- Когда я вырасту большая. Глава 18.
- Ой... Все цветы мазутом пропахли... Или газ под щами погас... Не пойму, почему такой странный запах? - Маруся брезгливо наморщила нос.
Муж посмотрел на неё искоса, затем густые тёмные брови сошлись на переносице:
- Ой! Марусёк! Ты, никак, того... Опять...
Она ткнула его букетом белой сирени в широченную грудь:
- Не может быть. Я же кормлю ещё, - она раздавила на деревянной доске блеснувшим лезвием пару чесночных долек, аппетитно хрустнувшим в ответ. Опустила их в большую жёлтую кастрюлю, затем помешала наваристый суп половником и зачерпнула немного, чтобы попробовать на соль.
- Кормит она, поглядите-ка, - сказал Данила, и протянул губы к поварёшке, чтобы снять пробу вслед за женой. - М-м-м, - помотал он головой. - Вкуснятина, Марусь! Кстати, - он, сморщившись, дожевал обжигающую картофельную дольку, перекидывая её из стороны в сторону в полуоткрытом рте. - Кстати, не знаешь, откуда погодки берутся, кормящая мать?
Маруся замахнулась, чтобы легонько шлёпнуть его кухонным полотенцем по плечу. Муж перехватил его, притянул женщину к себе, прижал нарочито грубо и нагло:
- А что, сын-защитник есть, можно и девку родить.
Марусю окатило знакомой горячей волной с ног до головы. Она прикрыла глаза, губы её слегка дрогнули. Щи поднялись жёлтой пеной, выбирая место, где бы им преодолеть кастрюльную преграду. Зашипели, сползая по горячей поверхности и дразня возмущённый огонь. Маруся пришла в себя, охнула, и повернула ручку газовой плиты.
- Я руки мыть, - хмыкнул Данила, и всё таки не удержался, провёл ладонью по приятной выпуклости жениного пёстрого халата.
- Я умываю руки, - почему-то вспомнилось женщине, и она приложила руки к животу, будто прислушиваясь.
Картины недавно пережитого были ещё свежи в её памяти. Боль, которая выворачивала наизнанку. Боль, похожая на бесконечную в своей неисчерпаемости тёмную и страшную полынью.
- Нет, - тихо прошептали побледневшие губы. Маруся вцепилась зубами в фалангу большого пальца на левой руке, чтобы не разразиться бранными словами. Из комнаты раздалось кряхтенье и звуки возни. Она поправила косынку и вышла к сыну. Ребёнок проснулся и недовольно тёр кулачками глаза. Рот приоткрылся и застыл, будто Кирюша раздумывал, зевнуть ему сейчас или разразиться громким требовательным плачем.
Маруся ласково заговорила с ним, пощупала пелёнку. Взяла на руки и понесла к столу, чтобы перепеленать. От сладкого нежного запаха сына ей самой захотелось плакать. Тонкая кожица на виске и под глазами говорила, как хрупка и ненадёжна детская жизнь. Складочки на белой шее, которые начинали блестеть от пота, выступающего во время кормления. Крохотные ноготки с белыми, будто выписанными искусным живописцем, лунками ногтей. Радость поднялась с самого дна Марусиной души и готова была вылиться наружу, как недавние щи из жёлтой кастрюли. Слёзы выступили на её голубых глазах, когда сын взял налитую грудь. Все мысли покинули женщину. Сейчас она не помнила ни о муже, ни о матери, которая обещала зайти вечером. Ни о тошноте, преследовавшей её уже неделю, ни о странном запахе белоснежной, как январский снег, сирени.
***
Савелий отслужил полгода. Мать писала, что отцу как будто стало легче. Он встаёт и выходит на крыльцо. Правда, говорить у него так и не получается. Анна Никаноровна в самых тёплых выражениях описывала, какой чудесный сын растёт у старшего брата, и какая неожиданно хорошая жена и мать получилась из Маруси.
Эти письма волновали его, признаться, больше, чем письма черноглазой Натальи. Она в свои письма неизменно вкладывала полевой цветок, или надушивала бумагу сладкими до тошноты духами, что парень морщился во время чтения. То напишет она какой-то детский стишок про неземную любовь, а то нарисует слюнявым химическим карандашом переплетение разбитых сердец.
Савелий боролся по ночам со сном и холодом на посту. Днём - с изнуряющей жарой и голодом. Еда была, но не такая, к какой он привык в деревне. Да и полевая кухня в армии понятие относительное: сегодня она есть, а завтра её нет. И, если три орешка для Золушки в прекрасной чешкой сказке очаровывали девушку, то голод Савелия ещё больше распалялся при взгляде на три сухаря, оставшиеся в сухпайке. Солдат не сдавался, был стойким и усердным. Научился грызть найденные коренья и распознавать съедобные ягоды. Фортуна, эта капризная мадам, сжалилась над ним, и Савелия перевели с границы в городской гарнизон.
Служба потекла по-новому, набирая скорость и обрастая возможностями, как обрастает кораллами днище застрявшего в бухте корабля-каракки. В гарнизоне даже дышалось по-другому, свободно, широко. Ведь солдатика рано или поздно ждёт увольнение, пьянящий глоток свободы и ветер, ласкающий бритую голову.
Маршировали на плацу ровными рядами, чеканя шаг. Рты повторяли заученные слова патриотических песен, а хотелось кричать:
- Скоро! Уже скоро!
Девушки в коротких платьицах неторопливо прохаживались по тротуару перед частью в выходные дни. Длинные ровные стрелочки на глазах, чернее чёрного тушь, нанесённая в три слоя жёсткой пластиковой щёточкой. Каждая из них знала хоть одну историю из жизни знакомой, которой рассказала её знакомая о том, как девушка вышла замуж за военного. Встретились они прямо у ворот гарнизона, теперь он генерал, а она - генеральша, живут долго и счастливо.
