Прибегает ко мне как-то по осени, когда грязь по колено и ветер душу из тебя выдувает, Гришка Клюев. Мужик он хороший, работящий. Вбежал ко мне, шапку с мокрых волос срывает, всего трясет.
- Семёновна, - говорит, а голос срывается, - сделай что-нибудь! Там Катька… моя… жена, бездельница, совсем от рук отбилась!
Я гляжу на него, на здоровенного мужика под два метра ростом, а у него глаза, как у побитого щенка, полные отчаяния и злости. Кулаком по столу моему старому так грохнул, что склянки с валерьянкой подпрыгнули.
- Тише, - говорю ему спокойно. - Что случилось-то? Катя заболела?
- Заболела она! - рычит Гришка. - Ленью она смертельной заболела! Дома - шаром покати. В печи - зола холодная. Я с лесопилки прихожу, костей не чую, а она сидит у окна и в одну точку смотрит! Третий день похлебки не ели! Дети бы с голоду померли, да слава богу, нет у нас их… - осекся он на последней фразе, будто споткнулся. Желваки на скулах заходили.
Я молчу. Наливаю ему в стакан воды, капаю корвалола. «Пей», - говорю. Он выпил залпом, скривился, но сел на кушетку, обмяк.
- Понимаешь, Семёновна… Раньше же не такая была. Пчелка, а не баба! Дом блестел, пирогами пахло за версту. Смеялась - как колокольчик звенел. А сейчас… будто подменили. Ходит, как тень, слова из нее не вытянешь. Запустила и себя, и дом. Соседки уже пальцем тычут: «Твоя-то, Гриш, совсем обленилась, поди, за забор скоро мусор кидать будет». Стыдно, Семёновна… Сил моих больше нет. То ли выгнать ее к матери, то ли самому в петлю…
Смотрю я на него, мужика здорового, а в глазах – такая мальчишеская растерянность. Видит он только то, что на поверхности: холодную печь, немытый пол, жену-неряху. А в корень-то не смотрит. Мужики, они ведь как дети малые, им все прямо скажи, разжуй да в рот положи. А на женскую душу, на ее тихие слезы в подушку, у них чутья не хватает.
А я, знаете ли, помню Катю совсем другой. Ох, помню…
Девчонка-веселушка. Приехала в наше Заречье после училища, в библиотеку работать. У нее там все по полочкам, каждая книжечка в обложке, чистота, как в операционной. А как она читала детям сказки! Вся деревня сбегалась слушать. И голос-то у нее, как ручеек, журчит.
Гришка наш тогда вокруг нее кругами ходил, как кот вокруг сметаны. Он парень простой, неотесанный, двух слов связать не мог. Все больше молчал да глядел на нее, как на икону. А потом принес ей весной первый подснежник. Нашел где-то в лесу, в проталине. Цветочек махонький, а Катькины глаза тогда засияли ярче майского солнца. Так и поженились.
Жили душа в душу, не надышатся друг на друга. Гришка на своей лесопилке до седьмого пота вкалывал, чтобы у его Катюши все было. А она избу их в сказочный терем превратила. Занавесочки вышитые, на подоконниках цветы, на столе всегда скатерть белая, крахмальная. А какие она пироги пекла с капустой, с грибами… Запах на всю улицу стоял.
И вот, через годик, прибегает ко мне Катя. Счастливая, румяная, светится вся изнутри.
- Валентина Семёновна, - шепчет, а сама от радости дышать не может, - кажется, я… у нас… будет…
Я ее осмотрела, пощупала. И правда. Гнездышко там внутри свито, новая жизнь зародилась. Сердечко стучит - тук-тук, тук-тук… Такое крохотное, а уже свое, настоящее.
Ох, дорогие мои, как они этого ребеночка ждали! Гришка ходил гоголем, всех мужиков в сельпо угощал. Катьке не давал ничего тяжелее ложки поднять. Сам и воду носил, и полы мыл. А она сидела на лавочке у дома, вся такая умиротворенная, и вязала крохотные носочки из белой шерсти. Животик рос, и вместе с ним росло их счастье. Они уже и имя придумали - Ванечка. Если мальчик.
А потом… Потом случилась беда. Горе горькое, не приведи господь никому такого.
Ночь была, гроза страшная. Небо будто раскололось пополам, молнии полосовали тьму, а дождь лил как из ведра. Не доходила Катя всего месяц. Началось… Гришка прибежал ко мне, мокрый, бледный, как полотно. «Семёновна, - кричит, - спасай! Кате плохо!»
Я схватила свой старый саквояж и к ним. А там… там уже все. Кричала она так, как не кричат от боли телесной. Это был вой, вой раненой волчицы, у которой отнимают дитя. Родила она раньше срока. Мальчонку. Такого крохотного, что на ладони бы уместился…
Он не закричал. Он просто лежал, синий комочек, и не дышал. Я делала все, что могла. Все, чему меня сорок лет учили… Но там нечему было стучать. Сердечко так и не забилось. Ни единого удара.
