Котел. Это слово, раньше означавшее лишь кухонную утварь, теперь пропиталось запахом пороха, крови и гниения. И самое страшное в нем было ощущение дежавю.
Всего пару недель назад, в июле, они уже были почти в такой же ловушке. Тогда, под Винницей, им чудом удалось просочиться, выскользнуть из смыкающихся немецких клещей.
Тот прорыв стоил огромной крови, но он подарил им главное — фатальную надежду, что это возможно. Теперь Огурцов с леденящей душу ясностью понимал: немцы тоже сделали выводы из своей неудачи. В этот раз они не ошиблись. Ловушка захлопнулась намертво, не оставив ни единой щели.
Оно стало синонимом ада на земле. Десятки тысяч людей, остатки 6-й и 12-й советских армий, оказались заперты на небольшом, выжженном пятачке украинской земли.
И этот пятачок сжимался с каждым днем, с каждым часом, как гигантская железная удавка, выдавливая из людей жизнь и надежду.
Небо над котлом больше не принадлежало им. Оно гудело моторами «Юнкерсов». «Штуки» с их дьявольским, душераздирающим воем сирен пикировали на дороги, превращая колонны грузовиков, санитарных повозок и беженцев в пылающие братские могилы.
Легкие «рамы»-разведчики висели в высоте, как стервятники, высматривая любую цель и корректируя огонь артиллерии.
А та методично, квадрат за квадратом, перепахивала землю, смешивая с плодородным черноземом обломки техники, человеческие тела и последние остатки веры в спасение.
В этом аду генерал Огурцов, наспех назначенный командиром того, что осталось от 49-го стрелкового корпуса, пытался сделать невозможное — организовать оборону.
Но обороняться было нечем. Его 10-я танковая, которой он так гордился, перестала существовать. От могучих КВ и быстроходных БТ-7 остались лишь единичные, чудом уцелевшие машины, стоявшие без капли горючего.
Теперь его армией были пехотинцы — изможденные до предела, с почерневшими от голода и усталости лицами, с горсткой патронов на человека.
— Снарядов нет, товарищ генерал, — докладывал ему седой капитан-артиллерист с перевязанной грязной тряпкой голову.
— На каждую пушку по три-четыре штуки. Бережем, как зеницу ока. Стреляем только по танкам, наверняка.
— А что с едой?
— Сухари доедаем, товарищ генерал. Лошадей уже почти всех съели. Пьем из речки, после нее половина людей животами мучается.
Огурцов молча разломил свой последний сухарь и протянул половину капитану.
— Держаться, — глухо сказал он, хотя и сам понимал, что эти слова звучат как издевательство.
Он видел, как менялись его люди. В глазах лейтенанта Скворцова, который все еще пытался вести штабной журнал, пропал юношеский идеализм, сменившись лихорадочным, загнанным блеском.
Даже вечный оптимист Василий «Балагур», которого Огурцов встретил у переправы, выглядел осунувшимся и злым.
Он потерял свой танк, свой экипаж, и вместе с ними — свою способность шутить.
— Какие уж тут шутки, товарищ генерал, — хрипло ответил он на вопрос Огурцова.
— Смеяться будем, когда до своих дойдем. Если дойдем.
К началу августа стало ясно: помощи не будет. Прорыва извне не случилось. Они были списаны. Единственный шанс — прорыв изнутри. Отчаянный, самоубийственный, но шанс.
Ночью, в глубоком овраге у урочища Зеленая Брама, собрался последний военный совет.
Генералы, командиры дивизий, комиссары — все, что осталось от командования двух армий. Их лица в колеблющемся свете коптилки были похожи на темные, измученные маски.
— Ждать больше нельзя, — говорил один из генералов, ломая сухую ветку. — Еще пара дней, и у нас не останется сил даже поднять винтовку.
— Прорываться — это самоубийство! — возразил ему дивизионный комиссар. — Нас просто перемелют на марше. Москва не может нас бросить! Нужно держать оборону!
— Какую оборону?! — взорвался Огурцов. Он резко встал, высокий, худой, с горящими глазами.
