Холод ноябрьского вечера 1944 года был не самым страшным, что ей довелось пережить. Хуже холода было пустое, выжженное чувство внутри. Но сейчас им управляла не пустота, а слепая, животная надежда. Она шла по грязи, не чувствуя ни усталости, ни голода, только одно слово, стучавшее в висках: «Дочь». Она шла забрать свое. Вернуть то, что у нее отняли. Даже если для этого придется сжечь дотла тот жалкий очаг, что приютил ее ребенка.
Тишина в сенях стала густой, тяжелой, как свинец. Было слышно, как за стеной хрипит ветер и с крыши падают редкие капли подтаявшего снега. Анна, Кира и Марфа замерли в немом треугольнике, в центре которого, испуганно вцепившись в бабушкину юбку, стояла Соня.
– Соня… – снова прошептала Кира, и ее рука, худая, с синими от холода узловатыми пальцами, дрожа протянулась к девочке. – Это же я… мама…
Соня, не отрываясь, смотрела на незнакомку широко раскрытыми глазами. В них не было узнавания, только животный страх и недоумение. Она зажмурилась и еще сильнее вжалась в Марфу.
– Не пугай ребенка, – резко, сдавленно сказала Анна, перегораживая собой проход. Ее собственный голос показался ей чужим. – Она тебя не знает.
– Не знает? – Голос Киры сорвался на высокую, истерическую нотку. Она отступила на шаг, и ее взгляд, полный муки и недоверия, перебежал с Анны на Марфу, потом на Соню. – Как это не знает? Я ее мать! Я носила ее под сердцем! Я… – она замолчала, затряслась мелкой дрожью, будто ее била лихорадка.
– Зайди в избу, – неожиданно глухо произнесла Марфа Семеновна. Ее лицо было каменным, но в глазах металась тревога. – Стоять на пороге – холодно. Ребенок замерзнет.
Это было не приглашение, а констатация факта. Кира молча кивнула, ее плечи ссутулились от усталости и холода. Она сделала шаг вперед, и Анна невольно посторонилась, пропуская призрак своего прошлого в свой дом.
В горнице было ненамного теплее, чем на улице. Печь тлела, отдавая последнее тепло. Марфа, не выпуская Сониной руки, подвела девочку к печке и усадила на табурет, сама встав рядом, как часовой. Анна и Кира остались стоять друг напротив друга посреди комнаты.
При свете тусклой коптилки Анна разглядела ее лучше. Бывшая жена Артема была похожа на тень. Дорогое когда-то пальто висело на ней мешком, под ним проглядывало платье, давно утратившее цвет и форму. Лицо, когда-то красивое и надменное, было изможденным, кожа натянута на скулах, губы потрескались. Но в глазах, глубоко запавших, горел странный, лихорадочный огонь.
– Как ты нашла нас? – тихо спросила Анна.
– В лагере… одна женщина из вашего поселка была. От нее я узнала, что Артема… что его больше нет. И что ты забрала мою дочь из детдома, – Кира говорила отрывисто, глухо, глотая воздух. – Она сказала, что вы ее растите. Я… я не знала, куда еще идти.
– Ты пришла забирать ее? – голос Анны дрогнул.
– Она моя дочь! – в голосе Киры снова зазвенела истерика. – Моя кровь! Я имею право!
– А какие у тебя права были, когда ты бросила ее одну и укатила в свой Свердловск? – не выдержала Марфа, и ее слова прозвучали как удар плетью.
Кира вздрогнула и обернулась к старухе. В ее глазах вспыхнула ярость.
– Я не бросала! Меня забрали! В одну ночь! Как и его! Мне было не до нее! Меня в тюрьму, потом этапом… Я ничего не могла сделать! Вы думаете, я не хотела? Я с ума сходила там, представляя, где она, что с ней!
Она замолчала, тяжело дыша. Слезы, мутные, жгучие, потекли по ее изможденным щекам, оставляя белые следы на грязной коже.
– Я каждый день… каждый час думала о ней. Это единственное, что не дало мне умереть там.
Анна смотрела на нее и чувствовала, как каменеет внутри. Ревность, злость, жалость – все смешалось в один клубок. Эта женщина страдала. Страдала так же, как и она. Потеряла все. Но она была матерью. Законной матерью.
