Тот, кто стоял под окном, так и не объявился. Но чувство, что за ней следят, не покидало Анну. Каждый шорох за стеной заставлял ее вздрагивать. Она поняла: ее борьба за внука превратилась в тихую, опасную войну с невидимым врагом. И чтобы победить, ей нужно было узнать правила этой игры, в которую она стала пешкой, сама о том не догадываясь.
Мысль о том, что где-то рядом есть человек, враждебный Марии Семеновне, не давала Анне покоя. Она ловила на себе взгляды односельчан, прислушивалась к обрывкам разговоров на ферме, пытаясь уловить хоть намек, тень. Но люди, узнав об аресте Лиды, сторонились ее. Одни – из страха, другие – из суеверного опасения, что беда заразна. Шли дни, а зацепок не было.
Все изменилось в один из вечеров, когда Анна, забрав Сережу с фермы, зашла в сельмаг за солью. Магазин был пуст, только за прилавком перебирала какие-то бумажки продавщица Зинаида, и в углу, у печки-буржуйки, сидел и о чем-то негромко беседовал с ней председатель колхоза «Красный луч» Григорий Васильевич Колосов.
Колосов был важной фигурой в селе. Невысокий, крепко сбитый, с умными, быстрыми глазами, он держался с достоинством, но без заносчивости. Его уважали за справедливость и твердую руку. Увидев Анну, он прервал разговор и кивнул ей:
– Анна Петровна. Как держитесь?
В его голосе не было ни любопытства, ни жалости – лишь деловая участливость. Это позволило Анне не расплакаться.
– Держимся, Григорий Васильевич, – тихо ответила она, опуская глаза. – Спасибо, что на ферму взяли.
– Не за что. Работница вы исправная, все знают, – он помолчал, глядя на нее изучающе. – Слышал, у вас там с Кащеевой… нелады.
Анна вздрогнула. Она не ожидала, что разговор зайдет так далеко и так прямо.
– Мария Семеновна… внука хочет забрать. Говорит, я… недостойна, – с трудом выговорила она.
Колосов хмыкнул. Звук был сухой, без веселья.
– Кащеева у нас дама властная. Брат у нее в милиции – она и думает, что ей все дозволено. Уже и ко мне заходила, намекала, чтоб я вас с фермы уволил. Мол, у семьи врага народа не должно быть доступа к колхозному добру.
У Анны похолодело внутри. Значит, Мария действует уже на всех фронтах.
– И… что вы? – еле выдохнула она.
– А я сказал, что колхоз – не детский сад, чтобы по наводкам работать. У меня каждый работник на счету. Пока работаешь исправно – работай. А насчет остального… – он многозначительно посмотрел на нее, – есть закон и совесть. Не всегда, правда, они совпадают.
Он встал, поправил фуражку.
– Вы держитесь, Анна Петровна. Только без глупостей. Ребенок – не игрушка в разборках взрослых.
Он вышел из магазина, оставив Анну в смятении. Его слова дышали какой-то скрытой угрозой и… надеждой одновременно. Он не поддался Марии. Но почему? Из принципа? Или потому, что у него с ней были «старые счеты»?
Вечером, уложив Сережу, Анна не могла уснуть. Она сидела у печки и в который раз перебирала в голове возможных недругов Марии Семеновны. Председатель? Он достаточно влиятелен, чтобы иметь «крышу» для вора. И он явно недолюбливал Кащееву. Но зачем ему подставлять Лиду? Чтобы досадить Марии? Цена слишком высока – человеческая судьба.
Вдруг ее осенило. А брат? Брат Марии, участковый Федор Семенович. Он тоже «важный человек». И он явно был в курсе дел Егорова – тот же Витька как-то хвастался, что «с милицией проблемы решает». Но он родственник. Какие могут быть «старые счеты» между братом и сестрой?
