Стук в дверь прозвучал так, будто били не по дереву, а по ее собственному сердцу. Тяжелый, рубленный, не предвещающий ничего хорошего. Анна Петровна замерла, роняя деревянную ложку. Трехлетний Сережа испуганно притих у печки. Она знала – это за ними. Кончилась их тихая, голодная жизнь. Началось что-то страшное.
Стук в дверь прозвучал как гром среди ясного неба. Точнее, это был не стук, а удар – тяжёлый, рубленный, будто в дверь били обухом топора. Анна Петровна вздрогнула, роняя деревянную ложку в пустую кастрюлю. Трехлетний Сережа, сидевший на полу у печки и что-то бормочущий над старой, облупленной матрешкой, испуганно замолк и широко раскрыл глаза.
Сердце Анны Петровны замерло, а потом сорвалось в бешеную пляску, отдаваясь глухим стуком в висках. Она знала. Знала, кто это может быть в такой поздний час, когда за окном уже давно стемнело и лишь лунный свет отбрасывал синеватые блики на сугробы, похоронившие сибирское село Озерное.
Второй удар, ещё более яростный, заставил содрогнуться бревенчатые стены избы.
– Открывай! НКВД!
Голос был молодой, жесткий, безразличный. От этого слова – «энкавэдэ» – по спине Анны пробежал ледяной холод. Она метнулась к Сереже, схватила его на руки, прижала к себе. Мальчик, почуяв неладное, тихо запищал, уткнувшись лицом в ее поношенный, но чистый платок.
Дверь не выдержала третьего удара. Щель возле щеколды расщепилась, и внутрь, с клубами морозного пара, ввалились двое в длинных шинелях и ушанках. За ними, робко жмурясь от света керосиновой лампы, стояла ее дочь Лида. Бледная, как полотно, с огромными, полными ужаса глазами. На ее тонких губах застыло немое слово: «Мама…»
– Анна Петровна Белова? – бросил старший, его глаза холодно скользнули по убогой обстановке: потрескавшаяся печь, грубо сколоченный стол, икона в углу с потемневшим ликом Спасителя.
– Я… – голос Анны предательски дрогнул. – А что случилось? Лида, милая, что такое?
– Твоя дочь, Лидия Ивановна Белова, арестована за пособничество в хищении социалистической собственности, – отчеканил чекист. – По Указу. Изъято три килограмма муки и банка соленых огурцов со склада райпотребсоюза.
– Да вы что! – вырвалось у Анны. – Да она ни в чем не виновата! Это всё тот… Витька… Егоров! Он ее запутал, он!
– Мама, молчи… – еле слышно прошептала Лида, и по ее бледным щекам покатились слезы.
– «Молчи»? Да я всю правду им выложу! – закричала Анна, прижимая к себе Сережу, который уже горько плакал. – Она голодную дитя кормила! Мужики на фронте, а мы тут с голоду подыхаем! Это он, ворюга, все устроил! Моя дочь ни при чем!
Старший энкавэдэшник усмехнулся, короткой ухмылкой, лишенной всякого тепла.
– Следствие разберется. А пока – собирайся, гражданка Белова. Ребенка с собой не бери.
Лида ахнула, будто ее ударили ножом в сердце.
– Нет! Нет! Сыночка моего… Куда я его? Мама… Мамочка, ты его…
– Я, я присмотрю! – залепетала Анна, загораживая внука собой, будто солдаты могли отнять его прямо сейчас. – Родной мой, не бойся, бабушка с тобой…
Она не договорила. Из сеней, не спросившись, вошла еще одна женщина. Высокая, костистая, в темном платке и ватнике, подпоясанном кушаком. Мария Семеновна, сватья. Мать мужа Лиды, Ивана, который сейчас где-то под Кенигсбергом громил фашистов. Ее глаза, маленькие и колкие, как гвоздики, мгновенно оценили обстановку.
– Так-так… Влипла, Лидка? Я так и знала. Дрянь порченная, – бросила она с порога.