– Она тебя боится, – холодно констатировала Анна. – Она не помнит тебя. Для нее мама – это я. Все эти годы я была ей матерью. Кормила, поила, от холода спасала, от людской злобы оберегала.
Кира медленно повернула к ней голову. В ее мокрых глазах читался вызов.
– И чего ты ждешь за это? Благодарности? Ты думаешь, я не вижу? Ты ее не из жалости взяла. Ты его через нее ищешь. Ты мне мужа отбила, а теперь и дочь хочешь присвоить?
Удар был точным и болезненным. Анна побледнела.
– Это неправда!
– Правда! – крикнула Кира. – Я все про тебя знаю! Про ваши тайные встречи, пока я с новорожденной дочерью одна в чужом городе была! Он мне сам перед арестом во всем признался! Умолял простить! А ты… ты его погубила! Своей любовью! Если бы не ты, может, ничего бы и не было!
Анна отшатнулась, будто от пощечины. Эти слова отозвались в ней самым темным, самым больным страхом. Она сама тысячу раз задавала себе этот вопрос: виновата ли она в его судьбе?
– Хватит! – внезапно крикнула Соня.
Все замолчали и посмотрели на нее. Девочка встала с табурета. Лицо ее было бледным, но губы плотно сжаты. Она подошла к Анне и встала рядом, взяв ее за руку.
– Я никуда не пойду, – тихо, но очень четко сказала она, глядя прямо на Киру. – Я останусь с тетей Аней. И с бабушкой. Это мой дом.
В ее голосе не было детской обиды или каприза. Была взрослая, непоколебимая уверенность. Та самая, что была у ее отца.
Кира смотрела на дочь, и ее лицо стало абсолютно пустым, будто из него вынули душу. Она медленно опустилась на ближайший стул, сгорбилась и закрыла лицо руками. Из-за ее пальцев послышались тихие, безнадежные всхлипы.
Анна обняла Соню за плечи, чувствуя, как та вся дрожит. Она смотрела на плачущую женщину, на свою мать, на испуганное лицо девочки и понимала – пропасть между ними была слишком глубока. Ее нельзя было заполнить слезами или криками. Нужно было что-то другое. Что-то очень трудное и почти невозможное.
– Останься, – неожиданно для себя сказала Анна. – Переночуй. Решать будем завтра.
Кира не ответила. Она просто плакала, тихо и безутешно, как плачут над самой страшной в жизни потерей.
***
Горница погрузилась в тягостное молчание, нарушаемое лишь прерывистыми, захлебывающимися всхлипами Киры. Она сидела, сгорбившись на стуле, и ее худые плечи вздрагивали. Казалось, все ее силы, вся ее ярость и отчаяние, выплеснулись в тот короткий, но страшный монолог, оставив лишь пустую, разбитую оболочку.
Анна не решалась пошевелиться. Слова Киры – «ты его погубила» – все еще жгли изнутри, сея сомнения и боль. Она машинально гладила Сонины волосы, чувствуя, как напряжено каждое мышление девочки. Та прижалась к ней, не сводя испуганного взгляда с плачущей незнакомки, которая называла себя ее матерью.
Марфа Семеновна первая нарушила тишину. Она, молча и без лишних эмоций, подошла к печке, подбросила щепок, взяла со стола краюху хлеба и кружку с остывшим чаем. Подошла к Кире и молча протянула ей.
– Ешь, – коротко бросила она. – С голоду помрешь, никому не нужно будет.
Кира медленно подняла заплаканное, опухшее лицо. Она посмотрела на хлеб, потом на суровое лицо Марфы. В ее взгляде не было благодарности – лишь животная, инстинктивная нужда. Она дрожащей рукой взяла хлеб и судорожно откусила кусок, жадно запивая чаем. Она ела, не разжевывая, торопливо, как будто боялась, что у нее отнимут.
Анна отвернулась. Это зрелище было слишком унизительным и слишком откровенным. Оно стирало последние следы той холодной, надменной Киры из ее воспоминаний, оставляя лишь голую, изможденную реальность.
– Соня, иди ложись, – тихо сказала Анна девочке. – Все уже. Спокойной ночи.
Соня посмотрела на нее с немым вопросом, потом кивнула и, не отпуская ее руку, повела к занавеске, за которой стояла их кровать.
– Ты… ты тоже скоро? – прошептала она, уже лежа под одеялом.
– Скоро, солнышко, – соврала Анна, поправляя одеяло. – Спи.
