трясутся.
— Маринка хочет дом продать и деньги себе забрать! — Лена не унималась.
— Ничего я себе не хочу забрать! — огрызнулась Марина. — Просто маме одной тяжело, пора решение принимать!
— Какое решение? Выгнать её из родного дома?
— Не выгнать, а обеспечить комфортную старость!
— В однушке на окраине?
— Лучше, чем в развалюхе без удобств!
— Это не развалюха, это наш дом!
— Наш? — Марина засмеялась зло. — А что ты в него вложила? Я хоть ремонт в ванной оплатила в прошлом году!
— А я папе лекарства покупала! Все!
— Девочки... — снова попыталась я.
— Мам, не слушай её! — Лена меня за руку схватила. — Она всегда такая была — всё под себя грести! Помнишь, как бабушкины серёжки поделили? Себе золотые забрала, а мне серебряные оставила!
— Мне бабушка сама отдала! — взвилась Марина.
— Ага, выпросила!
Я встала. Медленно так встала, держась за стол. Они замолчали, на меня уставились.
— Уезжайте, — тихо сказала. — Обе. Сейчас же.
— Мам...
— Я сказала — уезжайте. Мне... мне подумать надо.
Они ещё что-то говорили, оправдывались, но я ушла в спальню, дверь закрыла. Села на кровать — нашу с Серёжей кровать. Слышала, как они внизу ещё ругались, потом хлопнули двери, завелись машины.
Тишина. Снова эта тишина. Только теперь она другая — не пустая, а полная их криков, обид, претензий. Господи, Серёжа, что же мне делать? Они же дом наш на части рвут, как собаки кость... А я сижу и смотрю, и сил нет их остановить.
Или есть?
Правда у нотариуса
Кабинет у Павла Михайловича маленький, в старом здании бывшего сельсовета. Пахнет бумагой и какой-то канцелярской пылью. Сижу на скрипучем стуле, сумочку на коленях держу, как первоклассница.
— Наталья Ивановна, — он очки поправил, в бумаги заглянул, — так в чём вопрос-то?
— Дом... — начала и запнулась. — После мужа остался дом. Дочери говорят продавать надо, а я... я не знаю, имею ли право...
— Так, — он папку открыл, полистал. — Документы на дом с собой?
Достала из сумочки пакет — всё заранее приготовила, ночью собирала, боялась что-то забыть.
Павел Михайлович минут десять изучал, хмыкал, что-то сверял в компьютере. Я сидела, на руки свои смотрела — старые стали, в пятнах, с выступившими венами. Когда это случилось?
— Так, — наконец заговорил нотариус. — Ситуация предельно ясная. Дом оформлен на вас. Единоличная собственность. Приобретён в браке, но после смерти супруга вы — единственный собственник.
— То есть?..
— То есть распоряжаетесь как хотите. Продать, подарить, завещать, сдать в аренду — ваше право. Согласие дочерей не требуется.
— Совсем не требуется? — не поверила я.
— Абсолютно. Они могут претендовать на наследство только после... — он кашлянул деликатно, — после вашей смерти. А пока вы живы — это исключительно ваша собственность.
Будто камень с души свалился. А потом — страх накатил. Значит, решать мне? Самой?
— Наталья Ивановна, — Павел Михайлович очки снял, потёр переносицу, — могу вопрос личный задать?
Кивнула.
— А вы сами-то хотите продавать?
— Я... не знаю. Дочери говорят — правильно будет. Мне одной тяжело, дом большой...
— А вы не дочерей слушайте, — он улыбнулся неожиданно тепло. — Вы себя спросите. Хотите из дома уезжать?
— Нет, — вырвалось само. — Нет, не хочу. Там вся жизнь моя, там Серёжа каждый гвоздь забивал...
— Вот и ответ. А насчёт «одной тяжело»... Знаете, у нас в районе программа есть — социальный найм жилья. Можете сдать дом молодой семье по льготной ставке, администрация оформляет, всё официально. И вам помощь, и людям польза.
— Сдать? Чужим людям?
— А почему бы и нет? Договор составим грамотный, условия пропишем. Будете получать небольшую плату, плюс жильцы по договору обязаны дом в порядке содержать, по хозяйству помогать. Многие пожилые люди так делают.
Задумалась. В доме — чужие люди. Но... может, детский смех снова? Может, жизнь вернётся?
