Первые часы свободы ударили в голову, как самое крепкое вино. Чистый, пьянящий адреналин гнал их вперед, прочь от стальных путей, от ненавистного лая овчарок и рева мотоциклов.
Они неслись сквозь колючие, цепкие заросли, форсировали ледяные ручьи, не чувствуя ни боли, ни холода.
Но с рассветом хмель свободы испарился без следа. На смену ему пришла свинцовая, всепоглощающая усталость, а с ней и боль — тупая, ноющая, всепроникающая.
Боль в ногах, сбитых до крови, в руках, разодранных шипами, и особенно — в старой ране генерала Огурцова, которая вновь запульсировала, воспалившись от промозглой сырости и перенапряжения.
Они рухнули в густом ельнике, завалившись на сырую, пахнущую прелью и грибницей землю.
Майор Воронов, чья молодость и выносливость еще не были до конца вычерпаны пленом, почти сразу провалился в тревожный, поверхностный сон.
А Огурцов лежал с открытыми глазами, всматриваясь в равнодушное, серое небо, и трезво, беспощадно оценивал их положение. Два изможденных человека в рваной одежде, без крошки еды, без единого патрона, без карты, в самом сердце вражеской территории, кишащей патрулями.
Нет, это была не свобода. Это была всего лишь короткая отсрочка перед неизбежным.
— Майор, подъем. Лежать — значит сдаться смерти, — Огурцов с усилием растолкал Воронова, когда тот начал стучать зубами от пробирающего до костей холода.
— Куда идти, товарищ генерал? — хрипло, с надрывом спросил летчик, садясь и обхватывая себя руками. — Всю эту проклятую Польшу видеть не могу. Глаза бы не смотрели...
— На восток, — в голосе Огурцова прозвучала сталь. Он с самой юности, с тех пор как босоногим мальчишкой пас скот, умел читать лес как открытую книгу: ориентировался по солнцу, по едва заметному наклону веток, по мху на камнях.
— Строго на северо-восток. К Белоруссии, к нашим пущам. Там должны быть свои. Здесь, в этих чужих лесах, мы — дичь. И долго нам не протянуть.
Так началось их бесконечное, изматывающее странствие. Дни напролет они отлеживались в самых глухих, непролазных чащах, сливаясь с ландшафтом, превращаясь в часть лесного сумрака. А под покровом ночи, когда тьма становилась их единственным союзником, они шли, ориентируясь по далеким, холодным звездам.
Первые двое суток они не ели ничего, только пили затхлую воду из болотцев. На третий день голод превратился в физическую пытку. Он перестал быть просто чувством — он стал острым, режущим когтем, который скреб изнутри, вызывая судороги в пустом желудке.
Они сдирали с деревьев молодые, горькие почки, выкапывали стылыми пальцами прошлогоднюю, полусгнившую картошку на заброшенных крестьянских полях. Эта жалкая пища не насыщала, а лишь дразнила голод, разжигая его с новой силой.
Их характеры, столь непохожие, в этих нечеловеческих условиях обнажились, содрались до самой сути. Воронов, герой неба, привыкший к стремительным атакам и мгновенным решениям, был порывист и нетерпелив. Его угнетала эта медленная, ползучая борьба за жизнь.
— Товарищ генерал, смотрите, огонек! — горячим шепотом взывал он, указывая на далекую точку света в темноте. — Хутор, наверное. Давайте рискнем! Может, там люди добрые, дадут корку хлеба. Ну не звери же они, в самом деле!
— Звери сейчас не в лесу, майор, а в деревнях, — жестко, не оставляя пространства для спора, обрывал его Огурцов. — Там может сидеть полицай, отрабатывающий свой паек. Или просто до смерти напуганный крестьянин, который продаст нас за мешок муки или просто из страха. Цена риска — наша жизнь. Идти только лесом. Только так.
Огурцов был воплощением выдержки и стратегии. Каждый шаг, каждый привал, каждый поворот он продумывал с точностью войсковой операции. Он заставлял Воронова тщательно заметать следы, часами идти по руслам ручьев, чтобы сбить со следа собак, обходить стороной малейшие тропинки.
Его огромный командирский опыт, помноженный на врожденную крестьянскую смекалку, теперь был их главным и единственным оружием.
***
Однажды ночью они едва не угодили в ловушку. Выйдя на опушку, чтобы пересечь проселочную дорогу, они замерли. Впереди, медленно грохоча, полз немецкий бронетранспортер, его фары хищно шарили по обочинам. Инстинкт, отточенный годами войны, сработал раньше разума.
