Роман «Небесный рыцарь»
Чугуевское военная авиационная школа пилотов встретиа Ивана Кожедуба не романтикой бескрайнего неба, а жестким, лязгающим распорядком армейской жизни.
Романтика осталась там, на зеленом поле аэроклуба. Здесь начиналась работа. Тяжелая, изнурительная, ежедневная работа, которая должна была превратить восторженных юнцов в стальных, хладнокровных воинов.
Казармы пахли сапожной ваксой, хлоркой и молодой мужской тревогой. Подъем в шесть утра, пронизывающий холод утреннего кросса, строевая подготовка, от которой гудели ноги, и бесконечные часы в душных учебных классах.
Аэродинамика, баллистика, навигация, устройство мотора… Информация вливалась в головы курсантов плотным, густым потоком.
Инструкторы — вчерашние боевые летчики, многие прошедшие Испанию и Халхин-Гол, — были суровы и требовательны. Они знали: каждая крупица знаний, не усвоенная здесь, на земле, там, в небе, обернется кровью.
Особенно выделялся капитан Громов, инструктор по тактике. Невысокий, кряжистый, с лицом, будто высеченным из камня, и глазами, которые, казалось, видели тебя насквозь. Он никогда не повышал голоса, но его тихие, язвительные замечания били сильнее любой ругани.
— Кожедуб! — произнес он однажды, когда Иван замешкался с ответом у доски. — В небе думать надо со скоростью пули. А ты соображаешь со скоростью трактора. Твой «мессершмитт» ждать не будет, пока ты вспомнишь, как выполнять боевой разворот. Он просто сделает из тебя и твоего самолета решето.
Иван молча сносил упреки. Он не был самым блестящим теоретиком. В отличие от своего соседа по парте, москвича Глеба Орлова — острого на язык, самоуверенного и действительно талантливого парня, который схватывал все на лету, — Ивану все давалось трудом.
Он не ложился спать, пока не зазубривал очередную главу из устава, пока не вычерчивал в тетради схемы фигур высшего пилотажа.
— Что, селянин, гранит науки не по зубам? — посмеивался над ним Орлов. — Это тебе не за плугом ходить. Тут талант нужен, чутье!
Иван не отвечал. Он знал, что его чутье — другого рода. Оно было не в блеске и не в скорости. Оно было в упорстве, в крестьянской основательности, с которой его учил отец подходить к любому делу.
Он не пытался запомнить тактику. Он пытался ее понять. Почувствовать.
Вечерами, когда казарма затихала, он закрывал глаза и снова и снова прокручивал в голове воздушный бой. Он был не в душной комнате, а там, в небе. Он видел, как заходит в хвост врагу, как ловит его в перекрестие прицела, как уходит от атаки. Он летал мысленно. Сотни, тысячи раз.
И Громов, при всей своей суровости, это видел. Однажды после занятий он остановил Ивана.
— Не обижайся, Кожедуб. Я гоняю тебя сильнее других, потому что вижу в тебе стержень. Орлов — талант, но он — фейерверк. Яркий, но быстрый. А ты — как жернов. Медленно раскручиваешься, но если наберешь обороты — тебя уже не остановить. Не сломайся.
Эти два слова стали для Ивана главным приказом. Не сломаться. Ни от нагрузок, ни от насмешек, ни от собственных неудач. Чугуевская авиационная школа была горнилом, которое должно было либо переплавить его в сталь, либо сжечь дотла.
***
Переход с послушного, прощающего все «кукурузника» У-2 на боевой истребитель И-16 был похож на попытку оседлать дикого, необъезженного мустанга.
И-16, прозванный летчиками «Ишачком» за свой норовистый характер, был машиной уникальной. Маленький, курносый, с короткими крыльями, он обладал невероятной маневренностью, но не прощал ни малейшей ошибки.
Когда Иван впервые забрался в его кабину, он почувствовал клаустрофобию. Она была крошечной, тесной, пахла металлом и краской. Десятки приборов, рычагов, тумблеров. Ручка управления, которая ходила туго, и педали, требовавшие нечеловеческих усилий.
— Главное — взлет и посадка, — наставлял его инструктор. — Мотор у него мощный, а сам он короткий. На взлете так и норовит уйти в сторону. Рулями работать надо нежно, но твердо. Почувствуешь, что тебя повело — не паникуй! Сразу давай обратную ногу!