— А если дочери против будут?
Павел Михайлович пожал плечами:
— Их право — быть против. Ваше право — решать. Закон на вашей стороне.
Поднялась, протянула руку:
— Спасибо, Павел Михайлович. Вы мне глаза открыли.
— Не за что. И помните — что бы дочери ни говорили, это ваша жизнь. Не давайте собой манипулировать.
Вышла на улицу — солнце светит, весна в разгаре. Дышу полной грудью, будто впервые за три месяца. Манипулировать... Точное слово. Всю жизнь я под чьи-то желания подстраивалась — под мамины, под Серёжины, под дочкиных. А теперь?
Теперь, похоже, пора научиться решать самой.
Мудрость соседа
Виктор Петрович дрова привёз, как обещал. Сам выгружает у сарая — семьдесят четыре года, а кряхтит меньше, чем иной молодой.
— Наташа, чайник ставь! — крикнул. — Заработал твой чаёк с вареньем!
Пока чай грелся, он дрова аккуратно сложил, накрыл брезентом. Вошёл, руки отряхивая:
— Ну что, хозяйка, как живёшь-можешь?
— Да так... — налила ему покрепче, как любит. — Никак, если честно.
Сели за стол. Он варенье в чай положил — малиновое, моё ещё, прошлогоднее.
— Девки приезжали? — спросил как бы между прочим.
— Приезжали. Воюют.
— Из-за дома?
Кивнула. Он не удивился — в деревне всё про всех известно.
— Серёга бы их быстро на место поставил, — вздохнул Виктор Петрович.
— Серёги нет...
— Вот потому и воюют. Думают, мать — тихоня, можно вертеть как хочешь.
Подняла глаза:
— Я не тихоня!
— Знаю, — усмехнулся он в усы. — Помню, как ты Серёгу в загс тащила. Он упирался — молодой ещё, погулять хочу. А ты — нет, говоришь, женишься и точка!
Вспомнила, улыбнулась невольно:
— Было дело. Боялась, уведут.
— И правильно боялась. Ленка Соколова на него глаз положила.
— Да ну!
— Точно говорю. Только ты быстрее оказалась. И правильно сделала — хороший мужик был Серёга. Но ты знаешь, что главное?
— Что?
— Ты тогда сама решила. Не мамку свою слушала, которая против была. Не подружек, которые отговаривали. Сама решила — и сделала. А потом сорок два года счастливо прожили.
Молчу. Чай остывает, а я вспоминаю. Точно ведь — мама против была, говорила, рано мне, доучиться надо. А я — нет, говорю, люблю и замуж выйду.
— Наташ, — Виктор Петрович наклонился, — ты всю жизнь для других жила. Для Серёги, для девчонок. И правильно жила, не спорю. Но сейчас-то что? Серёги нет, девки выросли, свои семьи. Может, пора для себя пожить?
— А как это — для себя?
— А так — как тебе хочется, так и делай. Хочешь в доме жить — живи. Не хочешь продавать — не продавай. Ты заслужила право сама решать.
— Они обидятся...
— И что? — он плечами пожал. — Обидятся и простят. А если не простят — значит, не дочери, а кукушата. Ты им всю жизнь отдала, а они дом поделить не могут? Стыдно должно быть!
Встал, кряхтя:
— Ладно, пойду я. А ты подумай. И помни — Серёга бы хотел, чтобы ты счастливой была. А не удобной для всех.
Проводила его до калитки. Стою, смотрю, как он к своему дому идёт — прямо, не сутулясь. Вот ведь — старше меня на десять лет, один живёт после смерти жены, а не ломается. Сам решает, сам делает.
Вернулась в дом. На стене — наша с Серёжей свадебная фотография. Молодые, красивые, счастливые. Я тогда правда сама решила — вопреки всем. И не пожалела ни разу.
— Серёж, — шепнула фотографии, — помоги мне снова решиться. Снова стать той девчонкой, которая знала, чего хочет.
И вдруг — будто тепло по спине прошло. Будто он обнял, как раньше, и шепнул: «Давай, Натусь. У тебя получится».
Получится. Должно получиться.
Хозяйка решила
Позвала обеих на воскресенье. Сказала — важный разговор, приезжайте без мужей и детей. Марина удивилась, Лена насторожилась, но приехали.
