Тишина перед рассветом 11 февраля 1940 года была густой, тяжелой и лживой. Она давила на уши сильнее, чем грохот недавней артиллерийской подготовки. В промерзшем блиндаже, пахнущем хвоей и махоркой, полковник Сергей Огурцов смотрел на секундомер.
Палец в толстой перчатке застыл над кнопкой. За стенами блиндажа, в нескольких сотнях метров, вгрызшись в мерзлую землю, затаились штурмовые группы.
Там, среди них, был его старый товарищ, сержант Михалыч, который перед атакой лишь хмуро буркнул: «Прорвемся, Яковлевич. Не впервой». А здесь, рядом с ним, почти не дыша, стоял юный лейтенант Скворцов, сжимая в руке ледяной корпус полевого телефона. Все ждали.
Секунды тянулись, как резина. Или его план сработает, и неприступный бетонный монстр, дот «Поппиус», захлебнется в собственной крови и пыли, открыв дорогу дивизии. Или он, Огурцов, похоронит под этим бетоном сотни своих людей и свою репутацию командира. Третьего не дано.
«Ну же…» — беззвучно шепнул он.
И в этот момент земля содрогнулась. Не от далекого гула, а от близкого, глухого, нутряного взрыва, который будто ударил снизу, в самые подошвы сапог. Лейтенант Скворцов вздрогнул, а Огурцов медленно выдохнул пар, который тут же заиндевел на воротнике полушубка.
Это были его саперы. Это сработал главный заряд. Тишина после этого взрыва была уже другой — не лживой, а мертвой. Она означала, что стальное сердце врага остановилось.
— Связь! — хрипло бросил Огурцов. — Что у Михалыча?
Скворцов судорожно крутил ручку аппарата, вслушиваясь в треск помех. Наконец, его лицо просветлело.
— Есть, товарищ полковник! Голос Михалыча! Кричит… одно слово кричит: «Вошли!».
Огурцов не улыбнулся. Он лишь на секунду прикрыл глаза. В этот миг триумфа он думал не о славе, а о том, сколько его парней сейчас остались лежать на снегу, расплатившись своими жизнями за эту победу. И главный вопрос, который он задавал себе: стоила ли она того?
Ответ был очевиден, но от этого не становился легче.
***
Еще неделю назад на совещании в штабе армии на его план смотрели с откровенным недоверием. Молодой, дерзкий полковник, бывший кавалерист, предлагал немыслимое.
Не штурмовать укрепрайон по всей ширине, а бить в одну точку. Собрать всю артиллерию, какая только есть, в один кулак и сорока минутным огненным шквалом превратить ключевой дот в крошку.
— Это же какой расход снарядов, товарищ Огурцов! — морщился седой интендант. — Нам за каждый отчитываться.
— За людей тоже отчитываться приходится, — отрезал Сергей. — Только их, в отличие от снарядов, на складе не получишь.
Его поддержали, но со скрипом. Дали добро, но смотрели так, будто заранее списывали и его, и его дивизию. И вот теперь, когда все получилось, он чувствовал не радость, а огромное, выжигающее изнутри опустошение.
Перед штурмом он сам ходил по траншеям. Он знал — командир должен быть там, где его люди. В одном из окопов он наткнулся на группу бойцов, столпившихся вокруг весельчака, московского шофера Василия по прозвищу «Балагур». Тот, заметив полковника, ничуть не смутился.
— О, товарищ полковник, а мы тут как раз анекдот про вас травим! — подмигнул он.
— Ну-ка, удиви, — Огурцов присел на ящик из-под патронов.
— А что тут удивлять? Говорят, наш комдив перед атакой финнам ультиматум послал. «Сдавайтесь, — говорит, — а то хуже будет». А финн ему отвечает: «А что может быть хуже, чем сорокаградусный мороз?». А наш ему: «Может. Сорокаминутный артобстрел!».
Солдаты сдержанно, нервно хохотнули. Шутка была так себе, но она разрядила воздух.
— Смотри, Балагур, — серьезно сказал Огурцов, поднимаясь. — Чтоб после боя у меня в штабе этот анекдот повторил. Лично. Понял?
— Так точно, товарищ полковник! — отрапортовал Василий. — Буду в обязательном порядке!
Этот простой разговор, этот окопный юмор на грани жизни и смерти — вот что держало их всех на плаву. И теперь, слушая в трубке ликующий рев Михалыча, Огурцов думал о Балагуре. Дойдет ли он до штаба?
***
А в это время на передовой творился ад. Группа Михалыча, ворвавшись в пролом, билась за каждый метр подземных казематов. Финны, оправившись от шока, дрались яростно, как загнанные в угол волки.
В узких, пахнущих бетоном и порохом коридорах было не развернуться. В ход шли штыки, саперные лопатки, гранаты. Михалыч, матерясь сквозь зубы, работал прицельно из своего ППД, короткими очередями срезая фигурки в серой форме.
Рядом с ним молодой боец, совсем пацан, вдруг замер, глядя на простреленную руку. Михалыч схватил его за шиворот, рявкнув:
— Не смотри! Смотреть потом будешь, когда девкам в клубе показывать! Огонь!
Это отрезвило. Боец, зажав рану, снова начал стрелять. Они выбили финнов из последнего каземата, когда над головой уже послышалось могучее, раскатистое «Ура-а-а!». Это пошли основные силы дивизии. Линия была прорвана.
***
К вечеру, когда бой затих, Огурцов стоял на крыше разбитого дота «Поппиус». Внизу, насколько хватало глаз, простиралось поле, усеянное темными точками. Его поле. Его победа и его боль. К нему подошел лейтенант Скворцов.
— Разрешите доложить, товарищ генерал-майор…
Огурцов удивленно поднял бровь.
— Что-о?
— Только что по радиосвязи из штаба армии. Вам присвоено звание генерал-майора. Поздравляю! — с искренней, мальчишеской радостью выпалил лейтенант.
Сергей Яковлевич ничего не ответил. Он снял папаху, провел ладонью по коротким волосам и долго смотрел на закат, окрасивший снег в багровые тона. Генерал…
Крестьянский сын стал генералом. Отец бы не поверил. Он стал героем, чью тактику теперь будут изучать в академиях. Но почему-то на душе было не празднично, а горько и тревожно.
Словно эта невероятная высота, на которую он взошел, была лишь ступенькой к чему-то другому. К чему-то страшному и неизбежному.
Он тогда не знал, что эта тревога была пророческой. Что пройдет всего полтора года, и судьба швырнет его с этой вершины в такую бездну, по сравнению с которой штурм Линии Маннергейма покажется детской забавой.
Он окажется в аду, где его генеральские звезды превратятся в клеймо, а имя героя — в синоним предателя.
И ему придется начать все сначала. Без дивизии, без армии, без Родины за спиной. Одному.
В следующей главе:
Мирный июнь 41-го. Генерал Огурцов инспектирует свою новую, 10-ю танковую дивизию. Почему его тревожные доклады в штаб округа остаются без ответа? И что он увидел в небе на рассвете 22 июня, поняв, что его худшие предчувствия сбылись…