Это слово, короткое, как выдох, застряло у Ольги в горле, пока Дмитрий говорил. Она смотрела не на него, а чуть в сторону, на то место, где Волга встречалась с Окой. Вечерний Нижний Новгород расстилался под ними, нанизанный на нити огней. Ветер с реки был прохладным, пах тиной и скорым дождем. Он трепал седые пряди, выбившиеся из её аккуратной прически, и забирался под воротник легкого пальто.
Дмитрий говорил правильно. Всё, что он говорил, было правильно, логично и так по-взрослому. Он говорил о совместных вечерах, о том, что его трехкомнатная квартира на Рождественской слишком велика для одного. О том, что его дача под Городцом зарастает бурьяном, потому что женской руки не хватает. Он говорил о том, что они оба знают, что такое терять, и теперь, когда судьба подарила им второй шанс, было бы глупо им не воспользоваться. Его голос был низким, уверенным. Голос мужчины, который привык принимать решения и не сомневаться в их верности.
Ольга чувствовала себя экспонатом под стеклом. Вот она, Ольга Николаевна, пятьдесят шесть лет, вдова, библиотекарь областной библиотеки имени Ленина. Аккуратная, тихая, предсказуемая, как картотека в её зале. Женщина, чья жизнь давно расписана по дням: утром — работа, вечером — телевизор, по выходным — звонок сыну в Москву и поход на Мытный рынок за творогом. И вот теперь этой женщине предлагают новый, безупречно правильный сценарий. Финал, достойный её скромной пьесы: спокойная, обеспеченная старость рядом с надежным, порядочным человеком.
Дмитрий закончил говорить и открыл маленькую бархатную коробочку. Там, на белой подушечке, лежало кольцо. Не кричащее, не вычурное — золотое, с аккуратным, благородным камнем, который в свете фонарей казался каплей застывшей воды.
— Оля, — он взял её руку. Его ладонь была сухой и тёплой, как всегда. — Будь моей женой.
Её рука в его руке казалась чужой. Она смотрела на кольцо, на слияние двух великих рек внизу, на его лицо, на котором застыло ожидание, и чувствовала, как внутри неё что-то медленно, но неотвратимо поворачивается, как огромный заржавевший механизм. Это был механизм её собственной воли, которым она не пользовалась так давно, что почти забыла о его существовании.
И она сказала:
— Нет.
***
Всё началось три месяца назад, в один из тех серых ноябрьских дней, когда кажется, что город навсегда уснул под пеленой измороси. Дмитрий Петрович появился в её читальном зале. Ольга сразу его узнала, хотя они не виделись лет десять, с похорон его жены, Ларисы. Они с её покойным мужем, Анатолием, когда-то работали в одном НИИ. Время его изменило: седины стало больше, а морщины вокруг глаз прорезались глубже, но взгляд остался тот же — прямой, немного насмешливый.
— Ольга Николаевна? Неужели вы? — он улыбнулся так, словно они расстались вчера. — А я вас по всей библиотеке ищу. Сказали, редкие фонды — это к вам.
В тот день он искал какое-то старое издание по сопромату. Она нашла ему книгу, заполнила формуляр. Её руки слегка дрожали, когда она протягивала ему карандаш для подписи. Это была неловкость от столкновения с прошлым. С тем миром, где был жив Толя, где они были молодыми и ездили на шашлыки большой компанией, где Лариса смеялась своим заразительным смехом.
Он стал приходить. Сначала раз в неделю, потом чаще. Приносил шоколадки — горькие, с миндалём, её любимые. Откуда он помнил? Наверное, Толя когда-то говорил. Он не задерживался надолго, перекидывался парой фраз, сдавал прочитанное, брал новое. Его присутствие нарушало привычный, тихий уклад её мира. Запах его дорогого парфюма смешивался с запахом книжной пыли и старого дерева, и этот контраст почему-то волновал.
Потом он начал провожать её до дома. Их путь лежал через Большую Покровскую, мимо нарядных витрин и уличных музыкантов. Они шли неспешно, разговаривали. Он рассказывал о своей пенсии, о сыне, который живёт в Питере, о внуках. Ольга больше молчала, слушая. Ей было странно и немного лестно, что этот состоявшийся, интересный мужчина тратит на неё своё время. За пять лет после смерти мужа она привыкла к невидимости. Она была «мама», «Ольга Николаевна», «соседка с третьего этажа». А он смотрел на неё, как на женщину.