Стол накрыла по-настоящему — пирог с капустой испекла, Серёжиным фирменным, салат оливье, котлеты. Как раньше, когда вся семья собиралась.
— Мам, — Марина села, оглядела стол, — ты чего расстаралась?
— Просто соскучилась, — ответила спокойно. — Давайте поедим сначала, потом поговорим.
Ели молча. Точнее, они ели, а я смотрела на них. Марина — вся подтянутая, маникюр идеальный, но морщинки у глаз появились, устаёт. Лена — растрёпанная как всегда, но глаза добрые, папины глаза.
— Вкусно, мам, — Лена улыбнулась. — Как в детстве.
— Угу, — Марина кивнула. — Котлеты — объедение.
Убрала посуду, села напротив них. Руки на стол положила — не трясутся. Удивительно.
— Девочки, я решение приняла насчёт дома.
Обе напряглись, переглянулись.
— Я была у нотариуса. Дом — моя единоличная собственность. Я могу распоряжаться им как хочу.
— Мам, мы не претендуем... — начала Лена.
— Дай договорить. Я не буду его продавать. И вам не отдам — ни сейчас, ни в завещании.
— Что?! — Марина вскочила. — Мама, ты в своём уме?
— В своём. Садись, Марина. Я сдаю дом в социальный найм через администрацию. Молодой семье с детьми. Уже нашла — учителя из районной школы, у них двое маленьких, своего жилья нет.
— Ты... ты чужим людям отдаёшь наш дом? — Лена побледнела.
— Не отдаю, а сдаю. Официально, по договору. Они будут тут жить, помогать по хозяйству. А я перееду в флигель — там две комнаты, мне хватит.
— Это безумие! — Марина руками всплеснула. — Мама, опомнись! Это же наследство! Наше с Леной!
— Нет, — отрезала я. — Это мой дом. Мой и Серёжин. Мы его строили, обустраивали, жили в нём. И я решаю, что с ним делать.
— Но мы же твои дочери!
— Да, дочери. Которые три месяца после смерти отца только и делают, что дом делят. Которые меня уговаривают, давят, ругаются между собой. Вы хоть раз спросили, чего я хочу?
Молчат.
— Вот именно. Марина, ты говоришь — рационально. Что рационального в том, чтобы выгнать меня из дома, где я прожила сорок лет? Лена, ты кричишь про наследство. А подумала, каково мне вас слушать, когда вы отца ещё не отпустили, а уже имущество делите?
— Мам, прости... — Лена заплакала.
— Не надо слёз. Я не обижаюсь. Я просто устала быть удобной. Всю жизнь была удобной — для родителей, для Серёжи, для вас. А теперь — хватит. Я хозяйка, я и решаю.
— И что, эти... учителя... они согласны? — Марина всё не унималась.
— Согласны. Приедут на следующей неделе смотреть. Если всё устроит — оформим документы.
— А если они тебя обманут? Выгонят?
— Не выгонят. Договор защищает. Да и Павел Михайлович, нотариус, всё проверит. К тому же, — улыбнулась я, — что мне терять? Годы? Их и так немного осталось. Лучше я их проживу, слыша детский смех в доме, чем в тишине и одиночестве.
Встала, подошла к окну. Во дворе яблони цветут — Серёжа сажал, когда Маринка родилась.
— Знаете, девочки, ваш отец перед смертью сказал: «Наташ, живи». Просто — живи. Не выживай, не доживай, а живи. И я буду жить. По-своему.
Обернулась к ним:
— Можете злиться, обижаться. Можете не приезжать больше. Это ваш выбор. А мой выбор — дать этому дому новую жизнь. Чтобы в нём снова смеялись дети, чтобы топали маленькие ножки, чтобы пахло пирогами. Серёжа бы одобрил.
Марина сидела красная, губы поджала. Лена утирала слёзы. А я почувствовала — легко. Впервые за три месяца легко. Будто груз с плеч сбросила.
— Чаю ещё налить? — спросила обыденно. — С пирогом?
И знаете что? Они остались. Пили чай, молчали, а потом Лена сказала:
— Мам, а можно мы иногда приезжать будем? К тебе во флигель?
— Конечно, можно. Вы всегда желанные гости. Но дом — теперь не ваш и не мой. Дом — для жизни.