Анна встала и на цыпочках подошла к сундуку, где хранились старые фотографии и бумаги. Она порылась там и достала пожелтевшую фотокарточку. Снимок был сделан до войны. На нем – молодой Иван, ее зять, с родителями. Мария Семеновна – строгая, с высоко поднятой головой, ее брат Федор – в милицейской форме, с орденом на груди. Они стояли рядом, но… между ними была какая-то невидимая пропасть. Они не смотрели друг на друга, их позы были неестественными, будто их свели вместе против воли.
Анна всегда думала, что это просто неумение фотографироваться. Но теперь она всмотрелась пристальнее. В глазах Федора Семеновича читалась какая-то затаенная злоба, даже презрение. А рука Марии лежала на плече сына так властно и плотно, словно она не мать, а тюремный надзиратель.
Что-то было не так в этой семье. Что-то глубоко запрятанное.
Внезапно снаружи послышался шорох у окна. Анна замерла, прислушиваясь. Кто-то явно стоял снаружи и старался заглянуть в избу. Сердце ее бешено заколотилось. Мария? Участковый? Она потушила керосиновую лампу и прижалась к стене, стараясь не дышать.
Через щель в ставне она увидела, как тень скользнула по снегу и быстро зашагала прочь. Это была не Мария – та ходила тяжело и уверенно. Это была более легкая, торопливая походка.
Кто-то следил за ней. Кто-то, кому было интересно, что делает ночью вдова «врага народа».
Анна отступила от окна, дрожа всем телом. Она поняла, что игра идет не только за Сережу. Она сама, сама того не желая, стала пешкой в какой-то большой игре, правила которой ей были неизвестны. И чтобы выжить, ей предстояло эти правила узнать.
***
Тот, кто стоял под окном, так и не объявился. Но чувство, что за ней следят, не покидало Анну. Каждый шорох за стеной, каждый скрип ворот заставлял ее вздрагивать. Она стала запирать дверь не только на щеколду, но и подпирать чурбаком – слабая защита, но хотя бы какая-то.
Мысль о брате и сестре Кащеевых не давала ей покоя. Она пыталась вспомнить все, что знала о них. Федор Семенович был старше Марии лет на пять. Женился рано, но жена его умерла в первую же зиму от тифа, детей не осталось. С тех он жил один и, поговаривали, запивал с горя. Мария же, наоборот, всегда была столпом благопристойности и суровой добродетели. Она презирала слабости, в том числе и брата. Анна припоминала, как однажды, еще до войны, Мария при всех отчитала Федора: «Хватит сопли распускать, мужик ты бесхребетный! Жену похоронил – так новых нету? Вон, в деревне баб полно!». Тот тогда сгорбился и молча ушел.
Возможно, в этой неприязни и крылась причина? Обида взрослого мужчины на вечные упреки сестры?
Но при чем тут Лида? При чем тут кража со склада?
Анна понимала, что ей нужен кто-то, кто знает село и его жителей вдоль и поперек. Кто помнит все старые обиды и сплетни. Таким человеком была Арина. Но спрашивать у нее напрямую о председателе или участковом было опасно – старушка могла проболтаться невпопад.
Решила действовать осторожно. Как-то раз, помогая Арине чистить картошку, Анна осторожно, будто невзначай, спросила:
– Ариша, а Федор Семенович… он всегда таким… суровым был? Или после жены это на него нашло?
Арина фыркнула, сбрасывая картофельные очистки в ведро.
– После жены? Да он с пеленок букой слыл. Всегда сам в себе, ни с кем не водился. А уж как женился – так вообще от людей отшатнулся. Только с молодой женой и видели. Такая тихая, румяная девочка была, из-за Урала, кажется. Анфисой звали. Глазки, как у лани. Он ее на руках носил, души не чаял. А она… – Арина вздохнула, – не вынесла нашей сибирской зимы. Зачахла и умерла. С тех пор он и запил. А Мария его за это презирает. Говорит, мужик должен горе в кулак сжать, а не в бутылке топить.
– А почему он так и не женился снова? – допытывалась Анна.
