- Когда я вырасту большая. Глава 9.
Анна Никаноровна вставала рано, ещё до того, как петух с пёстро-радужным хвостом разбудит ближайшие дома резким гортанным криком. Он кукарекал старательно, направив голову со свисающим набок красным гребнем в сторону неровно алеющей полосы горизонта. Вскоре выходила хозяйка, чтобы задать курам корм. Влажные размокшие зёрна вперемешку с резаной крапивой плюхались в глубокую деревянную кормушку, призывая птиц на завтрак. Их квохтанье раздавалось раньше, чем первая пригоршня зерна оказывалась в кормушке. Будто заслышав их, долго и протяжно мычала в хлеву корова, обижаясь, что хозяйка не пришла к ней первой.
Савелий молча и деловито, как отец, сновал по двору. Нижняя губа от старания чуть выпячивалась вперёд, гибкая спина обтягивалась прилипшей к телу рубахой. Чёрные, как у всех мужчин их семьи, волосы, взлетали над высоким лбом в такт его быстрым шагам.
- Не поднимай, мама, я сам, - он выхватил ведро с ещё исходящей паром посыпкой из рук Анны Никаноровны. - Куда спешишь, всё успеется, - парень с укором взглянул на мать, опустившую выцветшие глаза.
Всю жизнь её любимцем был первенец, Данила. О нём болело её материнское сердце, когда мальчик простужался зимой, играя во дворе между сваленных в беспорядке чурок. Ему в первую очередь вязала она шерстяные варежки, вычёсывая пахнущую теплотой зимнего хлева, шерсть. Пряла тонкую ниточку звериного тепла, скручивая её вокруг прочной капроновой магазинной нити. Веретено, отполированное руками её бабушки, её матери, а затем и её короткими, но быстрыми, пальцами, то опускалась почти до пола, то поднималось, попадая прямо в ладонь. Суженное сверху и снизу, длинное, изящное, оно было похоже на волшебное существо, на глазах обраставшее серыми упругими нитями. Даниле первому шила она рубахи к лету, крест накрест пришивая отпоротые с изношенной мужниной одежды, пуговки.
Боялась она за первенца, не доверяя ещё недавно проснувшемуся материнскому инстинкту. Дрожала в горячий июньский полдень, хотя капли пота падали на зелень молодой картофельной ботвы, когда Данила впервые ушёл купаться на речку с ребятами. Не сомкнула глаз, когда впервые проводила сына в ночное, завязав в узелок сырую картошку, кусок копчёного сала, пупырчатые огурцы, пёрышки зелёного лука да краюху хлеба.
Каждый раз, увидев вернувшегося сына живым и невредимым, мысленно крестилась, прижав к груди крепко правой ладонью чуть различимый под платьем медный холод.
Савва с рождения был крепче брата. Больше похож на отца, чем на неё, на мать. Исподлобья поглядывал, когда попадало за дело или без дела, заодно со старшим братом. Детские болезни его Анна Никаноровна переносила легче, зная, что после трёх дней страшной температуры обычно наступает слабость и потливость. Натирала маленькое безвольное тело гусиным жиром и поила сына чаем с малиной или мёдом, спокойно засыпая после выполнения необходимых действий. Подростковые отлучки от дома младшего сына переносила куда легче, чем старшего, будучи уверенной, что Савва всегда присмотрит за братом.
Приближалась зима. В первый раз за все годы Данила не поздравит брата за столом, не потреплет его по чёрному затылку, притянув его лоб к своему упрямому лбу. Зато не будет и вертлявой снохи за богатым столом, трущейся о бок старшего сына, словно сытая кошка к своему хозяину.
- Понесла, - подумала Анна Никаноровна с раздражением, - ходит с таким лицом, будто она первая баба на деревне, что дитё носит... Новое тёплое пальто едва сходится на животе, яркий платок на голове, будто в старом до зимы доходить нельзя. Эх, Данила, знает, что мать обратно денег не попросит, - пожилая женщина с горечью прикрыла глаза ладонями. - Не думала, что доживать с младшим придётся. Если в дом Наталью приведёт, глядишь, скоро за печкой в одиночестве придётся щи хлебать, а не во главе стола, на месте Семёна Иваныча.
