- Когда я вырасту большая. Глава 24.
Степаниха, завидев дочь с каким-то оборванцем входящую в дом, покосилась на накрытый стол. Хлеб под полотенцем, баранки, которые, правда, можно было есть размоченными в чае или молоке. Солёные огурцы, квашеная капуста. Горячая жареная картошка. Дать парню с собой нечего.
- Нищим не подаём, - оповестила она мальчишку. - Это кого ты привела ещё, Клава?
- Это, мам, Антошка. Пети Смирнова сын. С нами будет жить. Заходи, Антош, руки мой. Сейчас поужинаем, и пойдём, баню надо быстрее затопить.
Бабушка откинулась на спинку кресла. Спицы с длинным серым вязанием выскользнули из рук, глубок закатился под кровать, накрытую расшитым пологом. Она прижала обе руки к груди, запричитала:
- Ой, люди добрые, девка на старости лет с ума сошла! Нет чтобы мужика в дом привести, она мальца сопливого тащит! Самим ести нечего...
- Мама, не голоси, а не то опять соседи сбегутся, как в прошлый раз. Тебе никакой мужик не сгодится. А Антошка - сирота. Вместо сына будет мне, а тебе, значит вместо внука.
Рот Степанихи вытянулся, как чёрствая баранка на её столе. Она впервые встретила открытый бунт дочери, и была не готова к нему. Охать обнаглевшая дочь тоже не велела, и бабуля призадумалась, что же теперь делать.
- Мы с тобой не голодаем, - примирительно начала дочь. - Картошки побольше посадим, и огурцов тоже. Антошка скоро подрастёт, по хозяйству помогать нам будет. Так ведь, сынок?
Мальчик шмыгнул носом и недоверчиво посмотрел на Клавдию Никитичну. Назвать он её мамой не мог, и поэтому кивнул безволосой головой, и снова шмыгнул.
Время текло неспешной рекой, наполняя жизни людей важными и неважными событиями. Смехом, радостью, слезами, ожиданиями и разочарованиями. Светлыми надеждами и внезапными столкновениями с оглушающим своей прямотой, горем.
***
Антошка за год вытянулся, расправил плечи, и больше не походил на недокормыша. Называл Клавдию Никитичну мамой Клавой, а Степаниху - бабушкой. Клавдия похорошела, расцвела. По ночам садилась она рядом с кроватью, на которой спал мальчик, вытянув свои длинные руки и ноги. Его лицо в темноте казалось бледным и торжественным, серьёзным, будто ночью он узнавал какую-то тайну, забываемую днём. Клавдии так хотелось потрогать его высокий лоб, гладкую шелковистую, как у новрожденного козлёнка, чёлку. Вместо этого она только подносила свою ладонь настолько, чтобы его ласковое тепло погладило её кожу. Слёзы радости и умиления выступали на её глазах. Таким красивым, добрым и ласковым казался ей мальчик, потерявший своих родителей, чтобы стать ей, Клавдии, настоящим сыном.
***
Маруся родила дочь. Девочка была болезненной и неспокойной. Поначалу мать жалела её, думая, вот подрастёт, вот поправится... Однако, дочь в весе прибавляла плохо. Не хватала указательные пальцы матери, протянутые ей, чтобы тянуться к родному лицу. В положенный срок не пыталась переворачиваться, беспомощно поглядывая вокруг голубыми, как у старшего брата, глазами. Не старалась она ни садиться, ни вставать, разочаровывая мать, без конца повторявшую:
- Брат-то твой, Кирюшенька, в девять месяцев пошёл!
Со временем Леночка привыкла к тому, что она во всём не очень хороша, потому что есть брат Кирюша, который был лучше неё.
И Кирюша привык, снисходительно поглядывая на младшую сестру, таскать её с собой на озеро, в лес, за грибами и ягодами. Если корзинка Лены наполнялась до краёв, а у брата - наполовину, все знали, это лишь потому, что Кирюша помогал сестре. То же было и с ягодами. И с вениками. И с лесными орехами, не желающими вылезать из своих тесных зелёных юбочек.
Маруся всегда находила время поцеловать сына в мягкую щёку на ночь, потрепать по голове, радуясь сходству его лица с лицом отца. Кинув украдкой взгляд на кроватку дочери, думала, спит, наверное, уже. И Леночка привыкла засыпать, не дождавшись материнской ласки.
Свекровь как-то собиралась поговорить с Марусей, но, порепетировав сама с собой нелёгкий разговор, передумала. Неприятная мысль «А сама-то ты?» - заставила её посмотреть в глаза неприглядной правде. Сама она всегда на первое место из двух сыновей ставила старшего, Данилу. И какое она имела теперь право упрекать в своём же собственном грехе Марусю? После этого случая стала Анна Никаноровна чаще звать к себе Лену. Покупать ей то кофточку, то юбочку, то бантик.
Удивляло женщину и то, что муж будто оживал с приходом внучки. А Лена будто чувствовала это. Садилась рядом с ним на неприятно пахнущую кровать, брала его корявую руку своими нежными тонкими пальцами. Приговаривала, повторяя бабушкины слова и интонации:
- Сорока, воровка, кашу варила, деток кормила.
-Этому дала в плошечке, этому дала в мисочке,
- Этому дала в тарелочке...