– Кто его знает. Говорят, после смерти Анфисы он к женщинам и не прикасался. Как отрезало. Мария ему невест прочила – он и слушать не хотел. Говорили даже… – Арина понизила голос, оглядываясь, хотя они были одни в избе, – что он на свою покойницу заморожен был. Как идолопоклонник какой.
Анна задумалась. Значит, Федор Семенович был способен на глубокую, почти болезненную привязанность. И его нынешняя озлобленность могла быть следствием не только пьянства, но и невысказанной, законсервированной боли.
– А с Марией они… всегда так друг к другу относились? – рискнула она задать главный вопрос.
Арина на мгновение замерла, потом ее лицо скривилось в гримасе.
– Эти двое? Да у них еще с детства война. Мать ихняя, покойница Наталья, всегда Федю в пример ставила: и учился лучше, и в армию пошел, и в милиции преуспел. А Мария ей в ответ: «Зато я хозяйка, а он тюфяк!». После смерти матери Федор и вовсе ушел из дома, будто и не родня. Только по большим праздникам появлялся. А уж когда Мария сына родила, Ивана, так вообще… Он, Федор-то, к племяннику души не чаял. Все время к нему тянулся, гостинцы таскал. А Мария ревновала дико. Не пускала его к ребенку, кричала: «Моего сына своим унынием не сглазь!». Вот так и жили.
Анна слушала, и кусочки мозаики начинали складываться в пугающую картину. Федор Семенович любил своего племянника Ивана. А Мария ревностно оберегала сына от влияния брата. Возможно, эта детская обида, это желание быть ближе к единственному родному человеку – племяннику – и могло стать мотивом для мести? Подставить невестку, опозорить сестру, а потом… забрать к себе ее внука? Чтобы вырастить его по-своему? Чтобы наконец-то иметь свою семью?
Мысль была чудовищной, но вполне логичной.
В тот же вечер, выходя с фермы, Анна увидела Федора Семеновича. Он стоял у конторы колхоза и курил, задумчиво глядя в сторону ее дома. Увидев ее, он не отвел взгляда, не кивнул. Он просто смотрел. Смотрел с тем же холодным, изучающим выражением.
Анна, опустив голову, поспешила мимо, держа за руку Сережу. Она чувствовала его взгляд на своей спине. Он был тяжелым, как камень.
Теперь она почти не сомневалась. Участковый что-то замышлял. И его интерес к ней и к ребенку был не просто служебным. В нем была какая-то личная, сокрытая страсть.
Она шла и думала о том, что самое страшное в ее положении – это не явная угроза в лице Марии Семеновны. Самое страшное – это тень. Тень человека, который обладал властью, таил в себе старую боль и имел на них свои виды. И против этой тени у нее не было никакой защиты.
Оставалось одно – ждать, когда тень решит проявиться. И надеяться, что в этот момент у нее хватит ума и сил не сломаться.
***
Решение пришло само собой, внезапно и пугающе. Чтобы выстоять против тени, нужно было обратиться к другой силе. К единственному человеку в селе, который явно не боялся ни Марии, ни ее брата, и чье положение позволяло ему иметь собственные интересы. К председателю Колосову.
Мысль о том, чтобы идти к нему напрямую, была безумной. Она, простая колхозница, вдова «врага народа» – и председатель. Что она могла ему предложить? Только свои догадки, свои страхи. Он выслушает и вежливо выпроводит за дверь. Или того хуже – доложит Федору Семеновичу о ее «бредовых идеях».
Но делать было нечего. Отчаяние и страх за Сережу перевешивали все доводы разума.
Она выбрала момент, когда Колосов, как она знала, обычно оставался в конторе один, подводя итоги рабочего дня. Оставив Сережу с Ариной, она, набравшись смелости, подошла к низкому бревенчатому зданию с табличкой «Правление колхоза «Красный луч»».
Сердце бешено колотилось. Она постучала.
– Войдите! – раздался из-за двери знакомый голос.
Анна вошла, сжимая руки в рукавицах. Колосов сидел за столом, заваленным бумагами. Он поднял на нее глаза, и в них мелькнуло удивление, быстро смененное привычной деловой внимательностью.
