В один из дней, когда в воздухе уже пахло прелой листвой и первым дымком из печных труб, на пороге медпункта моего объявился гость, какого Заречье наше лет десять не видывало. Машина его, блестящая, как жук-носорог, еле втиснулась в наш проулок, и вся детвора сбежалась на нее смотреть, рты пооткрывав. А из машины вышел он – Андрей, сын Александры Ивановны, тети Шуры по-нашему.
Вышел, а я его и не признала сперва. Ладный, высокий, в пиджаке городском, пахнет чем-то терпким и дорогим, а не сеном и родной землей. Улыбнулся мне, а глаза серьезные, деловые. Приехал, значит, не просто так, не мать проведать.
- Здравствуйте, Валентина Семёновна. А вы все такая же, не меняетесь.
- Здравствуй, Андрюша, здравствуй, сокол. А чего ж мне меняться? Проходи, садись. Чаю горячего хочешь? С душицей.
Он сел на краешек старой кушетки, той самой, на которую его еще мальчишкой с разбитой коленкой усаживали. Посмотрел на мои склянки с лекарствами, на стопку карточек, перевязанных бечевкой, и вздохнул.
- Вот за этим и приехал, Валентина Семёновна. За матерью. Все, хватит ей тут одной куковать. Забираю ее в город.
Сказал так просто, будто речь шла не о живом человеке, а о старом комоде, который пора на дачу вывезти. У меня аж сердце екнуло. Тетя Шура, Александра Ивановна… Она же в этом доме родилась. Она каждую трещинку на срубе знает, каждое деревце в саду сама сажала. Она и есть этот дом.
- Дело-то ты доброе задумал, Андрюша, - говорю ему осторожно, чай разливая по чашкам. - Заботишься о матери, это правильно. Да только она сама-то что? Рада?
Он отмахнулся, словно от мухи назойливой.
- А что она? Поворчит для порядка и поедет. Куда она денется? Ей же лучше будет. Там врачи, удобства все, квартира у меня просторная. Не здесь же ей век доживать, среди этой, - он запнулся, подыскивая слово, - …среди этой старины.
Я поставила перед ним чашку. Пар от душицы поплыл по комнате, смешиваясь с запахом корвалола.
- Старина-то, Андрюша, она разная бывает. Бывает рухлядь, а бывает – корень. Ты корень-то не трогай, засохнет дерево.
Он посмотрел на меня непонимающе. Городской он стал совсем, отвык от наших иносказаний. Привык, чтобы все прямо, по полочкам. А душа-то человеческая - она не полочка, она шкатулка с двойным дном.
Вечером пошла я тетю Шуру проведать. Живет она на самом краю села, у речки. Дом у нее старенький, вросший в землю, а вокруг – сад. И такой тот сад ухоженный, такой ладный, что душа радуется. У калитки меня встретил Андрей. Хмурый, как осенняя туча.
- Ни в какую, Семёновна! Уперлась, и все. Говорит, не поеду, здесь моя жизнь. Какая жизнь? Огород да кот Мурзик? Я ей про комфорт, про медицину, а она мне про яблони свои.
Заходим в дом, а там… Ох, милые мои, какой же там покой! Пахнет свежеиспеченным хлебом и сушеными травами. На окнах – герань цветет пышным цветом. На вышитой скатерти самовар пузатый пыхтит. А сама тетя Шура сидит у окна, спокойная такая, светлая, будто и не было у них разговора тяжелого. Только руки, лежащие на коленях, мелко-мелко дрожат.
- Шура, он ведь добра тебе хочет. В городе-то оно, может, и правда полегче будет. - начала я издалека
Она подняла на меня свои выцветшие, но такие ясные глаза.
