- Когда я вырасту большая. Глава 14.
Савелий попал служить на границу. После учебки их, уже умевших стрелять, собирать и разбирать автомат, и познавших начальные азы воинского дела, везли на поезде почти две недели. Солдатики в это время отсыпались, играли в карты, травили анекдоты и услышанные где-то вполуха байки из чужой жизни. Кто был посмекалистей, сумел добыть и выпивку. А лбы некоторых горели от щелбанов, проигранных в карты на узком одноногом столике вместо денег.
Парню снилась родная деревня. Шальные Натальины глаза, тонкие длинные руки Насти-фельдшерицы. Запах печей и их серый дым, тлеющие угли, по которым словно крошечные огненные человечки, бегали огоньки. Молодой отец, спина которого была ещё не согнута тогда. Лёгкая улыбка матери, когда выпутывала она васильковый цветок из длинных и чёрных отцовых кудрей.
Место назначения встретило их сурово. Дул ветрище, загибая полы тяжёлых серых шинелей, скалились суровые горы, в которых заблудилась бойкая говорливая речка. И потянулись дни, похожие один на другой. Физподготовка, учёба в классе. Марши на плацу, от которых горели носки и пятки. Уборка территории, и подготовка к строевому смотру, где песни орались так, что не один солдатик сорвал своё молодое горло.
Савелий, не избалованный деревенской жизнью, сносил тяготы службы довольно легко. И недостаток сна, и однообразие пищи не казались ему чем-то страшным. В отличие от городских ребят, не привычных носить-таскать-копать с утра до вечера, и уставали которые так, что в оставшиеся четыре-пять часов сна ещё долго ворочались на жёстких казённых койках.
Отрадой для парня были письма из родной деревни. Брат писал редко, раз в месяц. Только однажды от него друг за другом пришло два письма. В одном он сообщал, что всё в порядке. Ходил на днях к матери, и она и отец живы-здоровы. Передают ему привет. Весна в этом году ранняя, снегу много, и боится он, как бы подполье у родителей не затопило.
Во втором письме писал Данила, что стал отцом. Что жена его, Маруся, родила богатыря, почти на пять кило. Парень здоровый и голосистый, и спать по ночам почти не приходится.
То, что поместилось в паре строк скупого мужского письма, для Маруси стало большим испытанием. Родовые муки оказались действительно муками. Положили её в роддом раньше срока, опасаясь, что плод большой, и расстояние от деревни до райцентра большое. Она лежала на проваливающейся кровати, ворочаясь с боку на бок. Роды принимали в соседней комнате, за высокими деревянными дверями. И вся палата видела, как вкатывают роженицу и как выкатывают обратно, обычно молчаливую и бледную, без кровинки в лице. Они часто кричали, так громко и жалобно одновременно, что животы беременных, но ещё не готовых к родам женщин сжимались от ужаса. Маруся гордо думала, ну, уж я-то так голосить не буду. Что это за боль такая, которую вынести нельзя? На гвоздь в сарае наступила, так слезы не проронила, - думалось ей.
Наступило свежее весеннее утро. Нянечки, протерев хлорной водой подоконники, растопырили окна настежь, впустив прохладный свежий сквознячок. Маруся уже за завтраком почувствовала неладное. Пища будто не шла в горло. А в животе было так тревожно, будто кто-то собирался открыть пробку и слить всю воду, в которой пребывал ребёнок. Она чертила круги алюминиевой ложкой по манной каше, рисуя тающим маслом расходящиеся узоры. Почему-то вдруг захотелось, чтобы время остановилось сейчас, и то неизбежное и неизвестное никогда бы с ней не произошло.
Пожилая полная нянечка, проходя мимо и прижимая начищенный до блеска таз к своему крутому боку, насмешливо сказала:
- Ешь, мамаша, родишь сегодня. Силы много понадобится тебе. Парень здоровый у тебя. Ешь давай, - и пошла по светлому широкому коридору, напевая себе под нос старую-старую песню повивальной бабки.
После обеда Марусю перевели в палату на двоих.
- Не садись, поняла? - мягкий голос утренней нянечки доносился до сознания беременной женщины, как через толстый слой ваты. - Ложись, ходи, на четвереньках постой, это тоже хорошо.
Маруся кивнула, соглашаясь, и послушно легла на бок. Вскоре подушка её взмокла от пота. Женщина поворачивала её так и эдак, но подушка казалось каменной и только сильно давила на голову. Волосы будто стали расти внутрь, причиняя боль коже. Спину рвало поперёк, а живот будто норовил выпасть из неё наружу, прорвавшись между бёдер. Маруся поняла, что наступил обед, по стакану рыжеватого компота, приземлившегося на тумбочку. Мучение было бесконечным, и Марусе казалось, что она оступилась на берегу незнакомой реки, и теперь её тащит вниз, бьёт головой, спиной, грудью и животом о каменные берега. Теперь не было никакого смысла сдерживать крик и почти животные стоны. Теперь роженица не думала о том, что она делает. Ей хотелось только одного, чтобы это всё поскорее закончилось.
Под вечер в палату подселили маленькую серую женщину. Она была худой, невзрачной, с казавшимся на ней огромным животом. При взгляде на неё Марусю посетила странная мысль, кто мог такой мышке заделать ребёнка. Вскоре и у неё начались схватки. Только мышка, как про себя назвала её Маруся, даже не пискнула. Она закрывала глаза, сжимала плотно губы, храня, как святыню, свою боль внутри себя. Не давая ей увидеть мир, и миру не показывая её.
Родили обе женщины на заре, когда алое, как их кровь, солнце, показалось на горизонте, окрасив брызгами сразу весь далёкий прекрасный горизонт.
Мальчик, что родился у Маруси, был крупным и большеголовым. Заплывшие глазки ещё не были такими синими, как у матери и отца, и длинные чёрные ресницы ещё не выросли. Но черты его лица были точёными, и было понятно, что парень будет красавцем.
Девочка, которую родила «Мышка», была красно-синей, с мелкими невзрачными чертами лица. Длинное худое тельце вызывало чуть ли не отвращение своей похожестью на червяка.