– Анна Петровна? Что случилось? Ребенок здоров?
– Здоров, Григорий Васильевич, – прошептала она, с трудом разжимая губы. – Я… я по другому делу. Личному. Можно вас на минуточку?
Он отложил перо, откинулся на спинку стула и жестом пригласил ее сесть на табурет напротив.
– Говорите. Только, честно, много времени нет.
Анна села на краешек, готовая в любой момент вскочить и бежать. Она начала сбивчиво, путаясь и сглатывая комок в горле. Говорила о своем страхе за Сережу, о угрозах Марии Семеновны. Колосов слушал молча, не перебивая, его лицо было непроницаемым. Но когда она заикнулась о своих подозрениях насчет Федора Семеновича и о возможной его личной заинтересованности в их судьбе, его взгляд стал пристальным, острым.
– Вы понимаете, что это очень серьезное заявление? – тихо спросил он, когда она замолчала, исчерпав все свои доводы. – Обвинять сотрудника милиции… бездоказательно…
– Я не обвиняю! – испуганно воскликнула Анна. – Я… я просто не знаю, что думать! Он смотрит на нас так… странно. И я слышала, что у него с сестрой давняя вражда. А ваш склад… кража… Может, это все как-то связано? Может, он хотел сестре насолить, а моя Лида просто попала под горячую руку?
Она выпалила это одним духом и замерла, ожидая гнева, насмешки или немедленного вызова охраны.
Но Колосов не рассердился. Он медленно прошелся пальцами по столу, словно обдумывая что-то.
– Федор Семенович… человек сложный, – наконец произнес он, тщательно подбирая слова. – И его отношения с сестрой… действительно, оставляют желать лучшего. Но строить на этом предположения… – он покачал головой.
Анна почувствовала, как надежда уходит сквозь пальцы. Она проиграла.
– Однако… – председатель внезапно поднял на нее взгляд, и в его глазах что-то промелькнуло. Холодный, расчетливый интерес. – Ваша наблюдательность… любопытна. И ваше положение… да, оно действительно шаткое. Мария Семеновна – женщина упрямая и мстительная. А брат ее… имеет большое влияние.
Он замолчал, давая ей понять, что осознает весь масштаб ее беды.
– Я не могу открыто встать на вашу сторону, Анна Петровна. Это будет расценено как вызов всей их семейной клике. И навредит и мне, и вам.
Анна безнадежно кивнула, готовая уже извиниться и уйти.
– Но, – он сделал паузу, – я могу быть вашими… глазами и ушами. Я могу, в рамках своих полномочий, дать вам немного времени. И защиту в виде вашей работы. Пока вы числитесь у меня на ферме, вас труднее будет обвинить в тунеядстве или неблагонадежности. Это – козырь в ваших руках. Используйте его.
Он встал, давая понять, что разговор окончен.
– А что касается ваших догадок… – он многозначительно посмотрел на нее, – иногда самое разумное – делать вид, что ничего не знаешь. Но при этом – все видеть и все помнить. Поняли меня?
Анна кивнула, не совсем понимая, но чувствуя, что получила не отказ, а что-то другое. Не помощь, а… молчаливое соглашение. Он не будет ей открыто помогать, но и не даст ее в обиду сразу. И он подтвердил, что ее подозрения насчет вражды между братом и сестрой имеют почву.
– Спасибо вам, Григорий Васильевич, – прошептала она, поднимаясь.
– Держитесь, Анна Петровна, – повторил он свои слова, провожая ее до двери. – И помните: самая тихая вода – она и подмывает берега исподволь.
Она вышла на улицу, и холодный воздух обжег ей лицо. Она не получила обещания помощи, но получила нечто большее – уверенность, что не одна в своем знании. И странное, двусмысленное предупреждение. «Все видеть и все помнить».
Возвращаясь домой, она чувствовала себя не просто напуганной женщиной, а участницей какой-то сложной, скрытой от глаз игры. И ее роль в этой игре была пока не ясна даже ей самой.