Она вернулась в горницу. Кира доедала хлеб, запивая последними глотками чая. Марфа, стоя у печи, смотрела на нее с таким сложным выражением – в нем была и жалость, и брезгливость, и усталая покорность судьбе.
– Где она будет спать? – глухо спросила Анна.
Марфа мотнула головой в сторону лавки у стены.
– Там. Я постелю.
Она достала из сундука старый, потертый ватник и грубый половик. Это была не постель, а жест милосердия, лишенный всякого комфорта. Но для вернувшейся из небытия и этого было достаточно.
Кира молча наблюдала за приготовлениями. Сытость и тепло немного вернули ее в реальность. Слез больше не было, лишь пустота и крайняя усталость на лице.
– Спасибо, – хрипло выдохнула она, обращаясь больше к печке, чем к ним.
Марфа лишь хмыкнула в ответ.
Анна стояла, не зная, что делать. Ее мир, и без того хрупкий, рухнул окончательно. В ее доме, в ее крепости, спала женщина, которая была одновременно и жертвой, и обвинителем, и призраком из прошлого, и живым воплощением ее самой большой тайны.
– Ложись, Анна, – строго сказала Марфа. – Завтра на смену.
Анна послушно побрела за занавеску. Она легла рядом с Соней, которая уже спала, но спала тревожно, вздрагивая и что-то бормоча во сне. Анна прислушивалась к каждому шороху из горницы. Слышно было, как скрипнула лавка под тяжестью тела Киры, как она тяжело переворачивалась, пытаясь устроиться на жестком ложе.
Спать не приходилось. Мысли метались в голове, как пойманные в мышеловку зверьки. Что делать? Выгнать ее? Но куда? Она мать Сони. По закону… но какие теперь законы? Позвать председателя? Но тогда тайное станет явным, и Соню у нее точно отнимут. Оставить? Но как жить под одной крышей с женщиной, которая ненавидит тебя и винит в гибели любимого человека?
Анна ворочалась, и с каждой минутой чувство ловушки сжималось все туже. Она была заложницей собственного милосердия и собственной вины.
Под утро, когда в окне уже посветлело, она услышала тихий шорох. Занавеска у кровати чуть шевельнулась. Анна замерла, притворившись спящей. В щель между полотнищами пробился луч слабого света, и в нем мелькнуло бледное лицо Киры. Она стояла и смотрела на спящую Соню. Смотрела долго, не шевелясь. Потом тихо отступила.
Анна открыла глаза и уставилась в потолок. Теперь она поняла окончательно. Борьба только начинается. И главный приз в этой борьбе – сердце и жизнь маленькой девочки, которая даже не подозревала, что стало яблоком раздора между двумя женщинами, связанными памятью об одном мужчине.
Утром, когда Анна, почти не спавшая, собиралась на смену, Кира уже не спала. Она сидела на своей лавке, пригладила волосы, попыталась привести в порядок свою жалкую одежду. И снова в ее глазах, поверх усталости и отчаяния, появился тот самый стальной, неугасимый огонек.
– Я никуда не уйду, – тихо, но очень четко сказала она, встречая взгляд Анны. – Пока не заберу свое.
Анна ничего не ответила. Она просто вышла на холодное утро, навстречу бесконечной смене в забое, чувствуя, что дом ее больше не крепость. Он стал полем боя.
***
Прошла неделя. Неделя тягостного, неловкого сосуществования под одной тесной, протекающей крышей. Кира осталась. Выгнать ее в промозглую предзимнюю стужу, зная, что ей буквально некуда идти, не повернулась рука даже у Марфы. Она спала на жесткой лавке, дошивала и перешивала свою скудную одежду и молча наблюдала. За Анной. За Марфой. За Соней. Особенно за Соней.
Она пыталась заговорить с дочерью, предлагала помочь с уроками, рассказывала обрывки каких-то небылиц – возможно, из своего детства. Но Соня сторонилась ее. Отвечала односложно, брала подаренные камешки или засушенные травинки без радости и сразу несла показывать Анне. Ревность, черная и едкая, копилась в Кире, но она научилась ее прятать, затаивать. Она понимала – грубой силой здесь ничего не возьмешь.