Марина буркнула что-то, но пирог взяла второй кусок. А это, знаете ли, хороший знак. Серёжа всегда говорил: «Пока человек ест домашний пирог, он не совсем потерян».
Новая жизнь дома
Они приехали в среду утром. Я с рассвета на ногах — и флигель проветрила, и в большом доме порядок навела. Волновалась, как девчонка перед экзаменом.
Старенькая «девятка» во двор въехала, покашливая. Вышли — молодые совсем, ей лет двадцать пять, ему чуть больше. Она — малыша на руках держит, месяцев восемь ему от силы. Он — коробку какую-то несёт, осторожно так.
— Здравствуйте, Наталья Ивановна? Мы — Соколовы, Антон и Настя. Это Мишутка наш.
Смотрю на них — застенчивые, глаза честные. Настя платок поправляет, волнуется. Антон руку протягивает — ладонь твёрдая, рабочая.
— Проходите, проходите! — засуетилась я. — Давайте покажу всё.
Вела их по дому, рассказывала: вот кухня, плита газовая, но есть и печь, Серёжа складывал, хорошо греет. Вот гостиная, диван раскладывается, если гости. Вот спальни — три штуки, выбирайте любую.
Настя по сторонам смотрит, глаза блестят:
— Как просторно... Мы в общежитии живём, в одной комнате втроём.
— А вы откуда? — спрашиваю.
— Я из Вологды, — Антон отвечает. — В пединститут сюда по распределению попал, физику преподаю. А Настя местная, в начальной школе работает.
— Познакомились, когда я практику проходил, — Настя улыбается, малыша покачивая. — Три года назад. Поженились, Мишутка родился, а жить негде. Очередь на жильё — лет на пять минимум.
Вышли во двор. Антон сразу к яблоням подошёл:
— Какие красивые! Антоновка?
— Антоновка, белый налив, есть одна груша. Серёжа, муж мой покойный, любил сад.
— Я тоже... в деревне рос, у бабушки. Умею за деревьями ухаживать.
Настя между тем Мишутку на травку посадила. Малыш траву щупает, смеётся. Смотрю — и сердце тает. Сколько лет детского смеха тут не было...
— Наталья Ивановна, — Настя встала, подошла. — А что вы от нас... ну, ждёте? Кроме официальной платы?
— Чтобы дом жил, — ответила просто. — Чтобы в окнах свет горел, чтобы печку топили, чтобы в саду дети играли. И... если не трудно, иногда заглядывайте ко мне во флигель. Чайку попить, поговорить.
— Конечно! — она улыбнулась. — А можно... можно Мишутку иногда к вам приводить? Вы не против?
— Милая, да я только рада буду!
Антон кашлянул:
— Наталья Ивановна, мы... мы очень хотим тут жить. Но боимся — вдруг мы вас стесним? Всё-таки чужие люди...
Села на лавочку у крыльца, похлопала рядом — садитесь, мол.
— Знаете, ребятки, я три месяца в пустом доме одна жила. После смерти мужа. Тишина такая, что стены давят. А вы — не чужие. Вы — молодые, вам жить да жить. Как мы с Серёжей когда-то. Он бы рад был, что дом молодой семье достаётся.
— А ваши дети? — осторожно спросила Настя. — Они не против?
Усмехнулась:
— Были против. Но я решила — я хозяйка, мне и решать. Они взрослые, обеспеченные. А вы — только начинаете. Вам помощь нужнее.
Помолчали. Мишутка к маме подполз, за юбку ухватился, встать пытается.
— Когда можно въезжать? — тихо спросил Антон.
— Хоть завтра. Документы Павел Михайлович подготовит, подпишем — и живите.
Настя заплакала вдруг. Тихо так, слёзы по щекам катятся.
— Что ты, милая?
— Просто... просто не верится. Свой дом. Ну, почти свой. Где Мишутка ползать будет, ходить учиться. Где можно шторы свои повесить, цветы посадить...
— Сажайте! — рассмеялась я. — И шторы вешайте, и цветы сажайте. Дом — он для жизни. А жизнь — она ваша.
Проводила их до калитки. Антон коробку, с которой приехал, мне протягивает:
— Это вам. Мы не знали, что принести, Настя пирог испекла. Яблочный.