Но теперь у нее был молчаливый союзник. Пусть и очень опасный.
***
Ледяное спокойствие длилось недолго. Через три дня после разговора с председателем, когда Анна возвращалась с Сережей с фермы, она увидела у своего дома незнакомые сани, запряженной тощей крестьянской лошадкой. Возле калитки курил мужчина в утепленном френче и кожаной перчатках, с портфелем под мышкой. Его поза была нетерпеливой, официальной.
Увидев ее, он отбросил окурок и сделал шаг навстречу.
– Анна Петровна Белова?
– Я… – прошептала она, инстинктивно притягивая к себе Сережу.
– Я следователь райотдела НКВД, старший лейтенант Орлов, – он представился без эмоций, доставая из портфеля бумагу. – Мне нужно задать вам несколько вопросов по делу вашей дочери. Пройдемте в дом.
Сердце Анны упало. Она машинально открыла дверь, впуская незваного гостя в свою крепость, которая снова превращалась в зал суда.
Орлов вошел, окинул беглым, привычным взглядом убогую обстановку, снял перчатки и сел на табурет у стола, положив портфель перед собой.
– Присаживайтесь.
Анна опустилась на лавку, усадив Сережу рядом с собой. Мальчик притих, испуганно вглядываясь в незнакомое суровое лицо.
– Ваша дочь, Лидия Белова, полностью признала свою вину, – начал Орлов, не глядя на нее, просматривая бумаги в портфеле. – В хищении государственного имущества. По ее показаниям, она действовала одна, без сообщников. Мотивы – банальная жажда наживы и спекуляция в голодное время.
– Не может быть! – вырвалось у Анны. – Она никогда не… Она ребенка кормить хотела! Это все Егоров!
Орлов поднял на нее холодные глаза.
– Егоров вину также признал. Но он утверждает, что был лишь орудием в руках вашей дочери. Что это она его уговорила, воспользовалась его слабостью к ней. И у нас есть свидетельства, что ваша дочь действительно продавала часть похищенного на базаре.
Анна онемела. Это была гнусная, отлаженная ложь. Они с Егоровым договорились, или следователь просто составлял дело так, как было удобно?
– Она не могла продавать! У нее ничего не было! Мы голодали!
– Голод – не оправдание для преступления перед государством, – отрезал Орлов. – Но я пришел не для споров. У меня к вам вопрос другого свойства. – Он достал из портфеля другой листок. – Ваша дочь на одном из допросов заявила, что… часть похищенного она передавала вам. Для вашего пропитания и пропитания внука.
Мир перевернулся. Анна почувствовала, как пол уходит из-под ног.
– Что?! – это было даже не слово, а хриплый выдох. – Да она с ума сошла! Это неправда! Она никогда ничего мне не передавала!
– То есть вы утверждаете, что ваша дочь лжет на допросе? – уточнил Орлов, и в его глазах блеснул интерес хищника, учуявшего добычу. – Или, может, вы просто не хотите признавать факт получения краденого? Чтобы избежать соучастия?
Анна с ужасом поняла ловушку. Если она подтвердит слова Лиды – ее обвинят в соучастии. Если будет отрицать – выходит, Лида лжет следователю, что только усугубит ее участь. Лида… что они с ней сделали, что она такое говорит?
– Я… я ничего не получала, – с трудом выговорила она, чувствуя, как предает дочь, но не видя другого выхода. – Моя дочь… она, наверное, запуталась. Или ее… заставили так сказать.
Орлов медленно кивнул, делая пометку в бумаге.
– Я так и запишу: «Мать обвиняемой, Анна Белова, получение краденого отрицает. Считает, что показания дочери даны под давлением». – Он отложил ручку и посмотрел на нее уже с другим, более приземленным интересом. – Есть еще один момент. Ваши конфликты с семьей Кащеевых. Мария Семенович жалуется, что вы оказываете дурное влияние на внука, сына ее фронтовика-сына. И намекает на вашу моральную нестойкость.