Вдвойне было горько Анне Никаноровне от того, что Савва жалеет её. Как отец занемог, Данила всего несколько раз приходил помочь по хозяйству. Домой и вовсе не зашёл, сполоснув руки ледяной водой в огородной бочке. А Савелий... И дров принесёт, и корову выгонит, и за курами посмотрит, стоит матери припоздниться, забывшись поутру тревожным мутным сном.
На кровати заворочался муж, замычал, запел свои пугающие песни. Мало помалу он научился садиться в постели, опираясь на подлокотник узкого высокого кресла, перетянутого уже в пятый раз. Жена теперь понимала, когда он хочет по нужде, когда хочет есть или пить. Семён Иванович часто стучал костылём в пол или об угол печи, смотря какое положение смогло принять его скособоченное тело. Принесённый суп он заглатывал жадно, широко и старательно раскрывая рот, полный желтоватых зубов. Они сверху и снизу клацали об ложку, жижа из размятой картошки и капусты стекала по отросшей седой бороде. Анна Никаноровна вытирала её застиранным кухонным полотенцем, больше похожим на портянки. Муж зло поглядывал на неё, и женщина чувствовала его ненависть от того, что она здорова, а он - нет. Будто жена была виновата и в его немощи, и в своём здравии. Сверлил мужчина глазами подоконники, на которых Анна Никаноровна развела тощие корявые колючки и красные цветы, что пахли не то клопами, не то комарами. Эх, и дотянуться до них костылём своим он не мог, а то бы враз показал, кто в доме хозяин!
«- Ну, ничего, - думал Семён Иванович, часто моргая от того, что длинный волос из кустистой брови всё лез ему в левый глаз, - погодите, хозяева... Я ещё встану, я ещё всем вам покажу!»
***
Мать Семёна Ивановича, бабка Глафира, по осени простыла. Как её угораздило, не было понятно. За весь день она только и выходила на улицу, что до крохотного деревянного туалета с прорезанным кругляшком в двери. Галоши её, выцветшие из чёрного в пыльно-серый цвет, всё также стояли с краю, у крыльца, будто напоминая о том, что старуха ещё жива. Надсадный кашель, к которому все обитатели большого дома давно привыкли, стал редким, глухим и тусклым.
- Доча, - позвала сноху бабка Глафира, - шубу дай мне, ноги мёрзнут, - и снова затихла.
Анна Никаноровна встала, протёрла ладонями глаза, а затем скользнула ими по бокам тёмной юбки, доверяя ей остатки быстрых слёз.
- Иду я мама, иду, - в прихожей сняла мужнин полушубок, развернула его мехом книзу на ходу. Подойдя к свекрови, накинула на ноги и прикрыла впалый живот.
- Не надо там, - стыдливо прошептала бабка Глафира, - ноги только. А там... Вся горю я... Мочи нет...
Анна Никаноровна коснулась губами ледяного лба свекрови.
- Да ты холодная вся, мама! Давай чаю налью? Или наливки горькой? Может, полегчает? Кровь-то надо разогнать. Ты всё лежишь, да лежишь... Не знаю, что и делать с тобой, - запричитала женщина, пытаясь спрятать свою растерянность и бессилие. Она подоткнула овчинный полушубок под бок свекрови, быстро подбежала к двери.
- Савва! Сынок! Ты где? - топор перестал стучать во дворе, и через несколько долгих секунд молодой голос спросил:
- Случилось что, мам? - показался Савелий, румяный, крепкий, с довольной улыбкой на лице.
- Сходи, сынок, Настю-фельдшера найди. Баба Глаша совсем плохая. Кашель у неё... Мёрзнет..
- Так она всю жизнь кашляет, - парень опустил топор за рукоятку рядом с сапогом, утёр пот со лба обратной стороной руки с лопнувшими мозолями.
- Ты бы хоть рукавицы надел, - внезапная жалость тронула сердце матери. - Все руки изнохратишь ведь. Сходи, сынок, плохая баб Глаша, слабая какая-то. Как бы страшного не случилось...
- Ладно, схожу, не волнуйся. Переоденусь только, и схожу, - Савва взял топор, чтобы вонзить его в тюльку с частыми следами от острого колуна.
- Так сходи. Настя, небось, не невеста, а баба с дитём, - Анна Никаноровна вернулась к свекрови, и осторожно убрала белую прядь, выбившуюся из-под платка.