– Мария… Заступись, – взмолилась Анна. – Скажи им, какая Лида работящая, с ребенком одной…
– Молчать! – рявкнул старший, и Анна послушно сглотнула слезы. – Гражданка Белова, с вами поговорят на месте. Быстро!
Он грубо взял Лиду под локоть и поволок к выходу. Та, обессиленная, не сопротивлялась, лишь обернулась на последний миг, и ее взгляд, полный бесконечной тоски и прощания, упал на плачущего Сережу.
Дверь захлопнулась. В избе повисла оглушительная тишина, нарушаемая только всхлипываниями мальчика. Анна опустилась на лавку, не в силах держаться на ногах. Мир рухнул. Единственная дочь… в тюрьме. За что? За горсть муки, чтобы испечь ребенку лепешку?
Она не сразу заметила тяжелый, изучающий взгляд Марии Семеновны.
– Ну что, Аннушка, – медленно, с наслаждением проговорила та. – Дочку-воровку по этапу гонят. А внучек-то чей остался? Сиротой при живом-то отце.
Анна подняла на нее глаза, полные слез.
– Как чей? Мой! Я его и воспитывать буду. Пока Ваня не вернется.
Мария Семеновна фыркнула и сделала шаг вперед. Её тень накрыла Анну и Сережу.
– Ты? Воспитывать? Чтоб он таким же отребьем вырос, как твоя дочь? Нет уж, бабушка. Иван мой сын, и кровь его – моя кровь. Ребенок пойдет ко мне. Я порядок знаю. А ты… – она презрительно осмотрела закопченную, бедную избу, – ты ему только дурное на ум наставишь. Подавишься своей жалостью.
– Что? – Анна не поверила своим ушам. Она встала, по-прежнему прижимая к груди Сережу. – Это мой внук! Я его не отдам! Ты с ума сошла!
– А ты попробуй не отдать, – тихо, но страшно произнесла Мария Семеновна. – Я милиции одно слово скажу – что ты сообщница была своей воровской дочки. И тебя туда же, в черный ворон. Кто тогда за внука заступится? А? Кто?
Анна Петровна замерла. Ледяной ужас сковал ее всего. Она смотрела на жестокое, торжествующее лицо сватьи и понимала – это не шутка. Эта женщина способна на все. Она отнимет все, что у нее осталось.
Впервые за долгие годы суровой, но полной любви жизни Анна Петровна почувствовала себя в абсолютной, беспросветной ловушке.
***
Дверь захлопнулась за Марией Семеновной, и в избе воцарилась звенящая, давящая тишина. Анна Петровна еще несколько минут стояла, прижимая к себе дрожащего Сережу, не в силах пошевелиться. Угроза сватьи висела в воздухе тяжелым, ядовитым смогом. Она знала, что Мария не бросает слов на ветер. Такая же, как и ее брат, местный участковый, – жесткая, беспощадная, уверенная в своей безнаказанности.
«Сообщница…» – это слово жгло изнутри. Донос. И ей, Анне, не оправдаться. Кто будет разбираться? Время военное, законы суровые. Лиду уже забрали. Заберут и ее. И тогда Сережа точно останется один. Или станет сыном «врагов народа» с клеймом на всю жизнь. Мария этого не допустит? Нет, она заберет его себе, вырастит в ненависти к его матери и бабке. Вытравит из него всю их любовь.
Сережа тихо всхлипывал, уткнувшись мокрым лицом в ее шею.
– Баба… Где мама? – его голосок, слабый и испуганныйнный, пронзил ее сердце осколком стекла.
– Мама… уехала, родной, – соврала Анна, садясь на лавку и укачивая его. Голос ее дребезжал. – Скоро вернется. А мы с тобой пока поживем. Бабушка с тобой.
Но она уже понимала – это неправда. Они не поживут. Не дадут. Мария Семеновна придет завтра. С братом-милиционером. Или одной, но с такой силой злобы, против которой Анна будет бессильна.