Анна, в свою очередь, жила в состоянии перманентной осады. Каждый вечер, возвращаясь с шахты, она боялась увидеть пустую комнату и плачущую Соню. Каждое утро, уходя, она давала матери бессловесные указания – не спускать глаз с гостьи. Марфа стала тенью Киры, ее молчаливым, но бдительным стражем.
Перелом случился неожиданно. Соня простудилась. Подхватила насморк и кашель у колодца, пока тянула тяжелое ведро. Простуда перешла в жар. Девочка лежала пластом, вся горивая, бредила, зовя то папу, то тетю Аню.
И тут Кира, к всеобщему удивлению, преобразилась. Вся ее надменность и озлобленность куда-то испарились, сменившись решительной, почти хищной собранностью. Она, не спрашивая разрешения, распорядилась:
– Марфа Семеновна, растопите печь жарче. Анна, идите в медпункт, выпросите горчичников или спирта для растирания. Не получится – несите самогон. Домой бы вам водку не держать, но сейчас не до принципов.
Ее тон не терпел возражений. Это был голос женщины, которая привыкла командовать и брать на себя ответственность. Голос, который, должно быть, когда-то заставлял трепетать подчиненных ее мужа.
Анна, ошеломленная, молча кивнула и побежала. Марфа, ворча, но послушно, начала растапливать печь.
Кира села у кровати, положила на лоб Сони прохладную тряпицу, смоченную в воде, и начала тихо, монотонно напевать какую-то старую колыбельную. Голос у нее был низкий, хрипловатый, но в нем появились неожиданные мягкие нотки.
Анна вернулась с пузырьком скипидара, выпрошенным у фельдшера за пару кусков хозяйственного мыла. Кира тут же принялась растирать грудь и спину девочки уверенными, знающими движениями.
– Откуда ты умеешь? – не выдержала Анна.
Кира не подняла глаз, продолжая работу.
– В лагере. Без этого не выжить. Там люди горлом кровью кашляли и умирали за ночь. Научилась.
Она говорила об этом буднично, без эмоций, и от этого становилось еще страшнее.
Ночь они дежурили вместе. Анна меняла компрессы, Марфа подбрасывала в печь, Кира сидела у кровати, не смыкая глаз, и следила за каждым вздохом девочки. И в этой общей тревоге, в этом молчаливом сотрудничестве исчезла на время вражда. Осталось лишь простое, понятное человеческое беспокойство.
Под утро жар спал. Соня уснула ровным, глубоким сном. Кира, наконец, откинулась на спинку стула и закрыла глаза. На ее исхудалом лице читалась смертельная усталость.
– Спасибо, – тихо сказала Анна.
Кира открыла глаза. Они были пустыми.
– Я не для тебя это делала.
– Я знаю.
Помолчали.
– Она очень на него похожа, – вдруг сказала Кира, глядя на спящую Соню. – Упрямая. И глаза… точно такие же. Всегда знали, чего хотят.
Анна кивнула, сглотнув комок в горле.
– Да. Упрямая.
Еще молчание. Первый луч утра пробился в окно, высветив пыль в воздухе.
– Он часто вспоминал о ней? – негромко спросила Кира. – О Соне?
Анна почувствовала укол. Но сейчас он был не из ревности, а из какой-то странной, общей печали.
– Часто. Очень. Говорил, что скучает. Что хочет, чтобы вы вернулись.
Кира медленно перевела взгляд на Анну. Впервые в ее взгляде не было ненависти. Была просто боль.
– Он и тебя любил, – вдруг сказала она, и слова эти повисли в воздухе, странные и невероятные. – Перед арестом… он просил у меня прощения. Говорил, что запутался. Что не хотел никого ранить.
Анна не нашлась, что ответить. Эти слова не принесли утешения. Они лишь добавили щемящей горечи в и без того горькую чашу.
Кира поднялась с трудом, опираясь на стол.
– Он был слабым человеком, в сущности, – произнесла она уже уходя за занавеску. – Хотел всем нравиться. Всех любить. И в итоге всех погубил. И себя в первую очередь.
Она ушла. Анна осталась сидеть у кровати здоровеющей дочери их общего любимого слабого человека. Хрупкое перемирие было достигнуто. Но Анна понимала – это не мир. Это лишь передышка. И главная битва за сердце девочки была еще впереди.
***
Соня поправлялась медленно, как будто болезнь вытянула из нее все силы, накопленные за годы скудного, но относительно спокойного житья у Анны. Но та простуда стала странным рубежом в жизни их нелепого, сбитого в кучу стечением обстоятельств семейства.
