– Ты не имеешь права на эти вещи! – крикнула Раиса Петровна, и ее голос, всегда звеневший металлом, сейчас дребезжал от ярости. – Это дом моего сына! Моего! А ты здесь никто!
Елена замерла, держа в руках стопку старинного, пожелтевшего от времени льна. Пальцы до боли впились в грубую ткань, расшитую мамиными руками блеклыми, но такими родными васильками и ромашками. Она медленно подняла глаза на свекровь. Та стояла в дверях спальни, подбоченясь, полная праведного гнева. Ее лицо, и без того строгое, с плотно сжатыми губами, сейчас напоминало маску античной трагедии.
– Это вещи моей матери, Раиса Петровна, – тихо, но отчетливо произнесла Елена.
– Матери! – фыркнула свекровь. – Тряпье это, а не вещи! Двадцать пять лет я терплю этот хлам в доме! Все приличное общество давно живет по-новому, а мы как в музее старьевщика! Дима, ну скажи ей!
Дмитрий, ее муж, стоял чуть позади матери, переминаясь с ноги на ногу. Его крупная, обычно уверенная фигура сейчас казалась жалкой. Он избегал смотреть Елене в глаза, его взгляд метался от лица матери к узору на обоях.
– Лен, ну мама права, куда ты это все потащишь? – промямлил он. – Давай оставим, потом разберемся…
Елена горько усмехнулась. «Потом». Их жизнь состояла из этих «потом». Потом поговорим. Потом решим. Потом я за тебя заступлюсь. Это «потом» никогда не наступало.
Она аккуратно, словно величайшую драгоценность, положила скатерти в раскрытый на кровати старый фибровый чемодан. Чемодан тоже был мамин. С ним она когда-то приехала в этот город, в эту жизнь. С ним же она теперь уходила.
***
Все началось три месяца назад, в один из серых ноябрьских дней, когда Нижний Новгород казался особенно унылым и продрогшим. Ветер с Волги гнал по улицам стылую изморось, и даже вечные огни нарядной Большой Покровской не радовали. Елена работала в областной библиотеке, в отделе редкой книги. Это было ее убежище, ее тихая заводь. Запах старой бумаги, кожаных переплетов, пыли веков – он успокаивал, примирял с действительностью. Она могла часами, затаив дыхание, перелистывать хрупкие страницы, вглядываясь в буквы, выведенные гусиным пером. В этом был порядок, смысл и красота, которых так не хватало в ее собственной жизни.
В тот вечер она вернулась домой чуть позже обычного – задержалась с одним из каталогов. В квартире пахло чем-то незнакомым и резким – смесью валерьянки и дорогих духов. На кухне, за их небольшим столом, сидела Раиса Петровна. Перед ней стояла чашка с чаем и блюдце с лимоном, нарезанным идеально ровными, тонкими дольками. Сама Елена так никогда не резала. Дмитрий сидел напротив, понурив голову.
– А, вот и наша труженица, – протянула свекровь, не поворачивая головы. – Мы тут, Леночка, важный вопрос решаем. О нашем с вами будущем.
Елена молча сняла пальто, повесила его в шкаф. Внутри все сжалось в знакомый холодный комок. Визиты Раисы Петровны никогда не предвещали ничего хорошего. Она жила в соседнем микрорайоне, но вела себя так, будто эта двухкомнатная квартира на проспекте Гагарина была ее филиалом.
– Что-то случилось? – спросила Елена, проходя на кухню.
– Случилось то, Леночка, что мы живем как в прошлом веке! – Раиса Петровна сделала маленький глоток и поморщилась, будто чай был горьким. – Я сегодня была у Карповых. Ты представляешь, какой они ремонт сделали? Скандинавский стиль! Все белое, светлое, просторное! Никакого хлама, никаких этих твоих… – она неопределенно махнула рукой в сторону гостиной, где на комоде стояла расписная шкатулка, а на диване лежали вышитые подушки, – …пылесборников.
Елена промолчала. Шкатулку вырезал ее отец, а подушки вышивала мама.
– И я сказала Диме, – продолжала свекровь, набирая обороты, – хватит! Мы тоже люди! Я нашла бригаду, отличные ребята, недорого берут. Все здесь снесем, переделаем. Кухню объединим с гостиной, будет студия. Модно, современно.
Дмитрий поднял на жену виноватые глаза.
– Лен, ну а что? Мама дело говорит. У нас и правда как-то… несовременно. У всех друзей уже евроремонты.
– Но у нас нет денег на ремонт, – тихо возразила Елена. Это был неоспоримый факт. Ее зарплата библиотекаря и скромные доходы мужа, работавшего инженером на заводе, едва позволяли сводить концы с концами.