Мысли метались, как пойманные мухи в стеклянной банке. Бежать? Куда? Война. Везде нужны документы, справки. Сибирь кругом, тайга, морозы. С ребенком на руках – верная смерть.
Сопротивляться? Кричать на всю деревню? Но деревня и так живет в страхе. Кто вступится за жену «врага народа»? Все отвернутся. Испугаются.
Ночь Анна не сомкнула глаз. Она сидела на кровати, слушала ровное дыхание спящего Сережи и смотрела в черное квадратное окошко, за которым медленно падал снег. Он заносил следы от «черного ворона», заносил ее прежнюю жизнь. Теперь все было по-другому.
Она вспоминала Лиду. Вспоминала, как та прибегала три года назад, сияющая, с криком: «Мама, я замуж выхожу! За Ивана! За Кащеева!» Как она тогда испугалась этой фамилии, этой семьи. Мария Семеновна Кащеева еще тогда славилась своим тяжелым, скупым нравом. Но Иван… Иван был не в мать. Тихий, трудолюбивый, с добрыми глазами. Он смотрел на Лиду как на чудо. И Анна сдалась.
А потом война. Ивана забрали в первые же дни. Лида осталась одна со свекровью, которая сразу показала свои когти. «Ты нам не пара, городская мокрая курица. Мой сын тебя зря пригрел». А когда родился Сережа, Мария Семеновна сразу заявила: «Кровь-то по матери пошла, слабая. Нашего, кащеевского, в нем мало».
Эта мысль, видимо, и сидела в ее голове главным червем. Забрать мальчика, «свою кровь», и вырастить его чужим. Очистить от «плохой» наследственности.
Под утро Анна Петровна поняла, что сдать внука без боя – значит предать и дочь, и себя. Она должна была бороться. Но как? Силы были слишком неравны.
С первыми лучами солнца, едва затопив печь и накормив Сережу последними крохами каши без масла, она приняла решение. Надо идти к Марии. Просить. Унижаться. Может, дрогнет сердце? Может, вспомнит, что они обе матери, обе ждут сыновей с войны?
Оставив Сережу с соседкой-старушкой, которая смотрела на нее с жалостью и ужасом (новость об аресте Лиды уже облетела всю деревню), Анна накинула старый, выцветший платок и пошла на другой конец села, к дому Кащеевых.
Дом Марии Семеновны был крепким, пятистенком, с резными наличниками. Иван перед войной подновил его. Теперь он стоял мрачный и недружелюбный.
Анна постучала. Дверь открыла сама Мария Семеновна. Она была уже одета, при полном параде, и смотрела на Анну с таким холодным торжеством, что у той похолодело внутри.
– Ну что, передумала? Привела внучка? – бросила она сразу, не приглашая войти.
– Мария Семеновна… – начала Анна, с трудом выдавливая из себя слова. – Не отнимай его у меня. Он же весь у меня… Последняя радость. Давай… давай как-нибудь по-хорошему. Я тебе буду его водить, навещать. Ты – бабушка, я – бабушка…
Мария Семеновна усмехнулась. Усмешка была сухой и злой.
– Какая я тебе сватья? Ты мне – никто. И твоя дочь – воровка – моей невесткой больше не является. А ребенок – Кащеев. Он будет жить с семьей отца. С моей семьей. Чтобы духу твоего тут не было.
– Но он же маленький! Он меня не знает без меня! Он будет плакать! – взмолилась Анна, и предательские слезы потекли по ее морщинистым щекам.
– Поплачет – привыкнет. Слезами горю не поможешь. У меня его голодным не оставят. В отличие от некоторых, – она многозначительно посмотрела на запыленное подол Анны.
– Мария, ради Бога! Ради Ивана! Он на фронте, он не знает… Что он скажет, когда вернется?
– А он скажет спасибо, что я его сына от тюремной шпаны уберегла! – резко оборвала ее Мария Семеновна. – Кончили базар? У меня дел по горло. Приводить его сама или мне с братом за ним прийти?