Анна молчала, сжимая кулаки. Мария уже действовала.
– Ребенок должен воспитываться в здоровой, идеологически выдержанной атмосфере, – продолжил Орлов. – Ваше же положение… сомнительно. Поэтому, в порядке профилактики, я вынужден предупредить вас: любые попытки оспорить решение суда по делу дочери или воспрепятствовать передаче ребенка в надежные руки будут расценены как противодействие органам. Вам понятно?
Это было уже прямое, официальное предупреждение. Приказ – не мешать Марии забирать Сережу.
– Понятно, – прошептала она, опуская голову.
Орлов собрал бумаги, сунул их в портфель, встал.
– На сегодня все. Желаю вам… образумиться.
Он вышел, оставив в избе запах дешевого табака и холодный, липкий ужас.
Анна сидела, не двигаясь, глядя в одну точку. Предательство Лиды било по ней больнее всего. Они сломали ее. Заставили оговаривать собственную мать. Значит, надежды на пересмотр дела не было. Лида сама все взяла на себя.
И теперь последний барьер был сломан. Следователь дал добро. Теперь Мария Семеновна могла прийти за Сережей совершенно официально. И любое сопротивление Анны будет расценено как «противодействие органам».
Она посмотрела на Сережу. Он испуганно смотрел на нее, не понимая смысла слов, но чувствуя исходящую от взрослых опасность.
– Баба, что тетя? – он всегда называл так Марию Семеновну.
Анна не ответила. Она обняла его, прижала к себе. В ее душе не было больше ни страха, ни отчаяния. Был только холодный, стальной стержень решимости.
Они отняли у нее дочь. Оклеветали ее. Теперь хотят забрать внука.
«Нет, – пронеслось в ее голове с ясностью вспышки. – Не отдам. Ни за что».
Если закон и власти были на стороне Кащеевых, значит, она будет действовать против закона. Остался один последний, отчаянный шаг. Бегство. Неизвестно куда. Навстречу голоду, холоду и страху. Но навстречу свободе.
Она подошла к окну. Начинало смеркаться. Скоро Мария, вооруженная словами следователя, придет сюда.
План родился немедленно, подсказанный инстинктом самосохранения. Ночью. Тайком. Пешком через тайгу к ближайшей станции. А там… дальше, на восток. Где их никто не знает.
Она приняла решение. Риск был огромен, но другого выхода не было.
***
Она действовала быстро, с отчаянной четкостью, диктуемой инстинктом. Собрала в узел все, что могло пригодиться: сухари, оставшиеся с лета, кусок сала, подаренный Ариной, спички, завернутые в вощеную бумагу, запасные портянки для Сережи, его любимую деревянную птичку. Надела на себя все самое теплое, закутала сонного, хныкающего внука в два шерстяных платка.
Последний раз оглядела избу – темную, холодную, полную теней былого счастья и недавнего ужаса. Здесь оставалась ее прошлая жизнь. Все, что ждало ее впереди – неизвестность.
Осторожно выглянула в окошко. Улица была пуста, лишь лунный свет голубым саваном покрывал сугробы. Пора.
Она не пошла к калитке, а, прижав Сережу к груди, прокралась вглубь огорода, к старому, полуразвалившомуся сараю. С его задней стены, отодвинув несколько жердей, можно было незаметно выскользнуть в переулок, ведший прямиком к околице и дальше – в темную, безмолвную пасть тайги.
Дышать стало легче, лишь когда за спиной остались последние огоньки села и их с головой накрыла стена спящего леса. Тишина стояла оглушительная, прерываемая лишь хрустом снега под валенками да тяжелым дыханием. Сережа, испуганный ночью и тишиной, притих и крепко вцепился ручонками в ее шею.
Анна шла, не разбирая дороги, ориентируясь по звездам – на восток, к железной дороге. Она знала, что это – единственная ниточка, связывающая их с внешним миром. Дойти до станции, спрятаться в товарняке, идущем на восток… А там – будь что будет.