Кира после ночи у постели девочки словно сбросила кожуру постоянной обороны. Она уже не метала в Анну колкие упреки, но и не стремилась к сближению. Она заняла позицию молчаливого, но полезного квартиранта. Пока Анна была на смене, а Марфа хлопотала по хозяйству, Кира занималась Соней. Не сюсюкала, не пыталась купить ее любовь – она просто была рядом.
Именно Кира, к всеобщему удивлению, помогла Соне с трудной задачей по арифметике, объяснив ее так просто и понятно, что даже Марфа, бросившая школу после третьего класса, кивнула одобрительно. Именно Кира нашла в своем скудном скарбе завалявшийся карандаш и клочок бумаги и научила девочку рисовать кошек и птиц, а не угольные вагонетки. Она делала это спокойно, методично, с какой-то отстраненной практичностью человека, который привык выживать и использовать любую возможность.
Однажды вечером, когда Анна штопала свои прожженные искрами рабочие варежки, а Марфа чистила картошку, Кира негромко сказала:
– Завтра в школу нужно идти. Разговор с Анфисой Петровной давно назрел.
Анна вздрогнула, уколов палец иголкой. Марфа перестала возиться с картошкой.
– Ты с ума сошла? – выдохнула Анна. – Она же первым делом побежит с доносом! Она же с самого начала…
– Она ничего не сделает, – холодно парировала Кира. – Со мной.
– С тобой? – Анна недоверчиво усмехнулась. – Ты что, думаешь, твоего вида хватит, чтобы ее запугать? Она…
– Я не буду ее запугивать, – перебила Кира. Ее глаза сузились. – Я буду с ней говорить. На ее языке.
На следующее утро они пошли вместе: Анна, нервная и напряженная, и Кира, в своем поношенном, но чистенько выстиранном и заштопанном пальто, с высоко поднятой головой. Соня шла между ними, крепко держа обеих за руки, будто чувствуя исходящее от взрослых напряжение.
Анфиса Петровна ждала их, словно паук в центре паутины. Ее кабинет был убран с претензией на интеллигентность: на столе – бюст Ленина, на стене – лозунг «Учиться, учиться и учиться!».
– Ну, Зайцева, – начала она, едва они переступили порог, – ваша воспитанница пропустила неделю занятий. Программу и так…
– Моя дочь, – четко, без колебаний, поправила ее Кира.
Анфиса Петровна замолчала, уставясь на новую собеседницу. Ее взгляд скользнул по бедной одежде Киры, но споткнулся о ее прямой, уверенный взгляд.
– Я – Кира Волкова. Мать Софьи. Вернулась из мест заключения, куда была отправлена по недоразумению. Дело пересмотрено, обвинения сняты. Я здесь, чтобы забрать свои родительские права.
Она говорила тихо, но ее голос, низкий и властный, заполнил собой все пространство кабинета. Она не опускала глаз с учительницы, и та, против воли, вынуждена была держать эту странную, испепеляющую связь.
– Ка… какие доказательства? – сдавленно выдохнула Анфиса Петровна, теряя свою обычную уверенность.
– Доказательства не ваша забота. Ваша забота – учить детей, а не копаться в их происхождении, – ледяным тоном ответила Кира. – Вы позволили себе нелепые и оскорбительные предположения в адрес моей дочери и женщины, которая заботилась о ней в мое отсутствие. Это недостойно звания советского педагога.
Анна смотрела на Киру, затаив дыхание. Та лгала. Лгала так убедительно, так спокойно, с такой непоколебимой верой в свою правоту, что ей невозможно было не поверить. В ее тоне, в ее осанке не было и следа лагерной униженности – лишь холодная, почти аристократическая надменность.
– Я… я действовала в интересах ребенка… – попыталась оправдаться Анфиса Петровна, но ее голос дрогнул.
– В интересах ребенка – не вешать на него ярлыки, данные по ошибке некомпетентными органами, – парировала Кира. – Или вы хотите оспорить решение этих органов, пересмотревших мое дело?
Угроза прозвучала мягко, но абсолютно недвусмысленно. Анфиса Петровна побледнела. Связываться с НКВД, даже по такому пустяковому поводу, не хотелось даже ей.