В ее глазах не было ни капли жалости. Только твердая, непробиваемая уверенность в своем праве и своем превосходстве.
Анна Петровна отшатнулась. Все было бесполезно. Эта женщина была из другого теста, вымешанного на злобе и гордыне.
– Ты… ты не мать… ты зверь… – прошептала она в полном отчаянии.
– А ты – тюремная тля. И скоро сама там будешь, – равнодушно бросила Мария Семеновна и захлопнула дверь прямо перед носом у Анны.
Анна Петровна стояла на пороге, не в силах сдвинуться с места. В ушах звенело. Солнце, яркое и весеннее, слепило глаза, но внутри нее была только холодная, черная пустота. Последняя надежда рухнула. Теперь она точно знала – война за внука только началась. И проиграть в ней она не имела права.
***
Анна Петровна шла обратно по обледенелой улице, не чувствуя под ногами земли. В ушах стоял гул, а в висках отдавалось: «тюремная тля... тюремная тля...» Слова Марии Семеновны впивались в сознание, как занозы. Она не заметила, как подошла к своему дому, не почувствовала колючего ветра, рвущегося под старенький платок.
Из-за калитки соседского дома вышла старушка Арина, та самая, что присматривала за Сережей. Ее лицо, изборожденное морщинами, выражало неподдельное участие.
– Ну что, Аннушка? Как дела-то? Уломала Кащеиху свою? – спросила она, понизив голос.
Анна молча покачала головой, и из ее глаз снова потекли беззвучные слезы. Слов не было. Была только пустота и ледяной ужас.
– Зверь, а не женщина, – вздохнула Арина, кивнув так, будто никогда и не сомневалась в этом. – Слушай сюда. Пока ты ходила, мужики со склада мимо шли, разговаривали. Того… Витьку-то Егорова, из-за которого всю кашу заварили, в райцентре поймали. Везут сюда, в сельсовет, для очной ставки, видно. С Лидкой твоей.
Анна вздрогнула, словно от удара током. В голове молнией сверкнула мысль.
– Очная ставка? Значит, Лида еще здесь? В здании сельсовета? – голос ее сорвался на шепот.
– Да я так поняла. Пока не увезли. Может, до вечера… – Арина многозначительно посмотрела на Анну. – Ты бы сходила. Мало ли… Может, передать что надо? Или просто взглянуть… Ребенка она спрашивала все время, перед арестом-то.
Сердце Анны заколотилось с новой, бешеной силой. Лида здесь! Рядом! Всего в нескольких сотнях шагов. Это был шанс. Последний шанс увидеть дочь, сказать ей… что? Что все будет хорошо? Это была бы ложь. Что она не отдаст Сережу? Но сможет ли сдержать это обещание?
Не помня себя, Анна рванулась вперед, к своему дому.
– Сережу заберу! Он должен ее увидеть! – бросила она на ходу Арине.
– С ума сошла! – ахнула старуха. – Ребенка тащить в такую-то зыбь! Да тебя же там и прихватят!
Но Анна уже не слышала. Мысль о том, что Лида может исчезнуть навсегда, не простившись с сыном, была невыносима. Это было выше страха, выше здравого смысла.
Она влетела в дом, насколько это было возможно в ее состоянии. Сережа сидел на полу и тихо играл с ложкой. Увидев бабушку, он потянул к ней руки.
– Баба, скуся!
– Идем, родной, идем к маме, – заголосила Анна, срывая с гвоздя первый попавшийся теплый платок и закутывая в него мальчика. – Маму увидим, только на минутку!
Она выбежала из дома, крепко прижимая к себе внука, и почти бегом зашагала к зданию сельсовета, что стояло в центре села, рядом с замерзшим прудом.
У крыльца сельсовета действительно стояла та самая «полуторка», кузов которой был обтянут брезентом. Рядом курили двое из тех самых людей в шинелях. Анну они не заметили, укрытую от их взглядов углом здания.
