Ох, милые мои, денек вчера выдался... Ветер с реки такой промозглый тянул, что, кажется, до самых косточек пробирал. Возвращалась я от Екатерины Федоровны, давление ей сбивала, иду, воротник своего плаща потертого поднимаю, а у самой душа не на месте. И ведь не погода тому виной, нет. Сердце сжалось, когда я поравнялась с домом Лидии Михайловны.
Стоит она у своей калитки, платок пуховый на самые брови натянула, а сама - вся как струнка натянутая. Стоит и смотрит не отрываясь на дорогу. Глядит так, будто ждет не автобуса рейсового, а весточки самой главной, самой заветной во всей ее жизни. А я-то знаю, что никто к ней сегодня не приедет. И от этого знания холод по спине змеей ползет, похуже любого осеннего ветра.
Ведь у нее вчера юбилей был. Семьдесят лет. Дата-то какая, а? Не просто день рождения, а целая жизнь за плечами.
Она ко мне еще за неделю до того заходила. Не по болезни, нет. Так, для вида, мол, давление померяй, Семёновна. А я ж вижу - глаза блестят, на щеках румянец не по возрасту играет, вся светится, как медный самовар на солнце.
- Ты представляешь, Семёновна, - шепчет она мне, будто тайну великую доверяет, - приедут! Оба приедут! И Витенька и Дарья! Обещали! Витенька сказал: «Мам, как бы там ни было, а на семьдесят лет твои - кровь из носу будем».
И так она это сказала - «будем», - что у меня у самой сердце от радости за нее подпрыгнуло. Давно я ее такой счастливой не видела. Последние годы совсем ссутулилась, усохла будто. А тут расцвела, как ее герань на окошке.
Лидия ведь у нас в деревне - человек особой судьбы. Вдовой осталась рано, в тридцать с небольшим. Мужик ее, Егор, хороший был тракторист, да сгубило его железо - придавило в поле насмерть. Осталась она одна с двумя погодками на руках. Вите - пять, Даше - четыре. Ох, и нахлебалась она горюшка.
Я помню, как она на двух работах крутилась: днем - в колхозе на свекле, спины не разгибая, а ночью - сторожем на ферме. Прибежит домой, детей обмоет, каши сварит, сказку на ночь расскажет, поцелует в макушки спящие и опять бежит. Спала по три-четыре часа в сутки. Вся жизнь ее в этих детях была, как в окошке свет. Все для них, все ради них.
Другие бабы ей советовали: «Лидия, да ты ж молодая еще, красивая. Выйди замуж, одной-то как?» А она только головой качала: «Не хочу, чтобы у моих детей отчим был. Я им и за маму, и за папу буду». И ведь была.
Витенька у нее рос парнем толковым, смышленым. А Дашенька - вся в мать, красавица, коса до пояса, а пела так, что заслушаешься. Лидия последнюю копейку на нее тратила, возила в район в музыкальную школу. Помню, зима была лютая, морозы трещали. А она продала единственную ценность, что от матери осталась и купила Даше новые сапожки, чтобы ножки не мерзли. Сама в старых валенках перезимовала.
Выросли дети, упорхнули из гнезда. Оба в город подались, выучились. Виктор инженером стал на большом заводе, Дарья замуж удачно вышла, за какого-то начальника. Лидия гордилась ими - не надышалась. Каждое письмо их, каждую весточку мне перечитывала. А письма те все реже и реже приходили, а звонки становились все короче.
«Мам, дела, ты же понимаешь, круговерть».
«Мамочка, прости, на выходные не получится, у нас планы».
«Мам, ну что мы там в вашей деревне не видели?»
Она все понимала. Всегда находила им оправдание. Устают. Жизнь в городе тяжелая. Семьи, свои заботы. А сама ждала. Каждый праздник, каждый свой день рождения она накрывала стол и ждала. Они не приезжали, и наутро она молча раздавала соседкам пироги и салаты, что так и не дождались своих едоков. И ни слова упрека, ни слезинки при людях. Только глаза становились еще глубже, еще печальнее, как осенние омуты.
А в этот раз поверила. В юбилей-то святое дело приехать. Семьдесят лет - не шутка.
И вот она готовилась. За две недели весь дом выскребла, занавески перестирала, накрахмалила так, что хрустели. Скатерть достала белоснежную, вышитую еще ее матерью, - только для самых дорогих гостей. Накопила с пенсии денег, съездила в район, купила всяких деликатесов городских, которых у нас ни в магазине, ни в автолавке не бывает.
В день юбилея с самого утра у плиты хлопотала. Я к ней забегала утром, укол сделать - суставы у нее болят, особенно на погоду. А у нее в доме такой дух стоял - с ума сойти! Пироги с капустой и с яблоками, утка с черносливом в печи томится, холодец застывает на веранде. Стол накрыт как в сказке. Посуда праздничная, из серванта, сверкает. Рюмочки хрустальные, что только по свадьбам достают.
- Ты присядь, Семёновна, чаю выпей, - суетится она.
- Да некогда мне, Михайловна, - отвечаю, - вызовов много. Ты сама-то отдохни перед гостями.
