Роман «Небесный рыцарь»
Март 1943 года. Воронежский фронт.
Фронтовой аэродром встретил старшего сержанта Ивана Кожедуба не стройными рядами самолетов на бетонных полосах, а унылой, бескрайней грязью.
Весенняя распутица превратила летное поле в топкое болото, в котором по самое брюхо вязли истребители Ла-5. Это была война без плакатного глянца — суровая, пропахшая бензином, порохом и вечным напряжением.
Здесь, в 240-м истребительном авиационном полку, его, прибывшего из учебной части в Иваново, встретили без особого восторга. Для ветеранов, уже год горевших в небе войны, он был очередным «желторотиком», необстрелянным пополнением.
И его сержантские нашивки на петлицах не добавляли ему веса. Здесь уважали не звания, а сбитые самолеты. А счетчик Кожедуба был девственно чист.
— Еще один «сокол» из гнезда выпал, — проворчал его новый механик, старшина Михаил Степанович, или просто дядя Миша. — Ну, здравствуй, сержант. Принимай хозяйство.
«Хозяйством» был Ла-5 — мощный, приземистый истребитель, пахнущий свежей краской. Иван провел рукой по его крылу, чувствуя легкую дрожь металла. Это был не учебный «Ишачок». Это был настоящий боец. С двумя синхронными 20-миллиметровыми пушками ШВАК над мотором, способными разорвать врага в клочья.
— Ты с ним поласковее, сержант, — продолжал дядя Миша. — «Лавочкин» — машина честная, но строгая. Силу любит, но и голову. Будешь жалеть — спасет. Будешь дурить — похоронит.
Дни ожидания первого вылета тянулись мучительно. Иван изучал свой сектор по картам, до дыр зачитывал донесения разведки, вслушивался в разговоры ветеранов в прокуренной землянке.
Он узнавал о повадках немецких асов, о том, как «Мессершмитт» Bf 109 любит навязывать бой на вертикалях, а «Фокке-Вульф» Fw 190 страшен в лобовой атаке. Он впитывал все, готовясь к главному экзамену.
Где-то в том же секторе неба.
Гауптман Дитер Фогель, ас Люфтваффе, вел свою эскадрилью на «свободную охоту». Его «Мессершмитт» Bf 109G, украшенный десятками отметок о победах, шел легко и уверенно.
Внизу, в весенней дымке, лежала русская земля. Фогель презирал грязь на земле, но любил чистоту неба. Небо было его стихией.
— «Ахтунг! Внимание всем! Вижу группу русских истребителей. Идут ниже нас. Похоже, новички, строй держат слишком плотно», — раздался в наушниках голос его ведомого.
Фогель усмехнулся. Новички. Легкая добыча. Он качнул крыльями, отдавая приказ. Охота начиналась.
***
26 марта 1943 года.
Сирена взвыла на рассвете.
— Воздух! По машинам!
Сердце Ивана гулко ухнуло. Вот он. Первый боевой вылет.
— Сержант Кожедуб! Идешь в составе второй эскадрильи, ведомым у лейтенанта Евсюкова. Задача — прикрытие наземных войск в районе Белгорода.
Взлет с раскисшего поля был испытанием. Мотор ревел, комья грязи летели из-под колес. Но вот его Ла-5 оторвался от земли и устремился ввысь. Он пристроился к хвосту ведущего, стараясь не отставать.
Они увидели их на высоте три тысячи метров. Шестерка «Мессершмиттов» висела выше, выжидая. А ниже шла группа «Юнкерсов».
— Атакуем «юнкерсы»! — скомандовал командир эскадрильи.
И мир взорвался. Десятки самолетов смешались в бешеной карусели. Иван пытался держаться за своим ведущим, но тот, увлекшись атакой, резко ушел вниз. Кожедуб на мгновение замешкался, потерял его из виду. И остался один. На секунду. Этой секунды хватило.
***
Дитер Фогель увидел его сразу. Одинокий Ла-5, отбившийся от строя. Классическая ошибка новичка. Он не стал атаковать в лоб. Он, как истинный охотник, зашел со стороны слепящего утреннего солнца и зашел в хвост, в мертвую зону.
Русский пилот летел прямо, не видя его. Фогель спокойно подвел свой «мессер» на дистанцию в сто метров. Взял в перекрестие прицела громоздкий, угловатый силуэт «Лавочкина». И нажал на гашетки.
Короткая, точная очередь из пушек и пулеметов.
Он видел, как его снаряды вспарывают фюзеляж и крыло «Лавочкина». Из мотора брызнуло масло, потянулся шлейф черного дыма. Русский самолет неуклюже клюнул носом и стал заваливаться в штопор.