- Полегче, Семёновна, не значит лучше. Вот смотри, - она кивнула на окно, за которым виднелась старая, вся в узлах и морщинах, яблоня. - Ее еще отец мой сажал, когда брат мой на свет появился. Я под ней росла, дети мои росли. Андрюшка вон ту ветку в детстве сломал, до сих пор шрам на коре. Она мне как сестра. А он говорит: «Спилим, мама, она старая, только место занимает». Понимаешь?
Я понимала. Ох, как я понимала. Это ведь не про дерево речь была. Это про нее саму.
Андрей пробыл в деревне неделю. И всю неделю он пытался «купить» мать. Привозил ей из города то шаль пуховую, дорогущую, то телевизор с экраном во всю стену, то плитку заморскую, электрическую. Тетя Шура подарки принимала, благодарила тихо, но в глазах ее стояла такая тоска, будто сын ей не радость привозил, а гвозди для ее тихого деревенского счастья.
Он починил забор, покрасил ставни в ядовито-синий цвет, который никак не шел к серому, потемневшему от времени срубу. Он работал, не покладая рук, злился, потел, а дом будто отторгал его заботу. Становился не уютнее, а чужее.
А потом наступил день его отъезда. Он пришел ко мне с утра, совсем измученный.
- Все, Валентина Семёновна. Сдаюсь. Поговорю с ней в последний раз, и если нет – уеду один. Только вы мне вот что скажите… Я ведь плохой сын, да?
Я посмотрела на его руки. Все в мозолях, в краске. На дорогие городские туфли, забрызганные глиной.
- Сын ты хороший, Андрюша. Любящий. Только любовь, она ведь не в том, чтобы заставить человека счастливым быть по-твоему. А в том, чтобы понять, в чем его счастье заключается.
Он ушел, а я села у окна. Душа была не на месте. Видела, как он медленно идет к материнскому дому. Долго стоял у калитки, не решаясь войти. А потом зашел. Что уж там у них творилось, не знаю. Только через час смотрю – идут оба. Идут не к машине, а вглубь сада, к той самой старой яблоне.
Подошли. Тетя Шура что-то ему говорит, рукой по стволу морщинистому гладит. А он стоит, голову опустил. Потом вдруг обнял ее, крепко-крепко, как в детстве, уткнулся лицом в ее плечо. И я поняла – все. Понял. Дошло до сердца его городского, что есть вещи поважнее комфорта и медицины. Есть корни.
Вечером Андрей заехал ко мне попрощаться. Совсем другой человек. Глаза теплые, спокойные.
- Спасибо вам, Валентина Семёновна.
- Да не за что, милый. Что решил-то?
Он усмехнулся.
- Мать мне сегодня сказала… Знаете, что она мне сказала? «Делай что хочешь, сынок, - говорит. - Хочешь, все тут перестрой по-новому. Но твоя мать, с вами жить не будет. Потому что мать твоя – это вот эта яблоня, вот эта речка и вот этот дом. А без них – нет и матери».
Он протянул мне пакет. А в нем – яблоки. С той самой старой яблони. Некрупные, неказистые, где-то червячком тронутые, но до того душистые, что голова кругом.
- Я теперь по-другому буду, Семёновна. Не забирать ее, а помогать ей здесь жить. Дров вот на зиму заказал, мужиков попросил крышу перекрыть. И приезжать буду не раз в год, а каждый месяц. Просто так. Чай пить и яблоки есть.
Он уехал, и черная его машина больше не казалась мне чужеродной. Она увозила из нашего Заречья не разозленного городского пижона, а сына, который наконец-то нашел дорогу к своей матери. Не ту, что по асфальту, а ту, что от сердца к сердцу.
Я сидела вечером, пила чай с душицей и ела то самое яблоко. А оно было сладкое-сладкое, с легкой кислинкой, и пахло в нем и солнцем, и детством, и тихим, некрикливым счастьем. Тем самым счастьем, которое не построишь в самой лучшей квартире, потому что оно растет только на своей земле.
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку. Низкий Вам поклон за Ваши донаты❤️
Ваша Валентина Семёновна.