Однажды вечером, когда они уже подходили к её подъезду на улице Белинского, он вдруг остановился.
— Оль, а пойдём поужинаем куда-нибудь в выходные? Просто посидим, поговорим не на бегу.
Сердце сделало нелепый кульбит. Она почувствовала, как краска заливает щеки, и была благодарна вечерним сумеркам.
— Я… я даже не знаю, Дмитрий Петрович…
— Дима. Просто Дима, — он улыбнулся. — Ну что, рискнём? Вспомним молодость.
И она согласилась. Весь следующий день она провела в странном смятении. Открыла шкаф и поняла, что ей совершенно нечего надеть. Всё её платья были… библиотечными. Строгие, тёмные, удобные. Она перебирала вешалки, ощущая почти панику. В итоге выбрала тёмно-синее, которое казалось наименее унылым, и дополнила его шёлковым платком, подаренным сыном.
В ресторане было шумно и светло. Играла живая музыка. Дмитрий был галантен: помог снять пальто, пододвинул стул. Он заказал хорошее вино, посоветовал салат с морепродуктами. Ольга чувствовала себя скованно. Ей казалось, что все на неё смотрят, на её простое платье, на её неловкость.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказал Дмитрий, поднимая бокал. — Годы тебя только украсили.
Она смущённо улыбнулась, не зная, что ответить.
— Толя часто о тебе говорил, — продолжил он. — Говорил, что ты его тихая гавань. Его опора.
И весь вечер они говорили о прошлом. Вспоминали общих знакомых, смешные случаи, походы за грибами. Это было уютно и грустно одновременно. Ольга чувствовала, как её медленно затягивает в тёплое, знакомое болото воспоминаний. Этот мир был ей понятен. В нём она знала свою роль. Роль жены, хранительницы очага, тихой гавани. Дмитрий, казалось, видел в ней именно это — продолжение той, прошлой жизни. И часть её души была этому рада. Это было так просто — вернуться в знакомые координаты.
После ужина он проводил её до квартиры. У самого порога его рука накрыла её руку, лежавшую на дверной ручке.
— Спасибо за вечер, Оля. Мне было очень хорошо с тобой.
Он наклонился и легко, почти невесомо, коснулся губами её щеки.
— До завтра?
Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и юркнула в квартиру. Закрыв за собой дверь, она прислонилась к ней спиной и долго стояла в тёмном коридоре, прижимая ладонь к щеке. Щека горела. В квартире пахло одиночеством и вчерашним борщом. Она прошла на кухню и посмотрела на себя в тёмное стекло окна. Оттуда на неё смотрела незнакомая женщина с растревоженным лицом и блестящими глазами.
***
Их отношения начали развиваться по всем правилам жанра. Прогулки, походы в театр, ужины. Дмитрий был безупречен. Он дарил цветы — всегда белые розы. «Красные — это пошло, а ты — воплощение чистоты», — сказал он однажды. Он познакомил её со своим сыном, когда тот приезжал из Питера. Приятный молодой человек, который смотрел на Ольгу с одобрением и почтительностью.
В один из воскресных дней раздался звонок из Москвы. Сын.
— Мам, привет! Как дела?
— Здравствуй, Егорушка. Всё по-старому. На работе завал, годовой отчёт.
Она всегда так отвечала. Но в этот раз Егор, казалось, что-то почувствовал.
— Мам, а что за голос у тебя такой… другой? Что-то случилось?
Ольга замялась. Она ещё не рассказывала ему. Зачем? Это казалось таким… несерьёзным.
— Да нет, ничего особенного. Просто… я тут встретила одного старого знакомого. Дмитрия Петровича. Ты его не помнишь, мы с папой дружили с его семьёй.
В трубке повисла пауза.
— Погоди… Это тот самый Дмитрий Петрович, который… инженер? Вдовец?
— Да, он.
— Мам! — голос Егора потеплел. — Так это же замечательно! Он же, по-моему, очень приличный мужик. Я так рад за тебя! Наконец-то ты не одна будешь. А то я всё переживаю, как ты там.
Слова сына должны были её обрадовать. Он желал ей счастья. Но почему-то от этого «наконец-то ты не одна будешь» у неё неприятно засосало под ложечкой. Словно её одиночество было какой-то болезнью, которую нужно срочно лечить. Словно она сама по себе была неполноценной единицей.
Дмитрий всё чаще заговаривал о будущем. Их общем будущем. Он строил планы с лёгкостью и уверенностью архитектора, проектирующего новое здание.