И пока солдаты грезили о необременительном досуге, девушки мечтали о счастливом семейном будущем. Савелий был ещё не очень искушённым в амурных делах человеком, и мечты его вращались на вполне приличных орбитах. Мужское начало в нём дремало, но уже не спало крепким сном. И при удобном случае показало себя во всей красе, вырвавшись на волю в общежитии одного из техникумов. Проснувшись утром на узкой железной койке, он не узнал свою вчерашнюю Мадонну, с которой познакомился прямо у ворот КПП. Накануне он далеко не сразу смог добиться поцелуя от недотроги, шептавшей:
- Не надо, я не такая...
Однако, после череды горячих объятий, воспламенивших солдатика, девушка сама предложившей поехать «в общагу».
Теперь она курила в раскрытое окно, сидя голышом на подоконнике и стряхивая пепел в скрюченный алоэ. Аккуратно завитые вчера, накануне охоты, волосы, были растрёпаны. Следы осыпавшейся туши девушка растирала указательными пальцами от прелестного носика к вискам, поднимая к потолку круглые карие, чуть навыкате, глаза. Она выпустила серую струйку, улыбаясь припухшими от поцелуев губами, в бледное рассветное небо.
Савелий лежал, посматривая на неё сквозь полуприкрытые ресницы, напрасно пытаясь вспомнить, как же её зовут.
«- Люда... Люба... Люся...Лиза... Что-то точно на «Л», - думал он, не замечая, что веки чуть подёргиваются, выдавая его.
Она повернулась всем телом в холодном проёме окна, спустилась с подоконника и подошла к кровати. Девушка опустилась на колени и поцеловала Савелия в губы. Странная смесь вкуса только что выкуренной сигареты и откровенно чувственного запах, открывшегося ему вчера, взволновала парня. Он, не открывая глаз, ответил на поцелуй. Она рассмеялась тихо, и уткнулась головой в подушку рядом с его лицом.
- Не спишь, я знаю, ты не спишь, - низким певучим голосом произнесла вчерашняя Мадонна. - Тебе пора, скоро совсем рассветёт. И комендант, наверное, уже проспался.
Савелий сел на кровати, скрипнувшей так же, как она скрипела много раз до него. Он смотрел на девушку, и ждал со странной боязнью, когда она спросит о его следующем увольнении.
Она не спросила. Парень шёл по сумрачному ещё коридору босиком, закатав штанины и держа сапоги с заткнутыми в них портянками, в руках. Девушка шла за ним, тоже босиком, ступая на носки, отчего её и без того стройный силуэт казался ещё тоньше и невесомее. Друг за другом они спустились на первый этаж. Виднеется «вертушка» и неопрятная голова вахтёра, склонённая на руки, сложенные на столе.
«Она спросит, - думал Савелий. - Сейчас спросит...»
Шелест шагов множился в длинном коридоре, напоминая сухую кленовую листву, перекатываемую осенним ветром. Девушка остановилась в нескольких метрах от «вертушки», застенчиво улыбнулась, и повернула назад. Что-то лёгкое было надето на ней, потому что подол быстро покачивался в такт её плавным движениям, ещё чуть выше приоткрывая ноги.
«- И я не спросил, - подумал Савелий. - Вот дурак!»
В это мгновение комендант поднял патлатую голову, вытаращил осоловелые глаза, всхрапнул, и снова заснул, приняв прежнее положение. Савелий поочерёдно смотрел то на давно не стриженную мужскую голову, то на коридор, в котором быстро удалялась, уменьшаясь на глазах, вытянутая девичья фигура.
«- Бежать за ней? Или не бежать?» - думал парень. Внутренний голос шептал что-то, но Савелий не слышал его, или не хотел слышать. Достав двухкопеечную монетку из кармана, он подбросил её и тут же поймал. Выпала «решка». Парень разочарованно мотнул головой, и, перебравшись через «вертушку», вышел на улицу. Он пошёл вдоль здания, которое ещё не отбрасывало длинной прохладной тени. Сапоги он не надел, и пальцы чувствовали непредсказуемую шероховатость множества камушков, выпирающих из тротуара. Савелий поднял голову, отыскивая в длинной череде одинаковости распахнутое окно с высохшим алоэ. Облезлая рама была пустой и грустной.
«Решка, - подумал он. - Не судьба, значит...»
***
Лиля вошла в комнату, села на измятую кровать, отряхнула ступни от прилипшего в коридоре мусора, шоркнув босыми ступнями друг о друга. Прошедшая ночь её утомила. Хотелось есть и спать. Она легла на спину, сцепив руки в замок и начала вращать большими пальцами, заводя один за другой, совершая бесконечное, как жизнь, движение.
В дверь осторожно поскоблили, как умеют сообщать о себе закадычные подружки, хранительницы чужих тайн.
- Заходи, - сказала Лиля, и шумно вздохнула. - Есть чё поесть?
Подружка почесала подбородок и села на свою кровать, небрежно затянутую покрывалом.
- Хлеб есть и варенье. Будешь?
- Буду, - Лиля мечтательно улыбнулась и опустила выразительные карие глаза.
- Соскочит, - обречённо и мрачно высказала подружка своё мнение.
Лиля прищёлкнула языком, будто оседлала степного жеребца и даёт ему волю полететь тугой стрелой, вырывая из земли резвыми копытами комья земли вместе с цветущими маками и сон-травою:
- Этот не соскочит!!!