В ту ночь в их доме умер не только маленький, так и не родившийся Ванечка. В ту ночь, мне кажется, умерла и душа Катина.
После этого я ее не узнавала. Она лежала неделями, глядя в потолок. Потом встала, начала ходить. Но это была не Катя. Это была ее тень, оболочка. Кукла с пустыми глазами. Она больше не смеялась. Никогда. И о сыне своем не говорила ни слова. Будто и не было его. Будто не было тех месяцев счастья, того вязания у окошка, тех планов…
Гришка сначала жалел ее, пытался как-то растормошить. А потом… потом, видать, устал. Он же мужик, ему надо, чтоб баба была бабой: чтоб борщ на плите, рубаха чистая, улыбка на лице. А как жить с той, у которой внутри - выжженная пустыня? Он не понял, не смог. Он видел только то, что она перестала стирать, перестала готовить, перестала быть той Катей, которую он полюбил. Он решил, что это лень. Блажь. И начал злиться. Думал, злостью ее в чувство приведет. Дурак был… Злостью горе не лечат.
Я дослушала Гришку в своем медпункте, встала и накинула старенький плащ.
- Пойдем, - говорю. - Пойдем к твоей жене-бездельнице.
Он удивился, но пошел следом. Молча дошли до их избы. Дверь не заперта. Внутри холод, неуютно. И тишина. Такая, что в ушах звенит. И Катя. Сидит на стуле у окна, в старом халате, волосы не чесаны, и смотрит на мокрую от дождя яблоню в саду. Пустыми, неживыми глазами.
- Катя, - тихо позвал Гришка. Она даже не обернулась.
Я прошла в горницу, подошла к старому комоду. Я знала, что оно там... Выдвинула нижний ящик. А в нем… в самом дальнем уголке, под стопкой пожелтевшего белья, лежала коробка из-под обуви.
Я достала ее и поставила на стол перед Гришкой. Он смотрел на меня непонимающе.
- Открой, - сказала я тихо.
Руки у него дрожали. Он снял крышку. А там… На дне коробки, на куске белой фланели, лежали те самые крохотные белые носочки, которые она так и не довязала - из одной торчала спица. Рядом - выцветшая розовая ленточка, которой животик перевязывали. И маленькая деревянная погремушка-петушок, которую он сам ей вырезал, когда она была на седьмом месяце.
Гришка смотрел на это, и лицо его менялось. Из злого и раздраженного оно становилось растерянным, потом - искаженным от боли. Он медленно взял в свою огромную, мозолистую ладонь этот крохотный, почти невесомый носочек. Попытался что-то сказать, но из горла вырвался только хриплый стон.
И тут он все понял.
Он понял, что все это время его Катя не ленилась. Она каждый день умирала. Она каждый день мысленно возвращалась в ту страшную ночь. И эта коробка была ее тайным склепом, ее горем, которое она прятала ото всех, и от него в первую очередь, потому что боялась сделать ему еще больнее.
Гришка наклонился перед стулом, на котором сидела Катя, ткнулся лицом в ее колени и завыл. Не заплакал, нет. Завыл, как воют звери, - глухо, страшно, всем своим нутром. Из него выходила вся та злость, вся обида, вся мужская глухота. А теперь на их месте была только одна всепоглощающая боль.
И тут, знаете, случилось чудо. Впервые за эти долгие, страшные месяцы Катя пошевелилась. Она медленно, очень медленно, опустила руку и положила ему на голову. На его жесткие, всклокоченные волосы. И ее пустые глаза вдруг наполнились слезами. Первыми за все это время.
Они текли и текли по ее щекам, падали на его голову, смешиваясь с его слезами. Она не сказала ни слова. Она просто гладила его, а он выл, прижимаясь к ней. И в этот момент они оба, наконец, оплакивали своего неродившегося сына. Вместе.
Горе, оно ведь не любит, когда его в одиночку несут. Оно от этого только тяжелее становится, каменеет в душе. Ему разделиться надо, вылиться слезами на плече у родного человека.
Я тихонько вышла, прикрыв за собой дверь. Оставила их наедине с их общей бедой.
