(Осторожно: злые спойлеры!)
Признаться, я не планировал писать о «Хромой судьбе» братьев Стругацких. С каким бы удовольствием я ни читал эту книгу, всё же не мог сказать, что понимаю её. Повесть представлялась набором разнородных событий, мыслей, впечатлений, не то что не объединённых общим сюжетом — вообще лишённых всякой связи. Разве что, когда ближе к концу без всякой видимой причины в душе главного героя, Феликса Сорокина, лопается гнойник застарелой боли и он вспоминает свою первую любовь-страсть, появляется ощущение, что он неспроста дал своей дочери имя Катя. Но даже при большом желании это сложно назвать сюжетным ходом.
Всё остальное — фрагменты, обрывки, клочки… Словно бусы, на которые вперемешку с жемчужинами нанизали бижутерию, гайки, колпачки авторучек, картонки и пару бубликов. О чём тут писать? О том, что мне просто нравится анекдотический «этюд» о «падшем ангеле», который продаёт Сорокину партитуру труб Страшного Суда? О том, что меня трогает и заставляет глубоко сопереживать тоска его по утраченным библиотекам? Или о том, как мне нравится умение Стругацких ярко описать что-то или кого-то, не называя имени, не давая прямой характеристики? О том, что мой слух (вернее, моё эстетическое чувство) ласкают такие фразы, как «В середине января, примерно в два часа пополудни, я сидел у окна и, вместо того чтобы заниматься сценарием, пил вино и размышлял о нескольких вещах сразу»?
Всё это вкусовщина. Сугубо субъективное восприятие. Тут нечего возразить человеку, который скажет: «Ну и что? Ладно, тот или этот фрагмент написан недурно, но ради чего?»
Однако недавно короткий диалог на блоге с одним читателем, который высказал примерно такие аргументы, высветил для меня любопытную вещь. Оказывается, на самом деле я неплохо понимаю «Хромую судьбу»! Может быть, уже давно понимал, только не фиксировал это в голове. Я свернул диалог (надеюсь, тактично) и затаил коварную мысль всё-таки написать никогда не планировавшуюся статью.
И, кроме просто вспыхнувшего желания, для этого есть ещё один резон. Я, конечно, не читал всей критики, посвящённой творчеству Стругацких, но, думаю, не слишком ошибусь, если предположу, что «Хромую судьбу» упоминают исключительно в смысле её автобиографичности. Этого вопроса я категорически не намерен касаться. Во-первых, это слишком очевидно, во-вторых, глупо.
Не то глупо, что братья передали Феликсу Сорокину часть своих воспоминаний, а то, что это преподносится как единственное значение повести. Ну в самом деле, нельзя же воспринимать книгу просто как замаскированную (зачем?) автобиографию! У неё есть собственное содержание, собственные тема и идея.
Ах да, конечно, из этой «замаскированной автобиографии» излишне либеральные критики привыкли выковыривать «антисоветские» нотки, то есть недовольство братьев окружающими их нравами, бюрократией, идеологией… Но даже самые убеждённые антисоветчики делают это как-то вяло. Наверное, они тоже видят в повести бусы с гайками.
Ещё сразу предупрежу, что не буду рассматривать «Гадких лебедей», входящих в состав «Хромой судьбы». Да, авторы добросовестно подогнали текст — вплоть до своей любимой кольцевой композиции, так что «Хромая судьба» открывается городом во власти стихии (пургой в Москве), а «Гадкие лебеди» заканчиваются городом во власти стихии (бесконечный дождь смыл-таки мерзкий городок Виктора Банева). И всё же это искусственная вставка, изначально «Судьба» писалась под «Град обреченный», о чём остался в тексте жирный намёк: репродукция одноимённой картины Рериха на святая святых Феликса Сорокина — Синей папке, в которой лежит его opus magnum — дело всей жизни.
О «Граде обреченном» отдельный разговор нужен, вещь неоднозначная, но однозначно в нём одно: он гораздо больше годится на роль «романа всей жизни», чем «Гадкие лебеди». Да и злоключения Банева меньше похожи на «какие-то унылые, нелепые, подозрительные даже происшествия», имеющие место «в последнее время» в жизни Сорокина, чем выверты Эксперимента и скачки Андрея Воронина из профессии в профессию, от одного образа мыслей к другому в «Граде».
И, разумеется, последний штрих, которого так не достаёт творению героя "Судьбы", это не разрушение безымянного города из "Лебедей", которое сюжетно уже ничего особенного не значит. Феликс Сорокин забуксовал на чём-то посерьёзнее. Наверняка это должен бы быть монолог Изи Кацмана о храме культуры — вот тут уже и философствование, и масштаб.
Помнится, в «Комментариях к пройденному», а может, в каком-то интервью Борис Натанович писал, что поместить в «Судьбу» «Град» не представлялось возможным как по цензурным соображениям (не пропустят!), так и по соображениям здравого смысла, потому что вставной роман по объёму заметно превышал историю Сорокина. Поэтому фантасмагорический «Град» они придержали до более либеральных времён, а в Синюю папку своего героя подложили «Лебедей». Что ж, как бы там ни было, и «Град», и «Лебеди» вполне воспринимаются как самостоятельные произведения. А нам бы сейчас разобраться с «Хромой судьбой».