Они рухнули в придорожную канаву, в ледяную, вонючую жижу, за долю секунды до того, как яркий луч света полоснул по тому месту, где они только что стояли. Затаив дыхание, они лежали, вжимаясь в холодную грязь, чувствуя, как над ними вибрирует земля от тяжести брони, слыша обрывки гортанной немецкой речи. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем грохот стих вдали.
— Вот тебе и «добрые люди», — глухо прошептал Огурцов, когда они, мокрые, грязные и замерзшие, выбрались из канавы.
— Запомни, Воронов: сейчас для нас каждый человек — это потенциальный враг. Каждая тень — угроза. Доверять нельзя никому. Только себе. И мне.
Шли дни, сливаясь в одну серую, голодную и холодную неделю. Они отощали до неузнаваемости, лица заросли колючей щетиной, форма превратилась в рваные лохмотья.
Они научились спать на ходу, урывками, и вздрагивать от каждого треснувшего сучка. Они были на самой грани физического и нервного истощения, когда реальность начинала расплываться.
И вот однажды, пробираясь через особенно глухой, заваленный буреломом лес, Огурцов внезапно замер, вскинув руку.
— Стой. Запах.
— Чем пахнет? — не понял Воронов, обессиленно прислонившись к дереву.
— Дымом, — коротко бросил генерал, втягивая ноздрями влажный воздух. — Еле-еле тянет. Костер жгут.
Они пошли на этот едва уловимый запах с предельной осторожностью, как два матерых волка, выслеживающих добычу. Ступая след в след, бесшумно, они приближались к источнику.
Вскоре сквозь густые ветви они увидели небольшую поляну и замерли за стволами толстых вековых сосен. На поляне, вокруг потрескивающего костра, сидело около десятка человек.
Их одежда была самой разношерстной — крестьянские свитки, элементы советской и польской военной формы. Но то, что их объединяло, заставило сердца беглецов замереть.
У каждого было оружие — винтовки, немецкие автоматы, на поясах висели гранаты.
Партизаны.
Надежда вспыхнула в Воронове так ярко, что он рванулся было вперед, но железная хватка Огурцова вцепилась ему в руку.
— Жди. Наблюдаем.
Они простояли так почти час, не шевелясь, превратившись в изваяния. Люди у костра говорили тихо, вполголоса, на смеси русского и польского. Они были насторожены и собраны. Это были свои. Наконец, Огурцов принял решение.
— Идем. Руки держи на виду. И молчи, говорить буду я.
Они сделали шаг из-за деревьев на открытое, освещенное костром место. Их появление было как удар грома среди ясного неба. В то же мгновение разговоры оборвались.
Десяток стволов со щелчком взметнулся в их сторону. Люди вскочили, их лица в отблесках пламени стали напряженными и враждебными.
— Стой! Ani kroku! Ни с места! — раздался резкий, властный окрик.
К ним, не опуская автомата ППШ, шагнул коренастый, широкоплечий мужчина с густой бородой. Его глаза смотрели холодно, пронзительно, без тени сочувствия.
— Кто такие? — спросил он по-русски, с тяжелым польским акцентом.
— Свои, — сделал шаг вперед Огурцов, медленно поднимая пустые ладони, чтобы показать отсутствие угрозы. — Командиры Красной Армии. Совершили побег из плена.
Бородач недоверчиво хмыкнул, смерив их с ног до головы презрительным взглядом, задержавшись на их лохмотьях.
— Командиры, говоришь? А ну, покажи свои погоны, командир.
Его взгляд случайно упал на воротник гимнастерки Огурцова, где на клочке выцветшей ткани чудом сохранились остатки генеральских петлиц. Глаза партизана опасно сузились.
— Генерал? — в его голосе прозвучал не восторг, а ледяное, смертельное подозрение. — В наших лесах генералы с неба не падают. Немецкая провокация? Подсадная утка?
Воронов вспыхнул от оскорбления и шагнул было вперед, чтобы заступиться за командира, но Огурцов остановил его едва заметным движением руки.
Он понимал — сейчас решается их судьба. Эти люди, измученные войной, предательством и потерями, не верили никому. И одно неверное слово, один неверный жест мог стоить им жизни.
— Документы, — бросил бородач, нетерпеливо протягивая руку.
Огурцов медленно, глядя прямо в глаза партизанскому командиру, покачал головой.
— Документов нет. В концлагере их не выдают. Есть только мое слово. Слово генерала Красной Армии Огурцова Сергея Яковлевича.
Допрос с пристрастием в партизанском отряде. Жизнь генерала и майора висит на волоске. Как Огурцову, не имея никаких доказательств, получилось убедить суровых лесных бойцов в том, что он — свой?
Появление неожиданного свидетеля и жестокое испытание, которое устроит ему командир отряда, чтобы проверить его не на словах, а на деле…