…Долго они еще потом из этого выбирались. Потихоньку, шаг за шагом, как по тонкому льду. Гришка больше ни разу ее не упрекнул. Стал сам и печь топить, и нехитрую еду готовить. Просто садился рядом, брал ее холодную руку в свою и молчал. А она понемногу стала оттаивать. Сначала просто взгляд стал осмысленнее. Потом улыбка слабая проклюнулась, как первый подснежник после долгой зимы. А однажды весной я увидела, как они вдвоем в огороде сажали цветы на маленьком холмике под старой яблоней…
Прошло года два, а может, и три. Жизнь в Заречье течет неспешно, тут года не считаешь. И вот как-то захожу я к ним. Гляжу, а Катя у окна стоит, белье гладит. И рубашка на ней ситцевая, в мелкий василек, и волосы в узел собраны, и пахнет от нее не тоской, а свежестью и теплым утюгом. А на столе – тарелка с пирожками. С капустой. Те самые.
- Угощайся, Семёновна, - говорит она мне, и впервые за эти годы я слышу в ее голосе прежние, теплые нотки.
Я взяла пирожок, а у самой ком в горле. Сердце-то как радуется за них, вы бы знали!
А еще через полгода пришла она ко мне в медпункт. Одна. Вошла тихо, села на кушетку, руки на коленях сложила. Молчит. Я смотрю на нее, и сердце мое екнуло.
- Что, Катюша? – спрашиваю ласково.
Она подняла на меня глаза. А в них, знаете, не радость была, как в тот первый раз. Нет. В них был страх. Огромный, всепоглощающий страх. И маленькая-маленькая искорка надежды, которая этого страха боялась.
- Валентина Семёновна… - прошептала она. - Кажется, опять…
Я ее осмотрела. Все так. Снова жизнь в ней затеплилась. Только на этот раз они не радовались. Они боялись. Боялись дышать, боялись верить, боялись спугнуть это хрупкое, вымоленное у судьбы счастье.
Всю беременность Катя проходила как хрустальная ваза. Гришка с нее пылинки сдувал. Он бросил свою лесопилку, устроился в колхоз скотником, лишь бы рядом быть, под боком. Вся деревня за них переживала, как за родных. Бабки у церкви свечки ставили, соседки то молочка парного принесут, то яблок моченых. Все молча, без лишних слов. Все всё понимали.
Когда срок подошел, природа будто взбесилась. В ту ночь, когда у Кати начались схватки, внезапно и сильно, разыгрался такой буран, какого старики не помнили. Снег стеной, ветер воет в трубе, как зверь, за окном света белого не видать. Все дороги, все тропинки враз замело метровыми сугробами.
Прибежал ко мне Гришка, сам белый, как этот снег. Я тут же к телефону, в район звонить, скорую вызывать. А мне оттуда диспетчер усталым голосом: «Семёновна, милая, да какая скорая! У нас тут все стоит, снегоуборочная техника не справляется. Машина ваша застряла намертво у Ольховки, трактором вытащить не могут. Не пробьются они к вам, не ждите раньше утра, если погода смилуется».
Сердце у меня в пятки ушло. Смотрю на Гришку, на его глаза, полные ужаса, на Катю, что губы в кровь искусала от страха и боли. И поняла я: ждать нельзя. Промедление смерти подобно. Вся надежда теперь на Бога да на мои старые руки.
Всю ночь мы с Гришкой были рядом. Он держал ее за руку, шептал что-то, утирал пот со лба. А глаза у обоих были полны того самого первобытного ужаса, страха, что тот кошмар повторится.
И вот под утро, когда буран за окном чуть поутих, будто и он выдохся, раздался крик. Громкий, требовательный, полный жизни! Крик, которого они так и не услышали в ту страшную ночь.
Родилась девочка. Крепенькая, розовая. Я обмыла ее, завернула в пеленку и протянула Кате.
Катя взяла ее на руки, прижала к себе и зарыдала. Но это были уже не слезы горя. Это были слезы облегчения, слезы выстраданного счастья. А Гришка… Гришка просто опустился на пол, уперся лбом в кровать и плечи его затряслись. Взрослый, сильный мужик плакал, как мальчишка, не стыдясь ни меня, ни всего белого света.
Назвали дочку Наденькой. Надеждой их.
И все изменилось. В их доме снова зазвенел смех. Сначала тихий, робкий, а потом все громче и увереннее. Катя расцвела, похорошела, глаза ее снова стали полными света. А Гришка свою Надюшку на руках носил, кажется, до самой школы.
Та коробка из-под обуви так и стоит в комоде. Я знаю. Память о той боли не ушла, нет. Она просто перестала быть черной и разрушающей. Она стала светлой грустью, частью их жизни, которая сделала их любовь и их счастье только крепче и глубже.
Вот ведь как жизнь поворачивает, милые мои. Кажется, уже все, конец, тьма беспросветная. А потом выглянет солнышко, и на выжженной земле прорастает новый цветок. Может, счастье, которое приходит после большого горя, – оно самое настоящее и есть? А вы как считаете?
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
Всем большое спасибо за лайки, комментарии и подписку. Низкий Вам поклон за Ваши донаты❤️
Ваша Валентина Семёновна.