Мы с Сергеем были не просто братьями. Мы были одним целым, разлитым по двум сосудам. Одна душа на двоих — это не красивый оборот, а наша с ним реальность. Мама рассказывала, что в детстве, если у меня поднималась температура, через час температура поднималась и у него. Если он падал и разбивал коленку, у меня на том же месте появлялась сильная жгучая боль. Мы заканчивали фразу друг за друга, смеялись над одними и теми же шутками, еще не успев их договорить.
Мы выросли, построили общий бизнес — небольшую мастерскую по ремонту аудиотехники. Он был левшой, я правшой. Мы могли молча, на каком-то зверином уровне понимания, собирать сложнейший усилитель, передавая детали и инструменты без единого слова. Клиенты иногда шутили, что у нас телепатия. Мы не шутили в ответ. Мы просто улыбались. Потому что это была правда.
Мы жили в соседних квартирах в одном доме, наши семьи дружили, дети росли как двоюродные братья и сестры. Казалось, так будет всегда. Пока однажды утром мне не позвонила его жена, Лида. Голос у нее был странный, деревянный: «Паш, приезжай скорее. С Сережей что-то не так».
Я влетел в его квартиру через пять минут. Он лежал на полу в ванной. Скорую вызывать было уже бесполезно. Врачи сказали потом — аневризма. Лопнул сосуд в мозге. Мгновенно. Ни боли, ни страха. Он просто наклонился умыться и больше не поднялся.
В тот момент, ровно в 7:30 утра, я не просто потерял брата. Я потерял часть самого себя. Самую главную, самую живую часть.
После похорон мир не просто опустел. Он онемел. Он потерял все краски, все запахи, все звуки. Я физически чувствовал боль от его отсутствия. Антонин бол, как у инвалида с ампутированной конечностью. Вот здесь, с правой стороны, всегда было его присутствие, его уверенность, его смех. Теперь там была черная, зияющая пустота. Тишина.
Первые дни я провел как в плотном тумане. Жена и дети смотрели на меня с опаской, пытались накормить, поговорить. Я отмахивался. Их забота причиняла физическую боль. Они были чужими, из другого мира, мира, где люди не чувствуют друг друга на расстоянии. Где можно умереть, и мир не рухнет.
Я сидел в нашей общей мастерской. На его верстаке лежал недоделанный ламповый усилитель. Рядом — паяльник, который еще не остыл с того утра. Я брал его инструменты в руки и не мог дышать от боли. Каждая деталь, каждый запах канифоли кричал о нем. Но самое страшное было — тишина. Та самая, гробовая тишина в моей голове. Впервые за сорок девять лет в ней было пусто. Не было его тихого, незримого присутствия, его мыслей, которые я всегда слышал, как отдаленный радиоголос.
Я был абсолютно, беспросветно одинок. Самый страшный вид одиночества — одиночество среди любящих тебя людей, которые никогда не поймут, что ты потерял на самом деле. Они потеряли родственника. Я потерял себя.
Перелом произошел на десятой день. Я брел по квартире, не в силах найти себе места, и остановился в прихожей перед большим зеркалом в полный рост. Я смотрел на свое отражение: осунувшееся лицо, потухшие глаза, плечи, сгорбленные под невидимой тяжестью.
Я смотрел и не видел себя. Я видел его.
Это была не игра воображения и не помутнение рассудка. В какой-то момент черты моего лица в стекле поплыли, изменились. В глазах появилась его насмешливая искорка, губы сложились в его особенную, чуть кривую ухмылку. Это был он. Сергей.
Я не испугался. Не отпрянул. Я облокотился о косяк двери и выдохнул:
— Ну здравствуй, брателко.
Голос у меня был сиплый, непривычный, будто я долго не говорил.
— Как там у тебя? — спросил я у отражения.
И понеслось. Я говорил. Говорил без умолку, сквозь слезы, всхлипы, смех и снова слезы. Я рассказывал ему все. О том, как проходили похороны. Как плакала Лида. Как наш старший, Витя, пытался быть сильным и не плакал, а у него тряслись руки. Я говорил о пустяках: что кошка у нас родила котят, что в мастерскую звонил клиент за своим усилителем, а я не знаю, где Сережины схемы.
Я каялся. В том, что мы поссорились накануне из-за какой-то ерунды, про распределение прибыли. И последние его слова ко мне были обидными. Я просил у него прощения. Я говорил, что люблю его. Что мне без него невыносимо пусто и больно.
Я говорил, а его отражение молча слушало. И в этом молчании было больше понимания и участия, чем во всех словах утешения, которые я слышал от других.
Когда я закончил, я был пуст и спокоен. Впервые за десять дней я смог сделать глубокий вдох. Боль никуда не ушла, но она перестала быть нетерпимой. Она стала тихой, печальной, но знакомой.
Это стало моим ночным ритуалом. Каждый вечер, ровно в десять, я захожу в прихожую, подхожу к зеркалу и начинаю говорить. Я рассказываю ему о своем дне. О том, как съездил к Лиде, помог починить кран. О том, что Витя поступил в институт. О новых заказах в мастерской. Я советуюсь с ним по любому поводу. «Как думаешь, стоит брать этот заказ?», «Может, нам с Машей съездить отдохнуть?».
Иногда мне кажется, что его губы трогает улыбка. Иногда — что в его глазах мелькает одобрение или насмешка. Он не отвечает. Никогда. Но я чувствую, что он слушает.
Моя жена первое время подслушивала за дверью. Потом вызвала мне врача. Тот прописал антидепрессанты и посоветовал «взять себя в руки». Дочь аккуратно намекала, что, может, стоит сходить к психологу, что так нельзя, что это ненормально — часами разговаривать со своим отражением.
Я выслушал их всех. И продолжил делать по-своему. Мне все равно, что они думают. Мне неважно, нормально это или нет. Эти разговоры спасают меня. Они удерживают меня от сумасшествия, от отчаяния, от того, чтобы просто лечь и не подняться.
Я не сошел с ума. Я нашел способ остаться в живых. Пусть это иррационально, пусть это иллюзия. Но это моя иллюзия, мой способ оставаться на связи.
Связь между нами, близнецами, не оборвалась. Она трансформировалась. Из диалога двух голосов она превратилась в тихий, односторонний разговор. Я говорю. Он слушает. И в этом есть своя странная, мистическая гармония.
Я знаю, что он не отвечает. Но я знаю, что он слышит. И пока я стою перед зеркалом и рассказываю ему о своих буднях, мы снова вместе. Мы снова одно целое. И эта мысль согревает меня изнутри и дает силы просыпаться каждое утро и жить дальше. За двоих.
Читайте еще: