Начало
На следующий день Иван, решился — пойдёт с ребятами на завод. Сердце сжималось: нельзя же, чтобы мать считала его лгуном. Всё утро они топтались у проходной, переминаясь с ноги на ногу — ветер пронизывал насквозь, а в воздухе стоял стойкий запах машинного масла и чужих жизней. Дежурного пришлось уговаривать долго, почти унижаться:
— Дядя Ваня, ну пусти, мы только посмотрим, — просил кто-то из парней, теребя в руках кепку.
— Наш старший смены сам строгий, голову с плеч — мигом, — ворчал дежурный. Но всё же пропустил.
Они переговорили со старшим смены — разговор вышел сухой, короткий.
До отхода автобуса в Сосновку оставалось чуть больше трёх часов. Иван едва дождался, пока друзья растворятся в шумной толпе — и бросился к дому Лиды. На этот раз в груди щемило особенно: будто предчувствие чего-то большого и неизбежного.
Лида вышла на крыльцо в том же синим платье — простом, нелепом, но таком любимом Ивана, потому что в нём она впервые ему улыбнулась.
— Ты бы переезжал в город, — сказала она, и в голосе её зазвенело что-то неумолимое. — Школу закончил. А в деревне твоей что делать? Коровам и свиньям хвосты крутить?
Слова её резанули по-живому. Иван готов был ответить оскорблённо, да только какой в том смысл? Вместо этого сжал пальцы до боли.
— Нет, я в колхоз пойду работать, — упрямо протянул он. — Там водители нужны. Вот курсы закончу — и на работу.
Лида вдруг вздохнула — тяжело, будто прощалась сразу со всем своим прошлым.
— В городе лучше будет, — тихо улыбнулась она. — И работа, и медицина, и мы... будем встречаться чаще.
Последний её аргумент заслонил разум, но почему-то отозвался болью в груди.
В автобусе, на обратном пути, Ивану всё мерещился её взгляд — и что-то невысказанное в нём, почти трагическое: нельзя вот так просто отпустить всё, что было домом. Автобус качался по ухабам, люди вокруг болтали о пустяках, а Иван смотрел в окно и вдруг чётко понял — пришло время что-то решать.
— Мам, а давай я поеду в город учиться?
Он выдавил это предложение спустя несколько дней после возвращения. Сердце стучало в груди невыносимо громко — будто сейчас, в эту самую минуту, решается его судьба и судьба матери.
Галина Ивановна сразу напряглась. В её глазах мелькнул страх, почти детский.
— Сынок, а как же я? — хрипло выдохнула она, и глаза её внезапно заблестели, будто плакать она уже разучилась, а вот сейчас — всё, что держала в себе, вышло наружу. — Меня бросишь?
Иван шагнул к ней, неловко обнял за плечи. Почувствовал хрупкие кости, тяжесть прожитых лет...
— Мам, ну почему брошу? Закончу техникум, устроюсь на работу, заберу тебя в город. Ну что тут делать? Тебе бы уже отдых нужен. А я... должен зарабатывать.
Слова давались трудно, глухо. Весело получилось только в конце, да и то — фальшиво.
В деревне — глухая, вязкая безысходность: в поле и на ферме работай, да старей. В городе — надежда.
Галина Ивановна после того разговора будто сама на себя не походила. По дому ходила тихо, незаметно, частенько хваталась за сердце, в углу что-то шептала, а слёзы — ловко стирала, но Иван их всё равно видел. Эти невидимые жгучие слёзы — мамы, которая теряет не только сына, но и единственный смысл жизни.
Иван тосковал — знал, больно ей. Но понимал: если теперь не вырваться, — не вырвется никогда.
Получив права, заручившись коротким кивком матери, Иван с болью и тревогой уехал. В городе поступил в техникум, выбрал сварщика — профессия, вроде бы надёжная, мужская. Работал в автомастерской: два его старых приятеля уже были там, помогли устроиться. Общежитие, бессонные ночи над учебниками, редкие прогулки — теперь весь его мир. Но главное — Лида стала рядом чаще, чем когда-либо.
