Прошло несколько дней. Марьям провела их в своей тихой долине, восстанавливая силы и привыкая к новой роли — роли матери. Чудесный ручей давал ей воду, пальма — пищу, а пещера — укрытие. Но она знала, что не может оставаться здесь вечно.
Обет молчания, данный ею Господу, был не просто запретом на слова. Это был приказ действовать. Она должна была вернуться. Вернуться к своему народу, встретиться с их осуждением и позволить чуду, которое она держала на руках, говорить за себя.
Это был, пожалуй, самый страшный шаг. Одно дело — терпеть боль в одиночестве, и совсем другое — идти навстречу людскому презрению, не имея возможности даже защитить свою честь словом. Но ее вера, закаленная последними испытаниями, была теперь несокрушима. Она полностью вверила свою судьбу Тому, Кто начал эту историю.
Собравшись с духом, она бережно завернула своего сына, которого назвала Исой, как и велел ангел, в свой плащ, прижала его к груди и отправилась в обратный путь.
Если дорога из Иерусалима была путем в неизвестность, то дорога в Иерусалим была путем на суд.
Возвращение
Новость о ее возвращении разнеслась по селению еще до того, как она подошла к первым домам. Кто-то из пастухов увидел ее издали — одинокую женскую фигуру с младенцем на руках — и весть, обрастая слухами и домыслами, полетела от дома к дому.
Когда Марьям вошла на знакомые улицы, ее встретила стена. Стена из любопытных, осуждающих, разгневанных взглядов. Люди высыпали из своих домов. Они не подходили близко, но образовывали живой коридор, по которому она должна была пройти.
Тишина, стоявшая на улицах, была тяжелой, гнетущей. Она была хуже самых громких проклятий. В этой тишине Марьям слышала все, о чем они думали.
«Вернулась... Блудница... Опозорила род праведного Имрана... Принесла незаконнорожденного... И не стыдится показывать его людям!..»
Лица, которые она знала с детства, теперь были искажены гневом и презрением. Женщины, которые когда-то завидовали ее матери, теперь смотрели на нее с мстительным злорадством. Мужчины — с праведным негодованием.
Она шла, низко опустив голову, глядя лишь на мирно спящее личико своего сына. Она крепко прижимала его к себе, словно пытаясь укрыть от этой волны человеческой ненависти. Каждый шаг давался ей с огромным трудом. Ее ноги подкашивались, но какая-то неведомая сила вела ее вперед. Она помнила свой обет. Она молчала.
Обвинение
Толпа следовала за ней, и шепот становился все громче, перерастая в открытые обвинения. Наконец, несколько старейшин, самых уважаемых людей в общине, преградили ей дорогу. Один из них, с седой бородой и глазами, полными холодного гнева, выступил вперед.
— О Марьям! — прогремел его голос, и в нем не было ни капли сочувствия. — Ты совершила неслыханное, отвратительное дело!
Он сделал паузу, обводя взглядом толпу, которая одобрительно загудела.
— О сестра Харуна (Аарона)! — продолжил он, взывая к ее благочестивому происхождению, чтобы еще сильнее подчеркнуть глубину ее падения. — Твой отец не был дурным человеком, и мать твоя не была блудницей! Откуда же это у тебя? Как ты могла так опозорить память своих праведных родителей?
Это были страшные слова. Они били наотмашь, обвиняя ее не просто в грехе, но в предательстве всего ее рода. Они отрицали все, чем она была — ее чистоту, ее служение в Храме, ее уединение. В их глазах она была просто лицемеркой, скрывавшей под маской благочестия самые черные пороки.
Марьям остановилась. Она подняла на них свои глаза. В ее взгляде не было ни вины, ни страха. Лишь бездонная печаль и кроткое достоинство. Слезы катились по ее щекам, но она не издала ни звука.
Толпа замерла в ожидании. Они ждали ее ответа, ее оправданий, ее лжи. Что она скажет? Признается ли? Или будет отрицать очевидное?
Но Марьям не сказала ни слова.
Помня наставление Господа, она сделала единственное, что ей было велено. Она медленно, торжественно указала на младенца, спящего у нее на груди.
Слово, сотрясшее мир
Этот жест вызвал у толпы новую волну возмущения. Они приняли его за издевательство, за попытку уйти от ответа.
— Она смеется над нами! — закричал кто-то.— Она сошла с ума от своего греха!Старейшина, который говорил с ней, презрительно усмехнулся:— Как мы можем говорить с тем, кто еще младенец в колыбели? Ты издеваешься над нами, Марьям? Отвечай за свой поступок!
Напряжение достигло своего пика. Казалось, еще мгновение — и разъяренная толпа растерзает ее.
И в этот самый миг, в этой звенящей от ненависти тишине, произошло то, что навсегда врезалось в память всех, кто был там.
Младенец в руках Марьям открыл глаза.
Его взгляд был не детским — ясным, осмысленным, полным неземной мудрости. Он повернул голову в сторону старейшин. И из его младенческих уст раздался чистый, отчетливый голос взрослого человека, который услышал каждый на площади.
— Воистину, я — слуга Божий. Он даровал мне Писание и сделал меня пророком. Он сделал меня благословенным, где бы я ни был, и заповедал мне молитву и милостыню, пока я буду жив. И почтительность к моей матери. И не сделал Он меня надменным, несчастным. И мир мне в тот день, когда я родился, и в тот день, когда я умру, и в тот день, когда я буду воскрешен к жизни!
Он замолчал.
На площади воцарилась мертвая, оглушительная тишина.
Люди стояли, как громом пораженные. Их лица, только что искаженные гневом, теперь выражали лишь шок, страх и благоговейный ужас. Обвинения застыли на их губах. Усмешки сменились открытыми от изумления ртами.
Они смотрели то на говорящего младенца, то на его мать, чье лицо теперь светилось неземным светом.
В одно мгновение все изменилось. Все обвинения рассыпались в прах. Вся их «праведная» ярость оказалась чудовищной ошибкой. Перед ними было не доказательство греха.
Перед ними было чудо. Величайшее чудо, которое опровергало все законы бытия.
Никто не посмел больше произнести ни слова. Опустив глаза, люди медленно, один за другим, стали расходиться. Тихие, пристыженные, потрясенные до глубины души.
Марьям осталась стоять одна посреди опустевшей площади. Она крепче прижала к себе своего сына. Ее испытание было окончено. Она молчала, и за нее говорило само Небо.