Ключик к пониманию книги я уже начал цитировать — это «унылые, нелепые, подозрительные даже происшествия». Собственно, вся первая глава — это и есть ключ. Чему она посвящена? В основном — разбору старых черновиков и дневников, на которые натыкается Сорокин в шкафу. Снова — фрагменты, обрывки, клочки… замыслы произведений, которые уже никогда не будут написаны…
Клочки творчества и клочки жизни — очевидная смысловая рифма. Все дальнейшие «унылые и подозрительные» происшествия — одиссея к Мартинсону за мафусаллином для Кости Кудинова, слежка клетчатого, подозрения в инопланетном происхождении Сорокина, партитура и т.д. — точно такие же «наброски» с потерявшимся смыслом. Всё как в жизни, ведь это, наверное, каждому знакомо: случится что-нибудь — но ты никогда так и не узнаешь до конца, что это было и почему. Отмахнёшься, спишешь на случайность, забудешь…
По сути, Стругацкие провели исключительный (и по замыслу, и по исполнению) литературный эксперимент: полностью слили в произведении жизнь и творчество. Творчество — это и есть главная тема «Хромой судьбы». Не случайно на протяжение всей повести Сорокин периодически размышляет о писательстве, ищет критерии истинного творчества, иронически сравнивает себя с персонажем произведения, характеризует другим литераторов. Лично я ещё ни разу не встречал столь глубокого погружения в тему. Сама жизнь Сорокина оценивается через творчество.
Как я уже сказал, вся первая глава — ключ. В ней есть немного сведений из биографии Сорокина — обратите внимание, как вскользь и широкими мазками рисуется его жизнь. Что там за скандал был в армии? Как он встретил свою Клаву? Как воспитывал Катьку? Никаких подробностей. Зато очень ярко, в чётких образах, с примерами нарисована творческая биография.
От «Сэйнэн дзидай-но саку» (так написано на старой папке — сиречь «Творения юношеских лет») через «Товарищей офицеров» (которых, по признанию Сорокина, можно было и не писать) до «Современных сказок» (книги, которая принесла Сорокину дурную славу среди коллег и широкую известность у читателей).
От потерянных библиотек (читай: от культурного багажа, с которым человек вступает в жизнь, в том числе творческую, от страсти к художественному слову) до письма из Японии, где собрались издать «Современные сказки» (читай: до признания, которого жаждет всякая созидательная душа) — это биография как история творчества. И Синяя папка — незавершённый opus magnum, символ того, что человек ещё не сказал самого главного, что может сказать.
Я запихал оставшиеся папки и бумаги в шкафчик и перебрался за стол. Это находит на меня иногда: беру старые свои рукописи или старые дневники, и начинает мне казаться, что вот это все и есть моя настоящая жизнь — исчерканные листочки, чертежи какие-то, на которых я изображал, кто где стоит и куда смотрит, обрывки фраз, заявки на сценарии, черновики писем в инстанции, детальнейше разработанные планы произведений, которые никогда не будут созданы, и однообразно-сухие: "Сделано 5 стр. Вечер. сдел. 3 стр.". А жены, дети, комиссии, семинары, командировки, осетринка по-московски, друзья-трепачи и друзья-молчуны — все это сон, фата-моргана, мираж в сухой пустыне, то ли было это у меня, то ли нет.
Можно ли выразить яснее? Разве что короче: творчество и есть жизнь.
Итак, «подозрительные происшествия» рифмуются с ненаписанными книгами. Но в свете одного этого утверждения повесть — всё ещё бусы с гайками. Рифмуются — и пускай себе рифмуются, смысл-то в чём, если из этих рифм не созидается цельное стихотворение? Для цельности нужен сюжет…
Извольте, вот он, тоже в ключевой первой главе. Ознакомьтесь с завязкой: «зазвонил телефон, и председатель наш Федор Михеич с легко различимым раздражением в голосе осведомился у меня, когда я наконец намерен съездить на Банную».
Читавшим не нужно напоминать, что на Банной улице, в «Институте лингвистических, кажется, исследований», сидит Булгаков в халате неопределённого цвета и на рукописях, которые по договорённости с писательской организацией приносят московские писатели, отлаживает (как мы понимаем теперь, в 2020-х годах) систему искусственного интеллекта, способную… ну, вы помните, на что она способна, не так ли?
И весь сюжет — это долгая история визита на Банную. Не такое это простое дело — на Банную сходить: «то я оказываюсь на Банной и вспоминаю же, что надо бы зайти, но нет у меня с собой рукописи; то уже и рукопись, бывало, под мышкой, и направляюсь я именно на Банную, а оказываюсь странным каким-то образом не на Банной, а, наоборот, в Клубе».