— Я так рада, что ты решился уехать из своей Сосновки, — шептала она ему в сумерках, прижимаясь крепче. — Беру свои слова обратно: ты не простой, ты — настоящий мужчина…
От признаний Лиды становилось чуть теплее в сердце, но тоска по дому всё равно не отпускала.
А в доме Галины Ивановны тянуло холодком и чем-то недосказанным. К Ивану приезжала Лида — теперь уже невеста, сдержанная, внимательная. Мать смотрела на своего уже взрослого сына будто впервые, поглаживала по плечу и иногда, глубоко-глубоко вздохнув, шептала:
— Ну вот, взрослый ты уже совсем...
А в глазах — и любовь, и гордость, и печаль, которую не высказать словами.
— Мам, тебе и вправду нравится Лида? — однажды, вечером, когда за окном мутнела осенняя тьма, вдруг спросил Иван. Его голос прозвучал тише обычного — будто боялся спугнуть чью-то надежду.
Галина кивнула, а глубокие морщинки у глаз смягчились, будто весна на миг тронула её уставшее, постаревшее лицо. Улыбка появилась широко, но в глазах — печаль, знакомая только тем, кто давно перестал ждать счастья для себя.
— Мне нравится эта девочка, — тихо проговорила она. — Да и бабушка у неё хорошая, и мать... А вот с отцом — не повезло им. Такая уж жизнь у нас… Сколько их, этих мальчиков и девочек, без отцовских рук растут...
Она замолчала, вслушиваясь в тяжёлое гудение ветра за двойными рамами. Тишина разлилась по кухне так густо, что казалось — даже часы затаились.
— А ты бы хотела, чтобы я женился на Лиде? — спросил Иван, и в голосе его звенела тревога. — Ну… если бы так случилось?
Галина покачала головой — медленно, будто это движение давалось ей с трудом.
— Рано тебе, сынок... Не спеши, — ответила она, и в этот момент голос её дрогнул. — Успеешь еще разочароваться... Только бы не пожалеть потом. Лучше поздно счастливо, чем рано и больно...
— Мне уже двадцать, — упрямо выдохнул Иван — почти с обидой, почти со слезой на кончике слова.
Он хотел бы прокричать — зачем ждать, если сердце уже решило? Лида была для него чем-то светлым, он не сомневался: любит её, будто так было с рождения. В воображении он с замиранием видел их общий дом, слышал её легкий смех — а в груди тревога всё равно не отпускала.
— Хорошо справляешься, Яблонский, — похвалил Ивана хмурый владелец автомастерской, заглянув перед самым закрытием. Янтарное, мутное освещение падало на пятна масла, отбрасывая длинные тени, и под этими тенями глаза Ивана вспыхнули гордостью.
Он любил работать с машинами — железо под руками слушалось его, будто понимало. Под глухое гудение старого «Жигуля» он забывал обо всём — отчаяния и страхи уходили, оставался только он и безмолвная надёжность деталей.
В этот вечер ему особенно остро хотелось учиться дальше, быть нужным — хоть кому-то. Олег Анатольевич, тот самый, что пару лет назад отправлял их всей ватагой поступать в техникум, сам теперь с волнением ждал: не сбегут ли его мальчишки с серьёзной работы, не бросят ли. Мечта его была — увидеть, как те, кого он взялся обучать, возвращаются настоящими, несломленными.
— Я в следующем году на завод пойду, — сообщил Иван, глядя через плечо на чернеющее окно мастерской, — решил, что с машинами связывать жизнь не стану, хоть как ни люблю это дело. Хочу быть сварщиком. Отцу не сказал бы — но вот вам скажу.
— Молодец, — кивнул хозяин мастерской, но в голосе его прозвучала скрытая тревога. — Такие ребята, как ты… нарасхват. У меня ведь текучка страшная, а ты успеваешь всех подменить, на любой работе справляешься. Я, пожалуй, с Анатольевичем переговорю — хорошую должность устроим на заводе.