– Я… я, конечно, рада, что недоразумение разрешилось, – поспешно сказала она, пытаясь сохранить лицо. – Девочка, конечно, может продолжать учебу. Без всяких… препятствий.
– Благодарю вас, – кивнула Кира, и в ее кивке было столько снисходительности, будто она принимала доклад от прислуги. – Софья, иди на урок.
Соня, которая за все это время не проронила ни слова, посмотрела на Анну. Та кивнула. Девочка выскользнула из кабинета.
– До свидания, товарищ педагог, – сказала Кира и, не дожидаясь ответа, развернулась и вышла.
Анна последовала за ней, чувствуя себя ученицей, идущей за строгой наставницей. Они молча прошли по школьному коридору, вышли на улицу. Только отойдя на приличное расстояние, Кира остановилась и облокотилась о забор, вдруг страшно побледнев. Ее руки дрожали.
– Боже… – выдохнула она. – Я чуть не умерла там от страха.
Анна смотрела на нее, и впервые за все время в ее душе к Кире не было ни капли неприязни. Был шок. И уважение. И какое-то дикое, непонятное чувство товарищества.
– Ты… ты гениально это придумала, – прошептала она.
Кира горько усмехнулась.
– В лагере учатся двум вещам: либо лгать так, чтобы верили, либо молчать так, чтобы боялись. Я выбрала первый вариант. Надолго его не хватит, но пока… пока она должна успокоиться.
Она посмотрела на Анну, и в ее глазах вдруг мелькнуло что-то похожее на понимание.
– Теперь ты понимаешь? – тихо спросила Кира. – Понимаешь, через что мне пришлось пройти, чтобы просто выжить? Чтобы иметь право сегодня вот так прийти и соврать ей в лицо?
Анна молча кивнула. Она понимала. Понимала, что их вражда – это война двух сломленных одной системой женщин. Системой, которая отняла у них одного мужчину и теперь грозила отнять у них обеих девочку.
– Давай заключим перемирие, – неожиданно для себя сказала Анна. – Ради нее. Хотя бы на время.
Кира долго смотрела на нее, а потом медленно, почти неохотно, кивнула.
– Хорошо. Перемирие. Ради нее.
Они пошли домой молча, но напряжение между ними уже было иным. Враг стал понятнее, а значит – менее страшным. И гораздо более опасным. Потому что в его глазах можно было разглядеть то, чего Анна боялась больше всего – не ненависть, а право. Право матери.
***
Они молча шли по промозглой, раскисшей от ноябрьской слякоти улице. Перемирие, заключенное у школьного забора, висело между ними хрупким, невысказанным договором. Оно не означало дружбы. Оно означало лишь временное сложение оружия перед лицом общей угрозы. Но и этого было достаточно, чтобы воздух в их отношениях перестал быть отравленным.
Дома их ждала взволнованная Марфа.
– Ну что? Как все прошло? Эта стерва не нажаловалась?
– Пока нет, – коротко ответила Кира, снимая промокшее пальто. – Но это ненадолго. Она испугалась, но страх пройдет, и злость вернется. Здесь нам не жить.
Анна замерла с чугунком в руках.
– Что значит «не жить»? Куда нам деваться? Это наш дом!
Кира повернулась к ней. В ее глазах не было вызова. Была усталая, беспощадная ясность.
– Твой дом, Анна. Твой и твоей матери. Мне здесь нет места. А Соне… Соне здесь всегда будут тыкать в спину пальцем. Здесь она всегда будет дочерью «врага народа», сколько бы я ни врала о пересмотре дела. Здесь у нее нет будущего.
– А где оно есть? – с вызовом спросила Анна, но в глубине души она знала, что Кира права.
– В большом городе. В Свердловске. У меня там осталась… одна знакомая. Не друг, нет. Но человек, который мне обязан. Она поможет нам устроиться. Соне дадут другую фамилию, она пойдет в новую школу. Никто не будет знать о ее прошлом. Никто не будет травить.
В горнице повисло молчание. Марфа бессильно опустилась на лавку. Анна смотрела на Киру и понимала – это не предложение. Это план. Продуманный, жестокий и единственно возможный.
– Ты хочешь забрать ее и уехать, – не спросила, а констатировала Анна. Голос ее дрогнул.
– Я хочу спасти свою дочь, – тихо, но твердо ответила Кира. – И я предлагаю тебе поехать с нами.
Анна отшатнулась, будто от удара.
