В Заречье у нас тихо, жизнь течет, как наша речка, - неспешно, по заведенному порядку. Летом огород, сенокос, зимой - печка трещит да валенки у порога сохнут. И люди такие же - основательные, крепкие, привыкшие больше делать, чем говорить. Такой была и Клавдия наша, Клава Иванова. Вдова. Одна дочку Танюшку поднимала. Вся жизнь ее - в этой девочке, как солнце в окошке.
Помню Танюшку еще вот такой пигалицей, с косичками в разные стороны и вечными ссадинами на коленках. Шустрая была, голосистая, первая и в школе, и в самодеятельности. Клава на нее последнюю копейку тратила. На наряды ей, на книги, на поездку в город в музей. «Пусть, - говорит, - Семёновна, хоть дочка моя жизнь другую увидит, не как я, всю жизнь в земле».
И Таня увидела. После школы уехала в город, в институт поступила. Сначала писала часто, приезжала на каникулы румяная, веселая. А потом - всё реже. Письма короче, звонки на бегу. Работа, говорит, дел невпроворот. Клава всё понимала. Гордилась. Фотокарточку ее, где Таня в городском парке, под стекло в сервант поставила. И ждала. Мать, она всегда ждет.
А на прошлой неделе пришла ко мне Клава. Не зашла, а вплыла в медпункт, как тень. Лица на ней нет, платок на самые глаза натянут, а руки - ледяные, и дрожат так мелко-мелко, будто озноб ее бьет.
- Что с тобой, Клавушка? Давление скакнуло? Садись, сейчас померяю.
А она молчит. Села на кушетку, сгорбилась вся, и только комкает в руках краешек старенькой кофты. Я смотрю на нее, и сердце у меня в пятки ушло. Знаю я этот взгляд. Так смотрят, когда беда.
- Приезжала… - выдохнула она наконец, и голос, как у чужой, сиплый.
- Танюша? Так это ж радость какая! Что ж ты сама не своя?
Она подняла на меня глаза, а в них, знаете, такая беспросветная тоска, что мне самой дышать трудно стало.
- Радость, говоришь… Семёновна… Попросила она у меня… Нет, не попросила. Потребовала. «Отдай, - говорит, - мама, мне свои накопления. Все, что на книжке. Мне очень надо».
У меня аж в ушах зазвенело. Я ведь знала про эти деньги. Это не просто накопления были. Это была вся Клавина жизнь, вся ее вдовья верность и материнская любовь. Еще муж ее, Петр, был жив, они эту книжку завели. Мечтали Танюшке на свадьбу справить пир на весь мир. Петра не стало, а Клава копеечку к копеечке продолжала складывать. От себя отрывала, лишний платок себе не купила, а всё туда, на книжку. Это был ее святой запас, ее мечта о дочкином счастье.
- А ты что? - спрашиваю шепотом, а у самой руки холодеют.
- А что я… Я сказала - нет. Это, говорю, на твое будущее, на свадьбу, внукам на гостинцы. А она… - Клава замолчала, судорожно вздохнула. - Она так на меня посмотрела, Семёновна… Как на врага. «Какая свадьба, мама? Какие внуки? Ты что, в прошлом веке живешь? Мне сейчас деньги нужны, на дело! А ты со своими деревенскими мечтами! Жалко тебе для родной дочери?!»
И уехала. Даже чаю не попила. Хлопнула дверью так, что герань на окне вздрогнула.
Вот ведь как, милые мои… Сколько сил люди тратят на слова обидные. Бросят их, как камень в воду, а круги-то по живому сердцу расходятся.
Всю неделю Клава ходила чернее тучи. Постарела за эти дни лет на десять. Вижу, как она по селу идет - плечи опущены, в землю смотрит, ни с кем не здоровается. А ночами, говорят соседи, свет в ее окошке до самого утра горит. Сидит, поди, одна-одинешенька со своей бедой.
А вчера под вечер скрипнула дверь моего медпункта. Я думала, опять Клава. Поднимаю голову - на пороге стоит она. Татьяна. В городских штанах своих модных, курточка короткая, а глаза затравленные, бегают по сторонам. Пахнет от нее духами резкими да тревогой.
- Здравствуйте, Валентина Семёновна, - говорит, а голос нервный, срывается. - Я к вам. Мне бы с матерью поговорить… А она и на порог не пускает. Вы же ее хорошо знаете. Помогите!
- Помочь в чем, Таня? Деньги у матери выпросить?
Она вспыхнула, щеки пятнами пошли.
- Да не выпросить! Вы не понимаете! У меня бизнес горит, я всё вложила! Партнеры подвели… Мне нужно срочно нужно, иначе… иначе всё! Понимаете? Всё пропадет! Я ей потом вдвойне верну!
Смотрю я на нее, а передо мной не деловая женщина городская, а девчонка испуганная, в угол загнанная. Желваки под тонкой кожей ходят, руки в кулаки сжаты так, что костяшки побелели. Видно, что не от хорошей жизни она так.