Большинство из «подозрительных происшествий» как раз и мешают попыткам Сорокина попасть на Банную, да и происшествия самые обычные тоже будто против этого визита. Получается настоящая одиссея. В прямом смысле одиссея, ведь Одиссей тоже каждый раз направлялся домой, а оказывался чёрт знает где.
И когда Сорокин всё-таки достигает своей невзрачной на вид цели, оказывается, что это лишь внешнее выражение другой цели — разобраться в себе. Стоит лишний раз подчеркнуть, что каждое событие в книге было для Сорокина поводом задуматься о творчестве, додуматься до чего-то нового в себе, потому что, не забываем, жизнь и творчество в «Хромой судьбе» — это две стороны одной монеты. Или, если угодно, два крыла одной птицы, имя которой человек.
А встреча с «Булгаковым» приводит героя к самому главному вопросу — о смысле творчества. О ценности Синей папки. И, параллельно, о счастье. Помните, наверное, что «Хромая судьба» завершается врезочкой — неожиданно от третьего лица, резко отстраняя нас от героя и как будто подводя черту под его жизнью:
Весь ресторан Клуба видел, как известный писатель военно-патриотической темы Феликс Сорокин, рослый, несколько грузный, сереброголовый красавец с пышными черными усами, блестя лауреатским значком на лацкане пиджака, свободно пройдя меж столиками, подошел к красивой женщине в элегантном костюме песочного цвета и поцеловал ей руку. И весь ресторан услышал, как он, повернувшись к официанту Мише, произнес отчетливо:
— Мяса! Любого! Но только не псины. Хватит с меня псины, Миша!
Половина зала пропустила эти странные слова мимо ушей, другая половина сочла их за неудачную шутку, а Аполлон Аполлонович, покачав черепашьей головкой, пробормотал: "Странно… Когда это он успел?.."
А Феликс Сорокин и не думал шутить. И надраться он отнюдь не успел, это ему еще предстояло. Просто он был возмутительно, непристойно и неумело счастлив сейчас, и сам толком не знал, почему, собственно.
То ли дело мы, внимательные читатели. Мы-то всё понимаем. Мы помним, что значит псина и баранина, благо, авторы упоминали её лишний раз, помогая запомнить значение образа. Этот ключик, самый главный, спрятан уже во второй главе. Там писатели треплются в Клубе о Банной, делятся слухами и фантазиями о том, что лингвисты создали прибор, который Сорокину уже известен из фантастики как «Мензура Зоили» и «Изпитал» — измеритель писательского таланта. Уставший от трёпа Феликс Александрович цитирует: «С тех пор как изобрели эту штуку, всем этим писателям и художникам, которые торгуют собачьим мясом, а называют его бараниной, — всем им теперь крышка!»
В одно тоскливое утро Сорокин тоже размышляет — на фоне экзистенциального уныния по поводу бессмысленности бытия — о том, не торгует ли он псиной, а даже если бараниной, то что толку? И финальный возглас обращён, конечно, не к официанту Мише (при чём тут официант, а самом деле?), а к себе.
Не думаю, что Сорокин бросит свою военно-патриотическую тему, на что ему тогда коньячок покупать? Но после разговора с «Булгаковым» он совершенно точно бросает глупые сомнения и приходит, надо полагать, к мысли, что ценность его Синей папки (opus magnum, как мы помним) не в его таланте, не в его признании — то есть вообще не в нём, а в себе самой. Это её нужно закончить и не терзаться бесполезными мыслями о её дальнейшей судьбе. Да и о своей тоже. Творчество самоценно, если это творчество, а не литературная подёнщина.
Потому что Сорокина только что примирили с собой слова Михаила Афанасьевича:
...Поймите, Феликс Александрович, нет мне никакого дела ни до ваших внутренних борений, ни до вашего душевного смятения, ни до вашего, простите меня, самолюбования. Единственное, что меня интересует, — это ваша Синяя Папка, чтобы роман ваш был написан и закончен. А как вы это сделаете, какой ценой — я не литературовед и не биограф ваш, это, право же, мне не интересно. Разумеется, людям свойственно ожидать награды за труды свои и за муки, и в общем-то это справедливо, но есть исключения: не бывает и не может быть награды за муку творческую. Мука эта сама заключает в себе награду.
Это, конечно, очень упрощённое изложение, насчёт «Хромой судьбы» ещё есть о чём поговорить, но, надеюсь, мне удалось хотя бы показать, что эта книга — не «замаскированная автобиография», не обличение советского строя. Пусть то и другое имеется — всё это второстепенным. У «Хромой судьбы» есть свой сюжет, есть тема, есть идея, и, возможно, это единственная в мире книга, которая настолько плотно и глубоко исследует творчество. Не так уж и мало, на мой взгляд.
(Более глубоко о смысле повести читайте в статье "«Хромая судьба» Стругацких — это фантастика? Глубинный смысл произведения"
#Стругацкие #Хромая_судьба #творчество #фантастика