— …продам твою двушку. Зачем она нам? Добавим, сделаем ремонт у меня. Кухню новую Лена, жена моя покойная, очень хотела, да так и не успели…
— …на даче нужно беседку ставить. Будем внуков летом принимать. Мои приедут, твой Егор с семьёй…
— …надо бы съездить в санаторий в Кисловодск. Подлечиться. Возраст уже, Оля, надо за здоровьем следить.
Он всё решил. Он всё распланировал. Ольге оставалось только кивнуть и встроиться в эту идеально продуманную конструкцию. И она почти была готова. Это было так соблазнительно — перестать думать, перестать принимать решения, снова стать «тихой гаванью», передав штурвал в надёжные мужские руки. Ведь она устала. Устала от тишины пустой квартиры, от необходимости самой менять перегоревшую лампочку в коридоре, от ужинов в компании телевизора.
Но было ещё кое-что. То, о чём не знал никто. Ни Дмитрий, ни Егор. Её маленькая, тайная жизнь.
Год назад, в приступе какой-то необъяснимой тоски, она наткнулась в интернете на онлайн-курсы итальянского языка. Просто так, от нечего делать. Она никогда не была за границей. Толя всегда говорил: «Зачем нам эти заграницы? У нас своя природа не хуже». И они ездили на Селигер. А Ольга с детства зачитывалась книгами об Италии, о Флоренции, о галерее Уффици. Это была её детская, несбыточная мечта.
И вот, в пятьдесят пять лет, она начала учить язык. Сначала это было просто развлечением, способом занять вечера. Она коверкала слова, путалась в артиклях и смеялась над своим произношением. Но постепенно её это затянуло. Она скачала приложение, начала смотреть фильмы с субтитрами. Она завела отдельную тетрадь, куда красивым, библиотечным почерком выписывала новые слова: «il sole» — солнце, «il sogno» — мечта, «la libertà» — свобода.
Эта тетрадь была её сокровищем. Она прятала её в ящике комода, под стопкой старого постельного белья. Это был её собственный, отдельный мир, куда не было входа никому. Мир, где она была не «Ольга Николаевна» и не «мама», а просто ученица, открывающая для себя что-то новое, прекрасное и совершенно бесполезное с точки зрения практической жизни. В книжке про Флоренцию, которую она взяла в своём же фонде, у неё лежала старая, потрёпанная открытка с видом на мост Понте Веккьо. Она смотрела на неё и представляла, как однажды будет стоять там, щурясь от яркого тосканского солнца.
Дмитрий не знал об этом. Как-то раз он зашёл за ней на работу и увидел на столе самоучитель.
— Это ещё что? — он удивлённо поднял бровь. — Итальянский? Зачем тебе?
— Да так… для общего развития, — пробормотала Ольга, чувствуя себя школьницей, пойманной за глупым занятием. — Мозг тренировать.
— Глупости всё это, — добродушно отмахнулся он. — Лучше кроссворды разгадывай, если мозг тренировать хочешь. Пользы больше.
И в тот момент она впервые почувствовала не просто неловкость, а укол настоящего раздражения. Он обесценил её маленькую тайну, её мечту, даже не попытавшись понять. Для него это были «глупости». А для неё — глоток свежего воздуха.
***
Предложение он сделал через неделю после того разговора. Выбрал идеальное место, идеальное время, нашёл идеальные слова. Он предлагал ей всё, о чём, по его мнению, должна мечтать женщина её возраста: стабильность, заботу, уважение, совместную старость. Он предлагал ей финал её истории. А она вдруг поняла, что не хочет финала. Она хочет нового начала.
— Нет.
Слово сорвалось с её губ. Тихое, но твёрдое.
Дмитрий замер. Улыбка медленно сползла с его лица. Он смотрел на неё так, словно она заговорила на незнакомом языке. На её тайном, итальянском.
— Что?
— Нет, Дима. Я не могу.
— Не можешь? — он непонимающе моргнул. — Почему? Я что-то не так сказал? Я тебя чем-то обидел?
— Нет, ты всё сказал так. Ты ничем меня не обидел. Ты… ты очень хороший, Дима. Правда. Наверное, лучший.
— Тогда я не понимаю.
Как ему объяснить? Как объяснить, что дело не в нём, а в ней? Что она больше не хочет быть «тихой гаванью»? Что она хочет быть бурным морем. Или хотя бы маленьким ручейком, который сам выбирает, куда ему течь.