Она прижалась к холодным бревнам соседней бани, стараясь перевести дух. Что делать? Как дать знать Лиде? Просто так войти – нельзя. Поднять шум – только хуже сделаешь.
И тут дверь сельсовета открылась. На пороге показалась фигура в заломленной набок ушанке и распахнутой шинели – Витька Егоров. Он был бледен, под глазами синяки, но держался с нагловатым вызовом. За ним вышла Лида. Руки у нее были скручены за спиной. Она шла, опустив голову, и казалась совсем хрупкой и беззащитной рядом со своими конвоирами.
– Лида! Лидочка! – вырвался у Анны сдавленный крик.
Она сделала шаг вперед из-за укрытия. Лида подняла голову. Их взгляды встретились. В глазах дочери промелькнуло сначала недоумение, потом дикий ужас, а затем – бесконечная боль, когда она увидела на руках у матери своего сына.
– Мама! Что ты?! Увези его! – закричала Лида, и в ее голосе была настоящая истерика.
Конвоир грубо дернул ее за локоть.
– Тише там! Не шуми!
Витька Егоров обернулся, тупо посмотрел на Анну, потом на Сережу, и на его лице появилась карикатурная ухмылка.
– А, бабулька пришла! Зря, не отмоешь свою шпану! Мы с Лидкой, можно сказать, одними цепями будем греметь!
– Молчать, осужденный! – рявкнул на него конвоир и стал заталкивать Лиду в кузов машины.
В тот миг, когда Лиду поднимали в машину, Анна, не помня себя, выбежала вперед.
– Дочка! Прости! Я его не отдам! Слышишь? Ни за что не отдам! Он будет ждать тебя!
Лида обернулась. В ее глазах стояли слезы, но был и луч чего-то твердого, как сталь.
– Мама… Береги его… Ради Бога… – успела крикнуть она, прежде чем брезентовая полость «ворона» поглотила ее.
Машина тронулась, выбрасывая из-под колес комья снега.
Анна стояла, как вкопанная, держа на руках перепуганного Сережу, и смотрела вслед уезжающему грузовику, увозящему последние остатки ее надежды.
Она не заметила, как из дверей сельсовета вышел еще один человек – брат Марии Семеновны, участковый Федор Семенович. Он наблюдал за всей сценой с холодным, казенным выражением лица. Посмотрел на удаляющуюся машину, потом на Анну с ребенком, медленно достал из кармана гимнастерки блокнот и карандаш и что-то в нем зачеркнул.
Анна почувствовала его взгляд на себе. Она медленно обернулась. Их глаза встретились. Во взгляде участкового не было ни гнева, ни злобы. Был лишь спокойный, безразличный учет. Как будто он просто вносил ее в какой-то свой внутренний список. Список проблем, которые рано или поздно придется решить.
Почувствовав ледяную тяжесть этого взгляда, Анна Петровна инстинктивно еще крепче прижала к себе внука и, не отрывая глаз от участкового, медленно, пятясь, стала отходить назад, в сторону своего дома. Она поняла главное: ее поступок не остался незамеченным. И теперь счет стал еще серьезнее.
***
Анна почти бегом вернулась домой, запирая за собой дверь на щеколду, будто за ней гнался сам дьявол. Она прислонилась к холодным бревнам, пытаясь перевести дух. Сережа, испуганный ее паникой и резкой пробежкой по морозу, расплакался навзрыд.
– Тихо, тихо, родной, бабушка тут, – шептала она, садясь на лавку и укачивая его, но ее собственные руки дрожали.
Внутренний ужас от встречи с участковым не проходил. Этот холодный, учетный взгляд Федора Семеновича говорил красноречивее любых угроз. Он видел. Он запомнил. И теперь она была на карандаше у власти. Мария Семеновна получила в свои руки еще один козырь: «Анна устраивает сцены при конвоировании арестантов, подрывает авторитет органов».