– А вот об этом я тоже подумала! – торжествующе объявила Раиса Петровна. Она была как полководец, продумавший план сражения на много ходов вперед. – Я свой вклад внесу. У меня есть накопления. Но! – она подняла вверх указательный палец с безупречным маникюром. – При одном условии. Мы избавляемся от всего старья. От этих вот скатертей твоих, от сундуков каких-то на балконе, от этих полок с книгами до потолка. Все на помойку! Или на дачу, там сойдет.
Сердце Елены пропустило удар. Скатерти… сундук… книги… Это была не мебель и не вещи. Это была ее жизнь, ее память. В маленьком деревянном сундучке на балконе хранились мамины письма, ее дневники, старые фотографии. В шкатулке на комоде – ее единственные украшения: серебряная брошь и янтарные бусы. А книги… Книги были ее душой.
– Раиса Петровна, – начала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я не против ремонта. Но это… это память о моих родителях. Я не могу это выбросить.
– Память должна быть в сердце, а не в виде хлама, который портит интерьер! – отрезала свекровь. – И вообще, что значит «не могу»? Это квартира моего сына! Я ему помогала ее получать, когда ты еще в своем Заволжье жила! Так что мое слово здесь не последнее. Дима, я надеюсь, ты со мной согласен?
Дмитрий тяжело вздохнул.
– Лен, ну не начинай. Мама же помочь хочет. Ну отвезем мы это все на дачу, пусть там лежит. Здесь сделаем все красиво.
«Красиво» в понимании свекрови означало глянцевые поверхности, встроенную технику и полное отсутствие индивидуальности. Безликий, холодный гостиничный номер.
– Нет, – сказала Елена, сама удивляясь своей твердости. – На даче все отсыреет и испортится. Это должно быть здесь.
– Значит, так, – Раиса Петровна встала, давая понять, что аудиенция окончена. – Я даю тебе неделю на размышления, Леночка. Либо мы делаем современный дом для моего сына, либо… либо я не знаю, зачем ему такая жена, которая цепляется за прошлое и не думает о будущем.
Она ушла, оставив в воздухе шлейф духов и напряжения. Дмитрий подошел к Елене, неловко обнял за плечи.
– Лен, ну не обижайся на нее. Ты же знаешь, она человек старой закалки. Она нам добра желает.
– Добра? – вырвалось у Елены. – Дима, она хочет выбросить мою жизнь! Вещи моей мамы! Она умерла, когда мне было двадцать, у меня ничего от нее не осталось, кроме этого!
– Ну почему же ничего, – он попытался улыбнуться. – У тебя есть я.
Елена отстранилась и посмотрела на него. На своего мужа, с которым они прожили двадцать пять лет. Когда-то она его любила. Любила его спокойствие, его основательность, его широкие надежные плечи. Но с годами его спокойствие превратилось в равнодушие, основательность – в косность, а плечи все чаще служили стеной, за которой он прятался от любых проблем, особенно если эти проблемы создавала его мать.
– Ты, Дима? – тихо спросила она. – А где ты был сейчас, когда она это говорила? Почему ты не сказал: «Мама, это и дом Лены тоже. И мы решим все вместе»?
Он отвел глаза.
– Лен, ну что я мог сказать? Спорить с ней – себе дороже. Она же денег дает…
В тот вечер Елена впервые за много лет спала в гостиной, на диване, обняв одну из вышитых подушек. Она плакала тихо, беззвучно, чтобы не разбудить мужа. Плакала не от обиды на свекровь, а от оглушительного, звенящего в ушах одиночества.
Следующая неделя превратилась в тихую войну. Раиса Петровна звонила каждый день, но не Елене, а Дмитрию. Она рассказывала ему о новых идеях для дизайна, о скидках на ламинат, о том, как Карповы теперь пьют кофе за своей новой барной стойкой. Это была продуманная психологическая атака. Дмитрий после этих звонков становился нервным и раздражительным.
– Лен, ну все уже так живут, одна ты упираешься! – говорил он за ужином. – Что тебе, жалко этих тряпок? Мы новые купим, еще лучше!
– Они не будут лучше, Дима. Они будут чужими.
Однажды, вернувшись с работы, она не нашла на комоде свою шкатулку. Сердце ухнуло в пустоту.
– Дима, где шкатулка? – закричала она, вбегая на кухню.
Он сидел, уткнувшись в тарелку с остывшими макаронами.
– Мама забрала. Сказала, она не вписывается в концепцию. Отвезла на дачу.
Елена молча надела сапоги, накинула пальто.
– Ты куда?
– На дачу.
– Лена, ночь на дворе! Автобусы уже не ходят! Успокойся!
– Я вызову такси.