- Да какой отдых! - смеется она. - У меня будто крылья за спиной выросли! Вот-вот приедут. К обеду обещались.
Я ушла, а у самой кошки на душе скребут. Не было в ее голосе той стопроцентной уверенности. Была надежда. Отчаянная, последняя надежда матери, которая готова обманываться до последнего вздоха.
И вот теперь она стояла у калитки. Прошел и обед, и полдник. Вечер на деревню опускался, холодный, серый. А она все стояла. Маленькая, сгорбленная фигурка на фоне темнеющего неба. И ждала. В ее позе было столько векового, бабьего терпения и столько же вселенской тоски, что хотелось закричать.
Я не выдержала. Подошла к ней.
- Михайловна, ты чего на ветру стоишь? Заболеть недолго. Пойдем в дом.
Она вздрогнула, обернулась. Глаза... Господи, какие у нее были глаза. Пустые. Словно из них вынули душу и осталась одна оболочка.
- А вдруг они едут, Семёновна? А я уйду. Они подъедут, а у калитки никого. Нехорошо…
- Ничего страшного, в дом сами зайдут, - говорю я тихо, а у самой ком в горле.
Мы постояли молча. Ветер трепал концы ее платка. Где-то далеко залаяла собака. Зажглись первые огни в окнах соседних домов. А ее дорога была пуста. Темна и пуста.
Вдруг в ее кармане что-то пиликнуло. Она испуганно достала свой старенький кнопочный телефон, который дети ей подарили, чтобы «всегда была на связи». Долго щурилась, нажимая на кнопки. Я увидела на экране короткое сообщение.
Она протянула телефон мне. Руки ее так дрожали, что я едва смогла его удержать.
«Мамуль, с юбилеем! Прости, не получается приехать. Форс-мажор на работе. Целуем. Дарья. P.S. Витя тоже поздравляет, у него телефон сел».
Всё. Коротко и ясно. Форс-мажор. Какое страшное, чужое слово. И как легко им можно перечеркнуть семьдесят лет материнской жизни.
Лидия молчала. Она не плакала. Слезы, видимо, кончились давно. Она медленно повернулась, и я увидела, как в один миг она постарела еще на десять лет. Спина согнулась, плечи опустились, будто на них разом взвалили всю тяжесть этого мира.
- Пойдем... Семёновна... - прошептала она едва слышно. - Угощу тебя... Пирогами...
Мы вошли в ее дом. Теплый, пахнущий праздником дом, в котором праздник умер, так и не начавшись. На столе стояла нетронутая еда. Идеально сервированный стол выглядел теперь как насмешка. Как декорация к спектаклю, на который не пришел ни один зритель.
Она подошла к столу, провела рукой по вышитой скатерти. И вдруг, как-то по-детски, обиженно, смахнула на пол хрустальную рюмку. Она разбилась с тонким, жалобным звоном. А потом вторую. И третью.
А потом села на табуретку, обхватила голову руками и зашлась в сухом, беззвучном плаче, который страшнее любых рыданий. Она вся тряслась, и плечи ее ходили ходуном.
Я не знала, что делать. Какие слова тут можно найти? Я просто села рядом, положила свою шершавую руку на ее дрожащее плечо и тоже молчала. Мы сидели в этой оглушающей тишине, которую нарушало только тиканье старых ходиков на стене да ее сдавленные всхлипы.
Потом она успокоилась. Подняла на меня свое лицо, мокрое, измученное.
- Я, Семёновна, не на них обижаюсь... - сказала она тихо. - Что с них взять... Жизнь такая... Я на себя. Где ж я их упустила? В какой момент они решили, что «форс-мажор» важнее матери? Что ж у них там, в груди, вместо сердца-то выросло? Калькулятор, что ли?
Она встала, подошла к комоду, достала старый фотоальбом. Открыла на странице, где были две черно-белые карточки. На одной - чумазый мальчишка с рогаткой. На другой - смешная девчонка с огромными бантами.
- Вот они... мои кровиночки... - ее палец с потрескавшимся ногтем нежно гладил глянцевую поверхность. - Для них жила. Думала, вот вырастут, опорой мне будут на старости лет. А вышло... что старость моя - она только моя. И опора у меня одна - палка вот эта, в углу...
Она аккуратно завернула мне в чистую тряпочку самый румяный пирог с яблоками и большой кусок утки.
- Возьми, Семёновна. Помяни... мою материнскую любовь. Видать, не нужна она больше никому.
Я шла домой по темной улице, прижимая к груди этот сверток. А у самой слезы градом катились по щекам, смешиваясь с холодными каплями начавшегося дождя. И пирог этот казался мне невыносимо тяжелым, будто я несла в руках не еду, а всю невыплаканную боль и одиночество одной старой женщины.
Разве ж для этого матери ночей не спят, последнее отдают, чтобы потом в свой самый главный день рождения получить смс-ку со словом «форс-мажор»? И чем лечить душу, когда самые родные люди своими же руками вырывают из нее сердце?
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку. Низкий Вам поклон за Ваши донаты❤️
Ваша Валентина Семёновна.