Ноги подкашивались от усталости и страха, но она гнала себя вперед. Каждый шорох в лесу заставлял ее замирать, прижиматься к стволам деревьев. Ей чудились шаги, голоса, лай собак погони.
К утру силы начали оставлять ее. Она спряталась в завале бурелома, дала Сереже пососать заледеневший сухарь, пытаясь согреть его своим дыханием. Страх за ребенка был сильнее страха за себя. Он дрожал мелкой дрожью, глаза его были полны немого вопроса.
И тут она услышала – сначала далекий, потом все нарастающий гул. Поезд. Он шел где-то совсем близко. Новые силы наполнили ее. Подхватив Сережу, она побежала на звук, спотыкаясь о кочки и корни.
Через полчаса она вышла на насыпь. Внизу, пыхтя и выпуская клубы пара, медленно шел состав с углем. Вагоны были открытые, доверху загруженные черным золотом.
Это был их шанс.
Спустившись по обледенелому откосу, она из последних сил побежала вдоль состава. Ноги вязли в щебне, Сережа тяжело стучал ей по плечу. Она поймала поручень последнего вагона, изо всех сил подтянулась и ввалилась внутрь, на груду холодного, колкого угля.
Поезд набирал ход. Село Озерное, Мария Семеновна, участковый Федор, страшный следователь – все осталось позади, растворяясь в утренней дымке.
Они ехали весь день, прячась от ветра в угольной пыли. Сережа плакал от холода и голода, Анна прижимала его к себе, пытаясь согреть. Куски угля впивались в тело, черная пыль забивала рот и нос. Но это было счастье. Они были свободны.
На одной из небольших станций, где поезд замедлил ход, чтобы пропустить встречный состав, они выбрались. Анна, черная, как трубочист, с закутанным в грязный платок ребенком на руках, вызывала жалость, а не подозрение. Добрая женщина на перроне, приняв ее за беженку с разбомбленных территорий, поделилась хлебом и указала дорогу к лесоповалу, куда как раз набирали рабочих.
Анна Петровна Белова исчезла. Вместо нее в поселке при лесопункте появилась Анна Сергеевна, вдова погибшего на фронте, с сыном Сережей. Она молчала, много работала, ни с кем не сближалась. Ее прошлое было закрыто навсегда.
Прошли годы. Сережа рос тихим, крепким мальчишкой. Он уже плохо помнил то страшное время, свою маму, бабушку Марию. Для него существовала только одна бабушка – Анна, которая была ему и матерью, и отцом.
Однажды весной, когда солнце уже по-настоящему пригревало землю, а с крыш звонко капала капель, Анна получила письмо. Официальный конверт. Руки у нее задрожали. Она долго не решалась его открыть, боясь нового удара.
В письме было короткое сообщение: в связи с пересмотром ряда дел после смерти Сталина и признанием судебных ошибок, ее дочь, Лидия Ивановна Белова, реабилитирована и освобождена. Прилагался адрес для связи.
Анна плакала всю ночь. Плакала от счастья, от боли, от воспоминаний.
Через месяц на пороге их скромного дома появилась худая, очень постаревшая женщина с сединой в волосах и неверящими глазами. Это была Лида.
Они молча смотрели друг на друга, а потом бросились в объятия, рыдая навзрыд. Сережа, уже почти подросток, смущенно стоял в стороне, пока мать не привлекла и его к этому долгому, горькому и счастливому объятию.
Они больше никогда не вернулись в Озерное. Их домом стал этот сибирский поселок. Лида устроилась на лесопилку, Анна нянчила родившихся позже внучек.
Она часто смотрела на играющих детей, на свою седую дочь, и думала о том страшном времени. О жестокости и милосердии, о предательстве и прощении. Она простила всех – и Марию, ослепленную своей правдой, и Федора, заточенного в своей боли, и следователя, слепо выполнявшего приказы.
Она выстояла. Выжила. Спасла своего внука. И дала шанс своей семье на новую жизнь. На чужих берегах, которые благодаря ее любви и мужеству стали своими.