Взяла коробку, а там — тёпленький ещё, духом домашним пахнет.
— Спасибо, ребятки.
Стою у калитки, смотрю, как их «девятка» пыль поднимает. А в груди — тепло. Будто не уезжает жизнь из дома, а возвращается. Другая, новая, но настоящая.
Вечером Лена позвонила:
— Мам, правда, что учителя завтра въезжают?
— Правда.
— Мам... можно я приеду? Помочь им... ну, и тебе?
— Приезжай, дочка.
Вот так. Не прошло и недели, а младшая уже оттаяла. Марина, конечно, упрямее. Но и она придёт, вот увидите. Когда в доме детский смех зазвучит — придёт. Не сможет не прийти.
Новая жизнь
Яблоки уродились на славу. Стою с ведром под антоновкой, собираю — Насте на варенье, себе на компот. Мишутка рядом в манеже — Антон смастерил, чтобы на улице можно было оставлять. Агукает, игрушкой гремит.
Три месяца прошло, как они въехали. Дом не узнать — шторы новые, Настя сшила, на кухне герань цветёт, в гостиной Антон книжные полки поставил. По вечерам свет в окнах, дым из трубы. Живой дом.
Телефон зазвонил. Марина. Вздохнула — опять, наверное, выговаривать будет.
— Мам?
— Да, Мариш.
— Мам, у меня... — голос какой-то севший. — Валера работу потерял. Фирму закрыли. Кредит за машину платить нечем.
— Ох, доченька...
— Мам, я не прошу денег! — быстро заговорила. — Просто... можно мы на выходные приедем? Все? Отдохнуть от города, подумать...
— Конечно, приезжайте. Флигель маленький, но на диване Димка поспит.
— А эти... учителя... они не против?
— Настя с Антоном? Да они рады будут. Настя вчера спрашивала, когда вы приедете наконец.
— Спрашивала? — удивилась Марина.
— Ага. Говорит, неправильно это — родню не видеть. Семья должна вместе собираться.
Молчание в трубке. Потом:
— Мам, прости меня. За всё.
— Нечего прощать, дочка. Приезжайте.
Положила трубку, к яблоне вернулась. Мишутка ручки тянет — дай, мол, яблочко. Дала маленькое, он обслюнявил сразу, довольный.
— Эх, Мишутка, — говорю ему. — Жизнь, она как яблоня. Думаешь — засохла, а она возьми и зацвети. Надо только дождаться весны.
Антон из дома вышел, ведро второе несёт:
— Наталья Ивановна, помочь?
— Помоги, милый. Высоко висят, не достану.
Полез на лестницу, яблоки срывает, вниз кидает — я ловлю. Как Серёжа когда-то. Только Серёжа матерился, когда червивое попадалось, а Антон смеётся.
— Слышь, Антош, — говорю. — Марина приедет на выходные. С семьёй.
— Отлично! Настя обрадуется. Она пирогов напечёт — любит, когда гости.
— Антош, а вы не жалеете? Что с нами, старухой сварливой, связались?
Слез с лестницы, серьёзно так посмотрел:
— Наталья Ивановна, вы нам жизнь дали. Настоящую жизнь. У Мишутки теперь есть дом, двор, сад. У нас есть возможность жить, а не выживать. А вы говорите — жалеем. Да мы каждый день за вас Богу спасибо говорим!
Отвернулась — слёзы спрятать. А он ведро поднял:
— Пойдёмте чай пить. Настя блинов напекла, со сметаной.
Иду за ним к дому — моему дому, который теперь и их дом тоже. Мишутка в манеже смеётся, яблоком размахивает. Из окна блинным духом тянет. Настя песню поёт — голос звонкий, молодой.
А я думаю: вот оно, Серёжа. Вот она, жизнь, которую ты велел жить. Не доживать в тишине, а жить — с людьми, с детским смехом, с блинами и яблоками. Я хозяйка — я и решила. И правильно решила.
Солнце через листву светит, тени узорные на земле. Хорошо. Впервые за полгода по-настоящему хорошо. Дом живёт, и я живу вместе с ним.
Вот такая история. Простая, как яблоко с антоновки. Но своя, выстраданная, прожитая. И знаете что? Иногда самое трудное решение оказывается самым правильным. Надо только решиться быть хозяйкой своей жизни. По-настоящему хозяйкой.