Поездка стоила ей почти четверть зарплаты. Старый дачный домик встретил ее холодом и запахом мышей. Шкатулка стояла на пыльной террасе, прямо на полу, рядом с ржавыми ведрами. Елена открыла ее дрожащими руками. Брошь, бусы – все было на месте. Она прижала шкатулку к груди и села на скрипучую ступеньку. И вдруг поняла, что не может вернуться домой. Не сегодня. Она позвонила мужу.
– Я останусь здесь.
– Лена, ты с ума сошла? Там же холодно!
– Я включу обогреватель. Спокойной ночи, Дима.
Она просидела на даче два дня. Топила печку-буржуйку, пила чай с сухарями. И много думала. Она перебирала мамины письма, читала ее дневник. Мама писала о своей любви к отцу, о радостях и горестях, о том, как она вышивала эти скатерти, вкладывая в каждый стежок мечту о счастье для своей дочери. «Пусть твой дом всегда будет полной чашей, Леночка, и пусть в нем живет любовь», – писала она.
Елена смотрела на корявый, выцветший почерк и чувствовала, как внутри что-то меняется. Страх, который сковывал ее годами, начал отступать, уступая место холодной, ясной решимости. Дело было не в вещах. Дело было в праве на собственную жизнь, на собственную память.
Ее размышления прервал звонок. Это была Светлана, ее коллега из библиотеки. Молодая, разведенная, очень энергичная женщина, которую в их тихом коллективе считали немного резкой.
– Ленка, ты где пропала? У тебя все в порядке? Директор уже спрашивает.
Елена, сама не зная почему, все ей рассказала. Про ремонт, про свекровь, про шкатулку. Она ожидала услышать слова сочувствия, но Светлана отреагировала иначе.
– Так, я не поняла. Свекровь командует в твоем доме, муж поддакивает, а ты сбежала на дачу и мерзнешь там, обняв шкатулку? Лен, ты серьезно?
– А что мне делать? – растерянно спросила Елена.
– Делать? Вернуться домой и расставить все по местам! И вещи, и людей. Это твой дом или проходной двор? Это вещи твоей матери, какое право она имеет их трогать? А муж твой где вообще в этой истории? Он за кого, за тебя или за мамочку? Ты пойми, если ты сейчас это проглотишь, дальше будет только хуже. Она тебе потом трусы выбирать будет, какого цвета носить. Моя квартира – мои правила. Запомни это.
Слова Светланы были как пощечина. Простые, грубые, но отрезвляющие. «Моя квартира – мои правила». Но квартира-то была не совсем ее. Она была общая. А правила в ней устанавливала Раиса Петровна.
Она вернулась в город на следующий день. Дмитрий встретил ее с виноватым и одновременно обрадованным видом.
– Ленка, ну слава богу! Я уже не знал, что и думать! Мама тут… В общем, она уже обои выбрала.
Елена молча прошла в комнату. В углу стояли рулоны. Светло-серые, с едва заметным серебристым узором. Холодные, безжизненные. Как в офисе.
– Мне не нравятся эти обои, – сказала она спокойно.
Дмитрий напрягся.
– Лен, ну что опять начинается? Нормальные обои. Дорогие.
– Они бездушные. Я хочу другие. С цветами. Как у мамы были.
– С какими еще цветами? Ты в своем уме? Это же «бабушкин вариант»! Нас друзья засмеют!
– Мне все равно, что скажут твои друзья, Дима. И твоя мама. Это и мой дом тоже. И я хочу, чтобы мне в нем было уютно.
Это был первый открытый бунт за двадцать пять лет. Дмитрий растерялся. Он не привык, что Елена может иметь собственное мнение, отличное от его и, тем более, от мнения его матери.
Конфликт тлел еще несколько недель. Елена демонстративно вернула шкатулку на комод. Расстелила на обеденном столе мамину скатерть. Раиса Петровна, приходя в гости, делала вид, что не замечает этих перемен, но атмосфера в доме стала такой густой, что ее можно было резать ножом. Она общалась только с сыном, демонстративно игнорируя Елену, будто та была пустым местом.
Развязка наступила неожиданно. В субботу утром Елена проснулась от громких голосов в прихожей. В квартиру ввалились двое мужчин в рабочих комбинезонах, а за ними – сияющая Раиса Петровна.
– Вот, Дима, как и договаривались! Ребята пришли. Сейчас быстренько мебель вынесем и начнем!
Елена выскочила из спальни в халате.
– Что здесь происходит? Какой ремонт? Мы же не договорились!
– А с тобой и не нужно договариваться, – холодно бросила свекровь. – Дима – хозяин, он дал согласие. Все, ребята, не стойте, начинайте с гостиной!
– Дима? – Елена посмотрела на мужа умоляюще.