Дом, который всегда был ее крепостью, теперь казался ловушкой. Стук в дверь мог раздаться в любую минуту. И на этот раз это будут не забирать Лиду, а забирать ее саму. Или… забирать Сережу.
Мысль о том, что она может потерять внука прямо сейчас, сегодня, заставила ее сжаться в комок. Она не могла ему ничего противопоставить, кроме собственного тела. И это было ничто против системы, против брата Марии Семеновны.
Сережа постепенно успокоился, уснул у нее на руках, разметавшись в беспомощной, трогательной позе. Анна не решалась его класть, боясь спугнуть эту хрупкую передышку.
В избу постучали. Тихо, но настойчиво. Не как вчера – не грубо и не властно. Но Анну бросило в жар. Сердце заколотилось в животном страхе. «Пришли».
– Аннушка! Это я, Арина! Открывай! – донесся из-за двери приглушенный встревоженный голос.
Облегчение, смешанное с новой тревогой, хлынуло на Анну. Она осторожно положила спящего Сережу на кровать, укрыла его и, поправив платок, открыла дверь.
На пороге стояла соседка. В руках у нее была небольшая кастрюлька, из которой шел слабый пар.
– Неси скорее миску, – сразу же сказала Арина, заходя внутрь и оглядывая избу быстрым, хозяйским взглядом. – Картошечку с луком сварила. Знаю, что у тебя там ничего не осталось. Ребенка кормить надо.
Анна молча принесла миску. Руки все еще дрожали. Арина наложила в нее горячей картошки.
– Ешь сама. И дитя, когда проснется, покорми. Слушай, я видела, как ты там… у сельсовета… – она понизила голос. – И Федор Семенович видел. Он потом ко мне заходил, справки насчет козы выяснял, так, между делом, спросил: «Старуха Белова, видать, совсем крышей поехала от горя? Ребенка на такое зрелище тащит».
Анна сжала края стола до побеления костяшек.
– Что я могла сделать? Он же маму в последний раз мог видеть…
– Знаю, знаю, родная, – вздохнула Арина. – Да он не просто так спрашивал. Он наводку делал. Чтоб я, значит, подтвердила, что ты не в себе. Что с ребенком тебе оставлять опасно. Для протокола, понимаешь?
Ледяной комок снова сдавил горло Анне. Так и есть. Они готовят почву.
– Что же мне делать-то, Арина? – вырвалось у нее отчаянным шепотом. – Куда бежать? Она же его заберет! И меня упекет!
Арина присела на лавку рядом, положив свою жилистую, исчерченную морщинами руку на ее руку.
– Слухай меня. Бежать некуда. Силы нет. Одна дорога – на тот свет. Надо думать головой. Пока они бумаги готовят да запросы шлют по твоей дочке, время есть. Мария Семеновна – сила, да. Но и у нее ахиллесова пята есть.
– Какая? – с надеждой посмотрела на нее Анна.
– Гордыня. И вера в свою правоту. Она хочет внука не просто так. Она хочет его сделать своим, кащеевским. И чтоб все видели, какая она благодетельница, сироту приютила. Значит, просто так, по-волчьи, выдрать его у тебя и запереть у себя – не ее метод. Ей надо, чтоб ты сама… сдалась. Чтоб все видели, что ты – недостойная. Чтоб она выглядела спасительницей.
Анна смотрела на соседку, ловя каждое слово. Та говорила то, о чем она сама, в своем отчаянии, не думала.
– Но как мне не сдаться? Они же меня сгноят!
– А ты не давай им повода! – строго сказала Арина. – Ты теперь не просто бабушка. Ты – крепость. Для внука. Ты должна быть идеальной. Ходи на работу, если возьмут. Ребенка не оставляй одного – я посижу, если что. Не пей, не плачь при людях. Не жалуйся. Пусть все видят – держится Анна Белова. Дочь оклеветали, а она внука растит и верит в правду. А Мария… Пусть Мария первая сделает шаг. Публичный. И мы посмотрим, как село на это посмотрит.