– Что?
– У тебя здесь ничего нет, Анна. кроме тяжелой работы, бедности и страха. Там… там будет нелегко. Но будет шанс. Шанс для нее начать все с чистого листа. И для тебя тоже.
– Ты с ума сошла! – вырвалось у Анны. – Я не могу бросить маму! Бросить работу! Бросить все!
– А что ты бросаешь? – холодно парировала Кира. – Голодные пайки? Заброшенную шахту? Сплетни и страх? Ты называешь это жизнью?
Она подошла ближе, и в ее глазах горел странный огонь.
– Я не предлагаю тебе дружбу, Анна. Я предлагаю тебе сделку. Ради нее. Мы обе пожертвовали для нее всем. Я – свободой, ты – покоем. Готова ли ты пожертвовать еще и своей гордостью? Своей обидой на меня? Сможешь ли ты жить рядом со мной ради того, чтобы у нее было будущее?
Анна смотрела на нее и не находила слов. Этот выбор был страшнее, чем просто отдать Соню. Это означало принять в свою жизнь женщину, которую она годами ненавидела. Делить с ней кров, хлеб, заботу о ребенке. Стать одной семьей с живым воплощением своего горя и своей вины.
В этот момент из-за занавески вышла Соня. Она слышала все. На ее лице застыл испуг.
– Я никуда не поеду без тети Ани, – прошептала она, обращаясь к Кире, но глядя на Анну. – И без бабушки. Никуда.
Кира закрыла глаза, будто получив удар. Она проиграла. Ее дочь сделала свой выбор.
Но тут заговорила Марфа. Она поднялась с лавки, подошла к Анне и положила свою грубую, натруженную руку на ее плечо.
– Поезжай, дочка.
Анна с ужасом посмотрела на мать.
– Мама! Что ты?!
– Поезжай, – повторила Марфа, и ее голос был неожиданно тверд. – Она права. Здесь вам не жить. А мне… мне уже не страшно. Меня уже ничем не запугаешь. А вам надо жить. Всем троим. Ради нее.
Она кивнула на Соню. В ее глазах стояли слезы, но это были слезы не отчаяния, а жертвенной, всепобеждающей любви.
Анна посмотрела на мать, на испуганное лицо Сони, на напряженное, ожидающее лицо Киры. И в этот момент что-то в ней переломилось. Окончательно и бесповоротно.
Она увидела не врага, не соперницу. Она увидела другую женщину, изломанную судьбой, но не сломленную. Женщину, готовую на все ради своего ребенка. Как и она сама.
Их связывала не ненависть и не обида. Их связывала она. Маленькая девочка с глазами своего отца. Хрупкая, как стеклянная нить, протянутая через все их боли и потери, но невероятно прочная.
– Хорошо, – тихо сказала Анна. Голос ее был хриплым, но твердым. – Я поеду. С тобой. Ради нее.
Кира выдохнула. В ее глазах что-то дрогнуло. Не благодарность, нет. Нечто большее – признание.
– Значит, решено, – просто сказала она.
Поздней ночью, когда Соня и Марфа спали, они сидели вдвоем у потухающей печи. Составляли план. Обсуждали, что взять с собой, какую легенду готовить для чужих людей. Две женщины, которых свела вместе судьба и один мужчина. Две стороны одной медали.
– Спасибо, – вдруг сказала Кира, не глядя на Анну. – За все. За то, что спасла ее тогда. И за то, что идешь сейчас.
Анна кивнула, глядя на огонек.
– Мы обе ее спасали. Каждая как умела.
Они замолчали. Снаружи завывал ветер, предвещая новую стужу. Но впервые за долгие годы Анна не чувствовала его ледяного дыхания внутри. Она чувствовала странное, непривычное спокойствие. Принятое решение было страшным, невероятно трудным. Но оно было правильным.
Она не простила Киру. Не забыла обиду и боль. Но она поняла ее. И в этом понимании родилось нечто новое – хрупкий, едва заметный мостик через пропасть их общего прошлого.
Они были двумя одинокими скалами, израненными ударами судьбы. Но их соединил между собой самый прочный в мире мост – любовь к ребенку. Любовь, которая оказалась сильнее страха, сильнее обиды, сильнее самых суровых обстоятельств.
И глядя на спящее лицо Сони, Анна знала – они справятся. Потому что теперь они были вместе.