Фогель удовлетворенно качнул крыльями и, не провожая жертву до земли, отвернул в сторону. Еще одна победа. Сто тридцать первая.
***
Для Ивана мир раскололся на звук и боль.
Сначала — оглушительный, рваный удар, который потряс все тело самолета. БА-БАХ! Это не был сухой щелчок пули. Это было попадание снаряда. Он увидел, как в левом крыле, у самого фюзеляжа, разверзлась черная, рваная дыра размером с тарелку. 20-миллиметровый снаряд из немецкой мотор-пушки MG 151 пробил обшивку и взорвался, перебив силовые элементы крыла.
И тут же, в ту же долю секунды, кабину наполнил сухой, частый треск, будто кто-то с яростью сыпанул по фюзеляжу пригоршню стального гороха. Это были пули из двух пулеметов MG 17.
Они прошли очередью за спиной пилота, прошив радиостанцию и превратив приборную доску в месиво из стекла и искореженного металла
Фонарь кабины покрылся сеткой трещин. Приборная доска взорвалась стеклянной пылью.
Самолет дико крутануло и бросило в штопор. Земля начала стремительно вращаться перед глазами.
«Все…»
Но тело, натренированное до автоматизма, сработало само. Левую ногу до упора в педаль — против вращения! Ручку от себя!
Самолет, треща и разваливаясь на части, с диким ревом вышел из штопора у самой земли. Но он был смертельно ранен. Из пробитого маслопровода хлестала горячая струя, забрызгивая фонарь. Мотор чихал и мог заглохнуть в любую секунду.
Он тянул на восток. К своим. Он не видел аэродрома, только поля и перелески. И вот, когда он уже готовился к посадке на брюхо в чистом поле, прямо перед ним показалась своя линия обороны. Спасение!
Но спасение обернулось вторым кругом ада. Зенитчики, увидев одинокий, дымящий самолет, идущий с запада, не стали разбираться. Несколько 37-миллиметровых зенитных автоматов ударили по нему в упор.
Воздух вокруг взорвался черными шапками разрывов. По правому крылу и фюзеляжу хлестнули осколки.
— СВОИ-И-И! СВОЛОЧИ! — заорал Иван в пустоту, в мертвую тишину разбитой рации.
Это было страшнее немецкой атаки. Это было "предательство".
Он из последних сил дотянул до своего аэродрома и рухнул на вспаханное поле рядом с взлетной полосой. Удар. Скрежет рвущегося металла. Тишина.
***
Когда его вытаскивали из разбитой кабины, он не чувствовал боли. Только оглушающий, ледяной стыд. Он стоял, шатаясь, и смотрел на то, что осталось от его самолета.
Это была груда искореженного металла, не подлежащая восстановлению. Первый боевой вылет — и потеря машины. Это был приговор.
Летчики молча смотрели на него. Кто-то с жалостью, кто-то с презрением. Его тут же повели в землянку СМЕРШа.
— Почему отделился от группы? — следователь смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. — Испугался? Решил отсидеться?
Иван молча рассказал все как было. Кратко, без оправданий.
Когда к развалинам его самолета подошел командир полка, майор Солдатенко, он был мрачнее тучи. Он долго ходил вокруг, внимательно изучая пробоины.
— Вот это, — он ткнул пальцем в большую рваную дыру в левом крыле, — работа немецкой мотор-пушки. А вот эти, мелкие, — в правом, — это уже наши осколки.
Когда из землянки вывели Кожедуба, Солдатенко подозвал его.
— Ты, сержант. Ты самолет потерял. Это трибунал. Но скажи мне одно: как ты его довел? Он же неуправляемый должен был быть.
— Характер показал, товарищ майор, — тихо ответил Иван. — Не хотел умирать.
Солдатенко всмотрелся в его ясные, упрямые глаза. Он видел перед собой не испуганного мальчишку, а летчика, который только что прошел через ад и выжил.
Он повернулся к особисту.
— Самолет списать. Причина — боевые повреждения.
Потом снова к Ивану.
— А ты… Ты пойдешь летать. Через два дня получишь новую машину.
Он развернулся и ушел, но остановился и бросил через плечо фразу, которую услышали все:
— То, что ты сумел вернуться на этом — уже победа.
В глазах Кожедуба, стоявшего посреди летного поля, впервые за этот страшный день блеснули слезы. Слезы не отчаяния, а благодарности. Ему дали второй шанс. И он поклялся, что небо еще узнает имя старшего сержанта Кожедуба.