В словах Арины была жесткая, крестьянская логика. Логика выживания.
– Но она же придет… с участковым…
– Придет – поговорим, – с усмешкой сказала старуха. – У меня тоже язык не лопатой. И не одна я такая. Многие Марию-то за глаза божьей коровкой не считают. Сын на фронте, а она невестку в тюрьму, внука у матери отнимает. Не по-божески это.
Анна впервые за эти сутки почувствовала не призрачную надежду, а что-то похожее на твердую почву под ногами. Она не одна. Есть хотя бы один человек, который не боится и готов помочь. Не силой, но словом и советом.
– Спасибо тебе, Ариша… – прошептала она. – Не знаю, что бы я без тебя делала.
– Да ладно, – отмахнулась та, вставая. – Ешь да силы копи. Битва у тебя не на жизнь, а на смерть. За внука. Помни об этом каждую минуту.
Арина ушла, оставив кастрюльку на столе и немного порядка в мыслях Анны.
Анна подошла к спящему Сереже, поправила на нем одеяло. Да, она будет бороться. Не истериками и криками, а тихой, упрямой, ежедневной стойкостью. Она должна быть чище воды и ниже травы. И ждать. Ждать своего часа.
И ждать вестей от Лиды. Потому что в тишине избы ее осенила еще одна страшная догадка. Витька Егоров был пойман. Что он сказал на допросе? Взял вину на себя или валил все на Лиду? От этого зависела не только судьба дочери, но и ее собственная судьба, и судьба Сережи. Пока Лида была осужденной, клеймо висело на всех них.
Тиканье стенных часов звучало как отсчет времени до новой беды.
***
Прошла неделя. Семь долгих, напряженных дней, каждый из которых Анна Петровна проживала как последний. Она старалась следовать совету Арины: держаться. Ходила на ферму, куда ее, к удивлению, взяли на подмену доярки, заболевшей воспалением легких. Работа была тяжелой, но она цеплялась за нее как за якорь спасения. Это был ее пропуск в мир нормальных, не опозоренных людей. Это давало крохи заработка и, главное, официальную причину говорить: «Я кормлю внука. Я тружусь».
Сережу она брала с собой в коровник. Бригадирша, суровая женщина с оспинами на лице, поначалу ворчала, но, увидев, как мальчик тихо сидит на охапке сена и играет с соломинкой, махнула рукой: «Пусть сидит, лишь бы не мешал». Коровы, теплые, огромные, с печальными глазами, казалось, понимали горе маленького человека и делились с ним своим молочным теплом.
Анна работала молча, автоматически, в такт доению, в голове крутилась одна и та же навязчивая мысль: «Что там с Лидой? Где она?». Вестей не было никаких. Ни письма, ни официальной бумаги. Лида будто провалилась в черную, беззвучную яму. Эта неизвестность сводила с ума хуже любой плохой вести.
Однажды, возвращаясь с фермы уже в сумерках, ведя за руку уставшего Сережу, Анна увидела, что у ее калитки стоит незнакомая женщина. Не молодая, лет сорока, в темном пальто и платке, наброшенном на голову. В руках – небольшой узелок.
Сердце Анны снова заколотилось тревогой. Чиновница? Из НКВД? Но вид у женщины был не казенный, а скорее испуганный и неуверенный.
– Вам кого? – осторожно спросила Анна, подходя ближе.
Женщина вздрогнула, обернулась. У нее было неброское, усталое лицо и очень добрые, лучистые глаза.
– Вы Анна Петровна? Мама Лидии? – спросила она тихо, оглядываясь по сторонам.
– Я… – Анна почувствовала, как подкашиваются ноги. – А вы кто?