— У нас нет патронов, нет снарядов, нет еды! Мы не оборону держим, мы умираем в ловушке! Москва далеко, товарищи, а смерть — вот она, рядом. Армии больше нет. Есть только люди, наши солдаты, которых мы обязаны попытаться спасти. Я предлагаю идти на прорыв этой ночью. В трех направлениях.
Мелкими, но организованными группами. С боем, тихо, как угодно. Задача одна — просочиться. Я свой выбор сделал. Я поведу свою группу на восток.
Его жесткие, полные отчаянной решимости слова оборвали споры. План был принят. Это был план отчаяния, последний шанс вырвать из пасти смерти хоть кого-то.
В ночь на 7 августа котел зашевелился. Десятки тысяч людей, разделившись на группы, ринулись в спасительную темноту, напролом через немецкие позиции.
Это была не атака, а агония. Вспыхивали короткие, яростные бои. Ракетницы разрывали тьму, и пулеметы с флангов начинали свою смертельную жатву, выкашивая целые ряды.
Группа Огурцова, около тысячи человек, шла на восток, к реке Синюха. Они двигались оврагами, перелесками, стараясь не ввязываться в бой.
Но их обнаружили на рассвете. Немецкая пехота при поддержке нескольких танков отрезала им путь к спасительной кромке леса.
— К бою! — скомандовал Огурцов. — За мной! В атаку!
Это был его последний бой в качестве генерала Красной Армии. Он, как и в финскую, как в гражданскую, сам повел людей за собой.
С пистолетом в руке, рядом с простыми солдатами, он бежал на вражеские пулеметы.
Он видел, как упал рядом лейтенант Скворцов, так и не дописавший свой журнал. Видел, как сержант Михалыч, швырнув последнюю гранату, упал, скошенный очередью.
Они почти прорвались. Уже были видны спасительные деревья, когда рядом с ним разорвался минометный снаряд.
Огурцов не услышал ни свиста, ни взрыва. Мир просто ударил его по голове чем-то невероятно тяжелым, ослепил белой вспышкой и погас.
Последнее, что он почувствовал, — это как земля уходит из-под ног, и острая, режущая боль в ноге. А потом — только тьма. Густая, вязкая, беззвучная.
***
Он очнулся от резкого запаха карболки и нашатыря. Кто-то настойчиво тряс его за плечо.
Огурцов с трудом открыл глаза и увидел над собой чужое, незнакомое лицо в очках и немецкой пилотке.
Он лежал на носилках в большой крестьянской хате, превращенной в полевой лазарет. Рядом стонали другие раненые, но говорили они на чужом, гортанном языке.
— О, герр генерал пришел в себя, — сказал по-немецки человек в очках. Потом, заметив его непонимающий взгляд, перешел на ломаный русский.
— Вы есть генерал Огурцов? Мы нашли ваши документы.
Сергей попытался сесть, но острая боль в ноге и дикая слабость бросили его обратно на носилки. Он посмотрел на свою ногу. Она была неумело перевязана грязным бинтом. Сознание возвращалось медленно, болезненными кусками. Прорыв… атака… взрыв…
Он инстинктивно дернулся рукой к поясу, туда, где должна была быть кобура. Пусто.
Он был в плену.
Это простое осознание ударило сильнее, чем взрывная волна. Он, генерал-майор, герой финской, командир, который вел за собой тысячи, — теперь беспомощный, раненый пленник.
Стыд, ярость и бессилие захлестнули его. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.
— Где мои люди? — хрипло спросил он.
Немецкий врач пожал плечами, поправляя очки.
— Ваши люди капут. Или в плену, как вы. Для вас война окончена, герр генерал. Смиритесь. Так будет проще для всех.
«Нет, — пронеслось в голове у Огурцова, когда врач отошел. — Для меня она только начинается».
Он лежал на носилках, окруженный врагами, сломленный физически, но не духовно.
В его голове, сквозь боль и туман тяжелой контузии, уже рождалась новая, единственная цель. Цель, которая отныне будет смыслом его существования.
Бежать. Любой ценой.
В следующей главе
Лагерь для военнопленных. Голод, унижения и допросы. Немецкий офицер, знающий о подвигах Огурцова, пытается склонить его к сотрудничеству. Но генерал уже ищет тех, кому можно доверять. Как в нечеловеческих условиях зреет дерзкий план побега, и какой неожиданный шанс подарит ему судьба…