Первый его полет с инструктором был кошмаром. Самолет рыскал, проваливался в воздушные ямы, на виражах его бросало из стороны в сторону. Иван вцепился в ручку управления, мышцы свело от напряжения. Когда они сели, гимнастерка была мокрой хоть выжимай.
— Дрова! — коротко бросил инструктор. — Ты не самолетом управляешь, а с быком на корриде борешься. Ты его не чувствуешь!
Ночами Иван не спал. Он снова и снова вспоминал слова отца: «Слушай его душу». Он пытался понять. Что нужно этой машине? Не сила. Силы у нее своей в избытке. Ей нужна была уверенность. Твердая, но легкая рука.
Он начал приходить на аэродром раньше всех. Просто сидел в кабине своего учебного «Ишачка», положив руки на штурвал, закрыв глаза. Он пытался слиться с ним, почувствовать, как крылья становятся продолжением его рук, как мотор отзывается на его мысли.
И постепенно лед тронулся. Он перестал с ним бороться. Он начал с ним танцевать. Он научился предугадывать его срывы, ловить его на грани, использовать его невероятную верткость себе во благо. Он понял язык этой машины. Язык неба.
Именно тогда он впервые по-настоящему ощутил, что такое высший пилотаж. Петля Нестерова, когда земля и небо меняются местами, и сердце на миг замирает в верхней точке. Бочка, когда мир вращается вокруг тебя с бешеной скоростью. Боевой разворот, от которого темнеет в глазах, а тело наливается свинцовой тяжестью.
Это было упоительное, ни с чем не сравнимое чувство полного контроля над собой, над машиной и над тремя измерениями пространства. Он больше не был курсантом, который боится своего самолета. Он становился пилотом.
***
День, которого ждет и боится каждый курсант, настал внезапно. После очередного полета с инструктором, капитан Громов, который принимал у него экзамен, вылез из задней кабины и, не глядя на Ивана, бросил механику: «Заправь. Полностью».
Потом повернулся к Кожедубу. На его каменном лице не дрогнул ни один мускул.
— Полетишь один. Задание — зона, три виража, петля, посадка. Все ясно?
У Ивана перехватило дыхание. Один. Без инструктора за спиной. Это был момент истины.
— Так точно, товарищ капитан!
— Выполнять.
Он снова забрался в кабину. Но теперь она не казалась тесной. Она казалась его личным, отдельным миром. Он провел рукой по приборной доске, погладил ручку управления. «Ну что, дружище, не подведем?» — мысленно обратился он к самолету.
Он вырулил на старт. Получил по радио разрешение на взлет. Глубокий вдох. Выдох. Сектор газа до упора вперед.
Рев мотора ударил по ушам. Самолет рванулся вперед, набирая скорость. Десять секунд дикой скачки по летному полю. Иван работал ногами, удерживая «Ишачка» на прямой. Вот она, скорость отрыва. Легкое, почти незаметное движение ручки на себя…
И он в небе. Один.
Чувство, которое он испытал, было ошеломляющим. Это была не эйфория, а невероятная, звенящая ясность. Он был абсолютно один во всем мире, в этой маленькой кабине посреди бескрайнего синего океана. И он был абсолютно свободен.
Он выполнил задание четко, как на тренировке. Набрал высоту. Сделал вираж, любуясь землей под крылом. А потом решился. Петля! Ручку на себя, и земля уходит вниз, а впереди — только слепящее солнце. Мгновение невесомости в верхней точке, когда самолет замирает, и тут же — стремительное падение вниз, к родной земле.
Он никогда не чувствовал себя таким живым.
Посадка была мягкой, почти идеальной. Он зарулил на стоянку, выключил мотор. В наступившей тишине он еще несколько минут сидел в кабине, пытаясь унять дрожь в руках. Дрожь не от страха, а от пережитого восторга.
Когда он вылез, его ждал Громов. Инструктор обошел самолет, придирчиво его осмотрел. Потом подошел к Ивану, который стоял по стойке «смирно».
— Ну что, Кожедуб, — впервые за все время уголки его губ чуть дрогнули в подобии улыбки. — Поздравить можно. Ты сегодня не просто полетал. Ты родился. Как летчик-истребитель.
В этот день Иван Кожедуб понял: он на своем месте. Он прошел горнило, он выучил язык неба, и небо приняло его. Он стал частью великого братства — братства людей, для которых земля была лишь взлетной полосой.