– Меня зовут Ольга Максимовна. Я… я была в камере с вашей Лидочкой. Три дня, пока меня этапировали в Красноярск, – еще тише проговорила женщина, и ее глаза наполнились слезами. – Она… она умоляла меня. Если будет возможность, найти вас и передать. Что она не виновата. Что этот негодяй, Егоров, все на нее свалил. И что… что она вас любит и Сережу целует.
Анна ахнула, схватившись за грудь. Она распахнула калитку.
– Заходите, ради Бога, заходите в дом! – зашептала она, завлекая женщину во двор, словно боялась, что та исчезнет.
В избе, при свете керосиновой лампы, Ольга Максимовна казалась еще более изможденной. Она жадно выпила кружку горячей воды, которую предложила ей Анна, и только потом заговорила.
– Нас везли в одном вагоне. Она вся избитая была, еле живая. Но все о вас думала. Все о сыночке. Этот Егоров… – женщина с отвращением поморщилась, – он на допросе кричал, что это Лидия его уговорила, что это она все придумала. Говорил, что она его совратила, воспользовалась его слабостью. Следователь ему верил, потому что Лида… она не могла себя защитить. Она только плакала и твердила: «Нет, нет, это неправда».
– Господи… – прошептала Анна, закрывая лицо руками. Так она и предполагала. Подлый трус ищет, на кого бы свалить вину.
– Но это еще не все, – Ольга Максимовна понизила голос до шепота, хотя в доме, кроме них и спящего Сережи, никого не было. – Лидия мне шептала, когда конвоир отвернулся… Она говорила, что Егоров хвастался ей раньше. Что у него есть «крыша». Что его в селе никто не тронет, потому что он делится с одним очень важным человеком. С тем, кто его и прикрывает.
Анна замерла. Кровь отхлынула от ее лица.
– С кем? – еле выдохнула она.
– Имя она не назвала. Не успела. Но она сказала… что этот человек очень зол на ее свекровь. Марию Семеновну. Что между ними старый, давний счет. И что, может быть… может быть, это как-то можно использовать.
В голове у Анны все завертелось. Важный человек в селе. Который покрывает вора и зол на Марию Семеновну? Кто это мог быть? Староста? Но он был под каблуком у ее брата-участкового. Кто-то из руководства райпотребсоюза? Мысли путались.
– Она ничего больше не сказала? Никакой приметы? – с надеждой спросила Анна.
Ольга Максимовна печально покачала головой.
– Нет. Нас раскидали по разным камерам. Но она просила передать вам главное: борись за Сережу. И ищи. Ищи того, кому выгодно было подставить и ее, и может быть, саму Марию.
Поблагодарив женщину, накормив ее тем немногим, что было, и проводив с молитвой, Анна осталась одна с своими мыслями. Они были хаотичными и пугающими.
Получалось, что арест Лиды был не просто трагической случайностью. Возможно, это была чья-то спланированная месть? Месть Марии Семеновне? Но почему через ее невестку? Чтобы сделать больнее?
И самый главный вопрос: если у Егорова был могущественный покровитель, то почему его самого все-таки арестовали? Или это было нужно для чего-то? Чтобы он дал нужные показания против Лиды?
Анна чувствовала, что забредает в дебри, в которых совершенно не ориентируется. Она была простой женщиной, а вокруг нее, казалось, плелась сложная паутина интриг, ненависти и старых обид.
Но одно слово засело в ее сознании и давало слабый проблеск надежды: «Ищи».
Кто-то в этом селе знал правду. Кто-то был врагом ее врага. Найти этого человека – значило, возможно, найти ключ к спасению Лиды и защите для Сережи.
Она подошла к спящему внуку, поправила одеяло. Теперь у нее была не только цель выживать, но и цель искать. Тихо, осторожно, как мышь под полом, чтобы не спугнуть ни врагов, ни того единственного, кто, возможно, мог помочь.
Впервые за эти дни в ее глазах, помимо усталости и боли, появился огонек решимости. Слабый, но упрямый.
ПРОДОЛЖЕНИЕ В ГЛАВЕ 2 (Будет опубликована в 17:00 по МСК)