- А с матерью по-человечески поговорить не пробовала? Не требовать, а попросить? Объяснить всё?
- А что ей объяснять?! - вскинулась она. - Про бизнес? Она же ничего не поймет! Она до сих пор думает, что я ей принца на белом коне привезу!
Ох, молодость… Глупая ты, думаю, девка. Мать поймет, она боль твою увидит. Для нее это главное.
Накапала я ей валерьянки, заставила выпить. Сидит, молчит, смотрит в одну точку. А потом вдруг плечи у нее затряслись, и она как зарыдает! Тихо так, беззвучно, только слезы градом по щекам катятся.
- Я не хотела… Я ее люблю… Но мне так страшно, Семёновна… Так стыдно… Я ведь всё провалила…
Поняла я тогда, что не фельдшер тут нужен, а просто человек. Взяла я ее за руку, накинула на нее свой старый платок и повела. Прямиком к Клаве домой.
Подходим к калитке, а в доме темно, только в одном окошке тусклый свет. Вошли в сени. Дверь в избу была приоткрыта. А там, за столом, сидит Клава. Перед ней на столе лежит та самая сберегательная книжка, а рядом - старый, пожелтевший от времени альбом. И она гладит пальцами фотографию, где они с мужем молодые, а на руках у них - крохотная Танюшка в чепчике.
- Мам… - шепотом позвала Таня.
Клава вздрогнула, подняла голову. Увидела нас, и лицо ее окаменело.
И тут Таня, городская, гордая, деловая, сделала то, чего я от нее не ожидала. Она шагнула вперед, наклонилась и обняла мать.
- Мама… Мамочка! - голос ее срывался от рыданий. - Прости меня... Не нужны мне деньги твои! Ничего мне не нужно! Только ты прости… Я ведь всё потеряла, мам… Всё… И друзей, и деньги… И тебя чуть не потеряла…
Клава посмотрела на нее, и я видела, как оттаивает лед в ее глазах. Как дрогнули губы, как рука потянулась вперед и замерла в воздухе. Она молчала, а в этой тишине, казалось, кричали все годы ее ожидания, все бессонные ночи, все молитвы о дочкином счастье.
И тогда Клава заговорила. Тихо-тихо, будто боясь спугнуть что-то.
- Глупая ты… Ох, какая же ты глупая… - она повернулась, обняла ее за плечи. - Разве в деньгах счастье? Разве я о них печалилась? Я о тебе… Думала, сердце твое зачерствело в городе твоем. Что забыла ты нас, забыла всё…
Они стояли обнявшись, две женщины - старая и молодая, - и плакали. Это были слезы не горя, нет. Это были слезы очищения. Такие слезы, знаете, после которых дышать легче становится. Словно гроза прошла и воздух стал чистым и свежим.
Потом они сидели за столом, пили чай с малиновым вареньем. Клава достала ту самую сберкнижку.
- Завтра пойдем, снимем. Раз надо - значит, надо. Мы с отцом для тебя копили. Чтоб ты счастлива была. А как - тебе виднее.
Таня взяла ее руку, прижалась к ней щекой.
- Не надо, мама. Я сама справлюсь. Главное, что ты меня простила. Это важнее всех денег на свете.
Прошло с тех пор, может, с месяц. Осень уже почти хозяйничает. Пахнет сырыми листьями, дымком из печных труб и антоновкой. Иду я по селу, а душа поет. Тихо так, спокойно.
Прохожу мимо Клавиного дома, а калитка открыта. Заглянула в огород, а там… диво дивное. Клава картошку копает, а рядом с ней, в старой ее телогрейке и в платке, повязанном по-деревенски, - Таня. Щеки румяные, волосы из-под платка выбились. Смеется чему-то, кидает картошку в ведро. А Клава смотрит на нее, и вся светится. Будто не шестьдесят ей, а снова пятьдесят.
Увидела меня Таня, замахала рукой.
- Валентина Семёновна, идите к нам! У нас чай на веранде стынет!
И я пошла. А на веранде стол накрыт по-простому: вареная картошка дымится, огурчики соленые, капуста квашеная. И пирог с яблоками, такой ароматный, что голова кружится. Сели мы, пьем чай из старых чашек в цветочек. И такая благодать вокруг, такая тишина… Только слышно, как ветер в старой яблоне шумит да где-то далеко собака лает.
Таня осталась. В город свой не вернулась. Устроилась в нашу школу, информатику ведет. Говорит, что никогда в жизни не чувствовала себя такой счастливой и нужной.
Смотрю я на них, на мать и дочь, и думаю: какое же лекарство на свете самое сильное? Может, и не в моих склянках оно вовсе, а вот в этой земле-кормилице, в запахе печеного хлеба да в простом человеческом прощении…
Если вам по душе мои деревенские истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку. Низкий Вам поклон за Ваши донаты❤️
Ваша Валентина Семёновна.