— Понимаешь… — она подбирала слова, как редкие, хрупкие книги в своем фонде. — Всю жизнь я была чьей-то. Сначала — дочкой своих родителей. Потом — женой Толи. Мамой Егора. Я всегда жила для кого-то. И это было хорошо, это было правильно. Я ни о чём не жалею. Но сейчас… сейчас, когда я осталась одна, я вдруг начала узнавать себя. Себя — отдельно от всех. Просто Олю. И мне… мне это интересно. Я не хочу сейчас снова становиться чьей-то половиной. Я хочу хотя бы попробовать побыть целым.
Он смотрел на неё долго, молча. В его глазах было сначала недоумение, потом обида, а потом — холодное, вежливое отчуждение. Он был инженером. Он не понимал иррациональных поступков. В его мире два плюс два всегда равнялось четырём. А её ответ нарушал все законы логики.
— То есть, — он наконец произнёс, и голос его стал жёстким, — ты меняешь меня… на что? На одиночество? На просмотр телевизора? На эти свои дурацкие итальянские слова?
Это было сказано с горечью, со злостью. И эта злость почему-то придала Ольге сил.
— Да. На одиночество. На телевизор. И на мои «дурацкие» итальянские слова. Потому что это — моё. Моё собственное. Мой выбор. А твоё предложение, Дима, при всей его щедрости — это снова чужой выбор. Очень хороший. Но чужой.
Он захлопнул коробочку с кольцом. Звук был сухим и окончательным, как точка в конце предложения.
— Что ж. Я тебя понял. Видимо, я ошибся. Думал, перед мной взрослая, разумная женщина. А оказалось… — он не договорил. Махнул рукой. — Проводить?
— Не нужно. Я сама. Спасибо тебе за всё.
Он кивнул, не глядя на неё, развернулся и пошёл прочь, в сторону площади Минина. Его спина была прямой и напряжённой.
Ольга осталась одна на набережной. Ветер стал сильнее. Она плотнее закуталась в пальто и пошла в противоположную сторону, к Чкаловской лестнице. Она не плакала. Внутри была странная, звенящая пустота, похожая на тишину в её библиотеке после закрытия. Пустота и лёгкость. Она сделала что-то ужасное, нелогичное, глупое. Она отказалась от счастья, которое само шло в руки. Она обидела хорошего человека. И при этом… она чувствовала себя свободной.
Она спускалась по бесконечным ступеням лестницы, и каждый шаг был утверждением её решения. Огни на том берегу Волги дрожали и расплывались. В кармане завибрировал телефон. На экране высветилось «Егорушка». Она смотрела на имя сына несколько секунд, а потом сбросила вызов. Не сейчас. Сейчас она хотела побыть одна. Со своей глупостью. Со своей свободой. Со своим будущим, которое вдруг перестало быть предсказуемым финалом и превратилось в чистую страницу.
Дома она первым делом поставила чайник. Привычный, ритуальный жест. Налила в свою любимую чашку с васильками горячий чай, достала из комода заветную тетрадь. Открыла на последней странице. Взгляд упал на слово, которое она выписала вчера: «il coraggio» — смелость, храбрость.
Она села за стол, открыла ноутбук. Руки немного дрожали. Она зашла на сайт авиакомпании. Потом на сайт бронирования отелей. Флоренция. Май. Когда цветут глицинии. Цены кусались. Для её библиотечной зарплаты это было целое состояние. Почти все её скромные накопления, которые она откладывала «на чёрный день».
А может, это он и есть? Не чёрный, а самый светлый день. День, когда нужно сделать что-то для себя. Что-то безумное и прекрасное.
Она смотрела на экран, на фотографии собора Санта-Мария-дель-Фьоре, на узкие улочки, залитые солнцем. Она представила, как идёт по ним, вдыхая незнакомые запахи, слушая чужую речь. Одна. Ничья. Просто Ольга.
Она взяла мышку. Палец замер над кнопкой «Купить». Сердце колотилось где-то в горле. Это было страшнее, чем сказать «нет» Дмитрию. Это было «да», сказанное самой себе.
И она нажала.
На почту упало подтверждение бронирования. Билет до Рима и оттуда на поезде до Флоренции. На три недели.
Ольга откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Впервые за много лет она не знала, что будет завтра. И это было самое прекрасное чувство на свете. В тишине квартиры, пахнущей чаем и пылью, рождалось что-то новое. Не тихая гавань. А начало большого, непредсказуемого путешествия. Её путешествия. И это было только начало.