Иван слабо мотнул головой, будто отмахивался от надоевшей мухи, и устало усмехнулся. А Лида, когда узнала, даже прикрикнула — слёзы в глазах, голос тонкий, острый.
— Ты чего удумал?! Пусть говорит, пусть хлопочет за тебя! Сразу зарплата будет — мутить не надо, по чужим квартирам мыкаться не придётся. Неужели тебе нравится твоя общага? Нет? Вот и мне не нравится! А если квартиру дадут, мы с тобой сможем…
Она осеклась, зажала рот. Иван заметил, как в уголках её глаз собрались слёзы. Для него Лида — не просто любовь, не просто девочка — самая первая, самая родная… Только он уже не был мальчиком, впервые став мужчиной рядом с ней.
Только в мыслях его всё перемешалось. Хотелось — очень хотелось жить с Лидой, обнять, уткнуться в волосы, просыпаться вместе… Но перед глазами вдруг вставала мать. Суровая, тихая Галина, оставшаяся одна в Сосновке. Всё чаще она жаловалась на сердце, давила молчанием одиночества, с годами становившегося всё тяжелее… Иван давал себе клятву — забрать мать, только получит жильё в городе.
— Ты… хочешь сказать, что мы с тобой не сможем вместе жить? — голос Лиды дрогнул, даже не закончив фразу. — Ты маму заберёшь… а я?
Ивана пронзило чувство вины. Словно он предал — пообещал тепло, а дал холодную постель. Он закусил губу, пытаясь подобрать слова.
— Я буду пахать, правда. Нужно закрепиться, обосноваться, а потом, может… и большая квартира будет… На руки надеюсь, что всё получится — меня и на заводе оценят, как и здесь.
— Мне не квартира нужна, — шепнула Лида, — мне ты нужен. Я семью хочу. Детей хочу. Ты ведь думал уже об этом?
Думал, — с тоской кивнул себе Иван. Многими вечерами думал. Но в жизни всё не так — сначала мать, потом работа, потом уже — семья.
— Думал, — ответил он тихо и неуверенно. — Нам ведь по двадцать всего, Лида. Куда нам спешить? Вся жизнь впереди, правда…
— Это тебе кажется, — горько усмехнулась она. — А мне двадцать один… Через миг — двадцать пять. Захлопнется время, Иван! Хочу определённости, а её нет…
Иван молчал, стиснув зубы так, что аж челюсть занемела. Лида всё возвращалась к разговору, но он не мог предложить ей ничего, кроме надежды.
Времена перемен, — закончил техникум, устроился на завод. Настоящая жизнь закрутила, по локоть — руки в мазуте, глаза красные от сварки, но каждый день приносил не только усталость, но и тихое достоинство. Олег Анатольевич, узнав об успехах Ивана, явно гордился: мол, вот, настоящий труженик.
Прошло полгода, и трудное, но честное старание принесло плоды — Ивана повысили, назначили старшим сварщиком. К весне выдали долгожданную однушку от завода.
— Мам! Готовься! — Иван звонил в Сосновку поздним вечером, голос его дрожал от радости и страха. — Мне дали квартиру… съеду за тобой через неделю.
— Наконец-то… — раздался в трубке голос Галины: усталый, дрожащий и такой родной, что у Ивана сердце кольнуло тревогой. — Я… устала, сынок, ты не знаешь как… так боюсь одна, так… горжусь тобой… Забери меня скорее, ладно? Буду тебе помогать во всём, как в детстве…
Иван держал трубку, а по щекам текли слёзы — радости? горечи? Может, той самой вина перед Лидой, что единственное счастье — приходится делить между двумя самыми родными женщинами на свете… И кого выбрать, если в сердце боль и за одну, и за другую?
— В первую очередь мы с тобой по врачам пойдём, — уверенно проговорил Иван, стараясь говорить спокойно, чтобы не выдать тревогу. — Так что ты готовься не стирать и готовить, а здоровье проверять.
Галина Ивановна тяжело вздохнула, отводя взгляд в сторону окна, за которым медленно и вязко клубился осенний туман. Тёплый свет лампочки, казалось, терялся в полумраке комнаты.