Она рассматривала старую руку и видела чёрточки, бугорки, странно смятые линии - то, что не способен различить чёрствый взрослый взгляд. А на глазах деда выступали кипучие слёзы, и мычать он в эти минуты не мог, потому что сердце сжималось тугим комом и подкатывало к самому горлу.
***
Савелий вернулся из армии с молодой женой и маленьким сыном. Свадьбу играть не стали. Какой может быть праздник, если баба - не девка, да и ребёнок уже готов.
- Нечего народ смешить, - чётко проговорила Анна Никаноровна, поправив узел платка под подбородком и неодобрительно посмотрев на ноги невестки, торчащие из-под слабого подобия юбки.
Молодая женщина хмыкнула и вышла во двор, не обращая внимания на крики ребёнка. С удовольствием затянулась и выпустила очаровательные ровные колечки, которые свидетельствовали о наличии долгой и утомительной практики. Савелий взял ребёнка на руки и вышел вслед за женой. Он аккуратно перехватил сигарету из руки жены, затушил её плевком и, оглядевшись по сторонам, отнёс за баню, куда выливали помои.
- Лиль, ну мы же договаривались, - покачивая плачущего ребёнка, сказал он. - Пожалуйста, не кури. Ты же можешь. Такой позор для матери... Она расстраиваться будет...
- Позор... да что ты знаешь о позоре? - она развернулась и посмотрела в лицо Савелия. - Родить в девках - вот это позор. Да, мы расписались. Да, у ребёнка твоё отчество. Но ты мне обещал счастливую жизнь. А привёз в какой-то курятник!
В подтверждение её слов по двору побежала девственно белая курочка, за которой гнался расфуфыренный, как единственный жених на деревне, петух. И так как курочка убегала не слишком убедительно, петух нагнал её и тут же приступил к активным действиям.
- Во-о-от, - протянула Лиля. - Это самое будет видеть твой сын. И вырастет таким же, как отец. Жеребцом, - последнее слово она произнесла торжественно, будто вручила награду.
Савелий сник и насупился. Очарование редких встреч сменилось откровением жизненной прозы.
Спавшая с женщины-мечты, стоявшей на высоком постаменте, вуаль больше не застила глаза мужчине. Лиля в роли пленительной чаровницы продержалась недолго. Она откровенно заявляла о всех своих желаниях. И, если по началу Савелия приводило в дрожь её бесстыдство, то вскоре оно стало казаться похотливым блудом. Его женщина, кроме чувственных удовольствий, любила вкусно есть, пить, красиво одеваться, и прочее, прочее, прочее. Савелию стало казаться, что список этот постоянно пополняется, доводя его до отчаяния. Первое время мужчина лез из кожи вон, чтобы Лиля была довольна, а значит, снисходительна к нему. Ещё во время службы он совершал такие поступки, за которые мог легко попасть на гауптвахту или в штрафбат. Но мозг, подпитываемый эндорфинами, работал лишь в одном направлении, нимало не заботясь о последствиях.
Лиля не вернулась в дом, а пошла по деревне, равнодушно поглядывая по сторонам. Любовь деревенского паренька оказалась пустышкой. Как ни уговаривала она остаться Савелия в городе, снять квартиру или комнату, найти работу, всё было напрасно. Он, как больной в бреду, не переставал повторять: деревня, деревня, деревня. Лиля даже заподозрила, не тянет ли домой его старая любовь, которая, согласно расхожему мнению, «не ржавеет». Однако, приехав в деревню, Савелий так же нянчился с ребёнком, помогал матери и ни на час не отлучался из дома.
***
Наталья, провожавшая Савелия в армию и зацелованная им до слёз, поняла его перемену с первого же письма. «Всё хорошо, жив, здоров.» Ни тебе «скучаю», «жди, родная», «только о тебе и думаю». Неопытное девичье сердце обмануть было нельзя. Чистое, незамутнённое, оно съёжилось, как нежная роза, схваченная внезапными холодами. Девушка не плакала, не посылала проклятья на голову изменника или разлучницы. Наталья стала молчаливее и строже. Смех её не разносился радостными переливами, а звучал нерешительно, будто дрожание на ветру крохотного колокольчика.
Когда она узнала, что Савелий вернулся с молодой женой и ребёнком, не проронила ни одной слезы. Мать исподлобья посмотрела на неё, и стала молча разливать чай.
- В кино пойдёшь сегодня? - спросила она.
- Нет, мама, не пойду, - Наталья на секунду опустила глаза и посмотрела на мать. - Не хочется мне.
- И посмотреть на НЕЁ не хочется? Бабы говорят, ни кожи, ни рожи. Ещё и смолит, как мужик... - рука женщины дрогнула, пролив горячий чай на клеёнчатую скатерть.
Наталья быстро поднялась и принесла кухонное полотенце, чтобы вытереть расползающуюся на глазах лужу.
- Мне без разницы. Какая бы ни была. Он больше не мой, - лицо девушки было застывшей, как театральная маска печали. Только глаза, казалось, не могли остановиться на одном предмете, и передвигались от одного к другому, будто ища что-то важное и не находя его.
- Не пойдёшь, значит, - спросил отец, подкручивая кверху правый ус. Из-за этой его привычки лицо казалось перекошенным. - Ну и правильно. Не мужик это, Натаха, не мужик, - закончил он, поднимаясь из-за стола. - Чай не буду, жена. И вы долго не сидите. Спать пораньше ляжем... Не мужик... - снова повторил он.