Он отвел взгляд.
– Лен, ну хватит уже. Решено же все.
Это была последняя капля. Точка невозврата. Он не просто ее не поддержал. Он предал ее. Он сговорился с матерью у нее за спиной.
– Нет, – сказала Елена, и в ее голосе прозвучали такие ледяные ноты, что даже рабочие замерли. – Никто ничего не будет здесь делать.
Она встала в проходе в гостиную, перегородив дорогу.
– Лена, уйди! – зашипел Дмитрий. – Не позорь меня перед людьми!
– Это ты позоришься, Дима. Ты, а не я.
– Ах так! – взвилась Раиса Петровна. – Ты еще будешь моему сыну указывать? Да я тебя…
И тут началось самое страшное. Она начала кричать. Она кричала, что Елена испортила Диме всю жизнь, что она плохая хозяйка, что она не родила ему наследников, что она вцепилась в свое старое барахло, как ведьма. Она выплескивала всю желчь, которая копилась в ней годами. Дмитрий пытался ее остановить, но тщетно.
Елена стояла и слушала. И с каждым словом свекрови она чувствовала, как рушатся последние нити, связывавшие ее с этой семьей, с этим домом. Она не чувствовала боли. Только пустоту и странное, почти радостное облегчение. Все кончено. Наконец-то все кончено.
Когда Раиса Петровна выдохлась, Елена спокойно сказала рабочим:
– Извините за беспокойство. Работы не будет. Можете идти.
Мужчины, явно обрадованные возможностью сбежать из этого сумасшедшего дома, быстро ретировались.
– Ты что наделала?! – взревел Дмитрий, когда за ними закрылась дверь. – Я же им неустойку теперь платить должен!
– Это твои проблемы, – холодно ответила Елена. – С этим ты сам как-нибудь разбирайся.
Она развернулась и пошла в спальню. Достала с антресолей старый мамин чемодан и начала молча собирать вещи. Свои платья, книги, белье. А потом подошла к комоду.
Именно в этот момент в дверях появилась Раиса Петровна и закричала свою сакраментальную фразу:
– Ты не имеешь права на эти вещи!
***
Елена посмотрела на ее перекошенное злобой лицо, потом на растерянное лицо мужа. И вдруг ей стало их обоих невыносимо жаль. Жалкие, несчастные люди, которые мерили жизнь ремонтами, барными стойками и тем, «что скажут Карповы».
– Вы ошибаетесь, Раиса Петровна, – сказала она очень тихо, но так, что в наступившей тишине ее слова прозвучали как приговор. – Это единственное, на что я здесь имею право. Это моя память. Моя душа. А все остальное… все ваше. Забирайте. И кухню-студию, и ламинат, и глянцевые потолки. И сына вашего забирайте. Пользуйтесь.
Она защелкнула замки чемодана. Взяла шкатулку под мышку. В другую руку – сумку с книгами. И пошла к выходу.
– Лена, ты куда? – опомнился Дмитрий. – Лена, постой!
Она не обернулась. Она просто открыла дверь и вышла на лестничную площадку. Вызвала лифт. И пока кабина медленно ползла вниз, она не думала ни о чем. В голове была звенящая, благословенная пустота.
Она сняла маленькую однокомнатную квартирку на окраине Автозаводского района, в старой пятиэтажке. Крошечная кухня, комната с продавленным диваном. Но она была ее. Первые несколько дней она просто спала. Спала так, как не спала много лет. Потом, с первой зарплаты, купила себе маленький столик и два стула. Разобрала чемодан.
На стол она постелила мамину скатерть с васильками. В центре поставила расписную шкатулку. На полку – любимые книги. Заварила чай в старой, своей любимой чашке. И села у окна.
За окном шел снег. Крупные, пушистые хлопья медленно опускались на землю, укрывая мир белым, чистым покрывалом.
Дмитрий звонил несколько раз. Сначала требовал вернуться. Потом уговаривал. Потом плакал и просил прощения. Елена не брала трубку. Через месяц он прислал сообщение, что подает на развод и раздел имущества. Их двухкомнатную квартиру на проспекте Гагарина суд поделил поровну. Елене причиталась половина ее стоимости. Этого хватило бы на первый взнос по ипотеке.
Она сидела в своей маленькой съемной комнатке, пила чай и смотрела на снег. Она потеряла дом, мужа, двадцать пять лет своей жизни. Но впервые за эти двадцать пять лет она чувствовала себя не половиной чего-то, а целым, отдельным человеком. Она обрела то, что было гораздо дороже любой квартиры. Она обрела себя. И это было только начало. Начало ее новой, тихой, но настоящей жизни. Жизни, в которой правила будет устанавливать только она сама.