— Да я сразу про все свои болячки забыла, как только ты мне такую новость сообщил, — попыталась улыбнуться она, но в голосе её проскользнула усталость, давно ставшая привычной.
Иван думал о матери с тихой гордостью, смешанной с мучительным чувством вины. Он искренне хотел вытащить её из этой вязкой, бесконечной бедности, в которой они оба словно утонули много лет назад. Долгие вечера, когда в доме не было ни крошки хлеба и только надежда хоть чуть приглушала пустоту в жилётке... Теперь, он был уверен, всё изменится. Хотя бы каплями.
Да, он не мог пока позволить себе всё — даже малое был роскошью. Но сейчас Иван не сдавался: деньги, хоть и маленькие, капали исправно.
Иногда вечерами, между сменами на заводе и походами с матерью по поликлиникам, он спешил набрать дорогой – но такой родной – Лиде. Та сразу же давалась в обиду.
— Ты совсем про меня стал забывать? — почти плачущим голосом начинала она — как только Иван успевал поздороваться.
— Я ни на минуту про тебя не забываю, — горячился он, прижимая трубку у уха, будто мог тем самым передать жар своих мыслей. — Я всё время думаю о тебе, увидеть тебя хочу… обнять, поцеловать.
— А теперь вспомни, когда мы последний раз виделись, — обречённо отвечала Лида, шмыгая носом. — Я сижу дома и жду твоих звонков, а ты... будто и не нужна я тебе больше.
На сердце у Ивана сгущалась тоска — всё пытался успеть: и работать, и матери помочь, и Лиду не обидеть. Всё будто расползалось под руками, как старое покрывало...
Появление дешёвого мобильного стало для него возможностью хоть иногда слышать Лидин голос не с холодной проходной, а где угодно — пусть даже это спасало лишь чуть-чуть.
— Давай Лиду на обед пригласим, — вдруг предложила Галина Ивановна голосом, в котором сквозила слабая надежда на тепло.
Лида пришла. Села за стол, низко опустив глаза. Взгляд её был строгий, печальный, будто хотела что-то сказать — и не могла.
— Галина Ивановна, ваш сын меня совсем забросил... — голос у Лиды дрожал, в глазах блеснула сдержанная обида. — Со своей работой ему некогда видеться, а я, как привязанная, жду — позвонит мне Ваня или нет...
Галина Ивановна вздохнула так, что у Ивана защемило в груди.
— Он же работает, девочка моя! — пыталась оправдать сына она. — А ты приходи ко мне в гости. Будем вместе его ждать, чай пить, сплетничать...
Иван взглянул на мать с благодарностью, но в горле стоял ком.
— Я бы и приходила... — сдержанно ответила Лида, сжав губы. — Только вот у Вани рабочий день такой, что и не узнаешь, когда он дома будет.
— А ты оставайся с ночёвкой, — вдруг весело сказала Галина Ивановна, немного нарочито бодро. — Вы ведь почти жених и невеста — чего теперь стесняться? Я на кухне посплю, Ваня диван собирается купить…
Лида капризно сморщила носик.
— Нет, я так не хочу. Я вообще мечтаю, чтобы у нас была большая квартира – чтобы никто никому не мешал и никто никого не притеснял...
Галина Ивановна расплылась в улыбке:
— Моя ж ты девочка... я думала, будешь Ваню у меня уводить, а ты вот о чём мечтаешь...
А в душе у Ивана тем временем нарастала и тревога, и что-то щемящее, будто предупреждение: разве может обыкновенное счастье случиться там, где столько беды, одиночества, усталости?
— Если ты надумаешь когда-нибудь жениться — пусть это будет Лидочка, — часто повторяла мать, чуть ли не шепча, будто клятву.
Иван улыбался ей в ответ. Обнимал, гладил по плечу. А внутри было пусто и страшновато – словно вся их будущая жизнь висела на тонком волоске надежды, что вот-вот оборвётся.
А может, наоборот — именно за этим, за едва заметной, почти призрачной мечтой и стоит всё терпеть, бороться, идти… Ведь без мечты — как жить?