Жизнь Марьям отныне была заключена в пределах Храма. Для другого ребенка это могло бы стать тюрьмой, но для нее эти древние стены стали колыбелью для души. Ее домом стала особая комната, уединенная келья в восточной части святилища, известная как михраб — место для молитвы.
Это было простое и строгое помещение. Высокие каменные своды, узкое окно под самым потолком, через которое пробивались лучи солнца, рисуя на полу движущиеся столпы света.
Из всей обстановки — лишь циновка для молитв, глиняный кувшин для воды и небольшая полка для священных свитков. Воздух был прохладным и чистым, пропитанным запахом ладана и старого камня.
Этот михраб стал для Марьям целым миром. И в этом мире она не чувствовала себя одинокой ни на мгновение.
Ее дни были сотканы из света и тишины. Она просыпалась до рассвета, совершала омовение и встречала первые лучи солнца в молитве. Затем она читала священные тексты, которые приносил ей Закария.
Она не просто пробегала строки глазами; она вдыхала их, размышляла над каждым словом, и мудрость пророков прошлого становилась частью ее собственного сердца.
Она не знала суеты внешнего мира, не слышала пустых разговоров, не видела людской злобы или зависти. Ее душа была подобна гладкому, чистому зеркалу, в котором отражалось лишь небо. Ее единственным собеседником был Творец, и этот безмолвный диалог не прекращался никогда.
Уроки для учителя
Единственным человеком, которому было позволено входить в ее михраб, был Закария. Каждый день он навещал свою подопечную, принося ей скромную еду — хлеб, оливки, молоко — и все необходимое. Но очень скоро он понял, что его миссия заключается не только в том, чтобы заботиться о ее телесных нуждах.
Поначалу он видел в ней лишь осиротевшую племянницу, дитя, вверенное его заботам божественным жребием. Он пытался учить ее, наставлять, как и положено было мудрому старцу. Он рассказывал ей истории пророков, объяснял сложные места в законе. Марьям слушала его с неизменным почтением, ее ясные глаза смотрели на него с такой глубиной, что порой Закария чувствовал себя неуютно.
Он быстро осознал нечто удивительное. Этот ребенок не нуждался в его уроках так, как он думал. Ее понимание веры было не заученным, а врожденным, интуитивным.
Иногда она задавала ему вопросы — простые с виду, но такие глубокие по своей сути, что он, убеленный сединами пророк, должен был надолго задуматься, чтобы найти ответ.
— Дядюшка, — спросила она однажды, когда он рассказывал ей о сотворении мира. — Когда Господь говорит: «Будь!», куда уходит тишина, которая была до этого слова?
Закария замер, пораженный. Он никогда не думал об этом в таком ключе.
— Я... я не знаю, дитя мое, — честно признался он после долгой паузы.
— Мне кажется, — тихо сказала Марьям, глядя на луч света, падавший на пол, — что она никуда не уходит. Она просто становится частью звука. Ведь в настоящей молитве так много тишины...
С каждой такой беседой Закария все больше убеждался, что перед ним не просто благочестивая девочка. Перед ним была душа, отмеченная особой печатью божественной любви.
Ее чистота и преданность были настолько совершенны, что они, казалось, изменяли саму материю вокруг нее. Он стал замечать, что в ее келье всегда царит какой-то особый, незримый свет, а воздух кажется более чистым и легким.
Он приходил к ней, чтобы учить, а уходил наученный. Он приходил, чтобы утешить, а уходил утешенный. Ее молчаливое присутствие и недетская мудрость укрепляли его собственную веру так, как не могли укрепить годы служения в Храме.
Разговор, слаще фиников
Однажды, холодным зимним днем, когда пронизывающий ветер завывал в коридорах Храма, а земля снаружи была скована морозом, Закария, как обычно, пришел навестить Марьям. Он нес ей обычный ужин: лепешку, несколько сушеных фиников и кувшин с теплой водой.
Но едва он приоткрыл тяжелую дверь ее михраба, как замер на пороге. В нос ему ударил дивный, сладкий аромат, которого здесь никак не могло быть. Запах спелых летних фруктов.
С изумлением он вошел внутрь. Марьям, как всегда, сидела на своей циновке, погруженная в молитву. А рядом с ней, на простом глиняном блюде, лежала горка свежайших, сочных плодов. Там были тяжелые гроздья винограда, истекающие соком, и спелые финики, какие бывают только в разгар самого жаркого лета.
Закария протер глаза. Он был уверен, что никто, кроме него, не мог войти в эту келью. Он сам приносил ей еду каждый день, и ничего подобного у нее не было. Он подошел ближе, его сердце трепетало от благоговейного страха и удивления. Это было невозможно. Это было чудо.
Он дождался, пока Марьям закончит свою молитву. Когда она подняла на него свои ясные глаза, он, все еще не веря увиденному, указал дрожащей рукой на блюдо.
— О Марьям! Откуда у тебя это?
Его голос, обычно спокойный и твердый, сейчас дрожал. Он был пророком, он говорил с ангелами, но такого он не видел никогда.
Марьям посмотрела на него со свойственным ей кротким спокойствием, словно в происходящем не было ничего необычного. В ее ответе была простота и несокрушимая логика чистой веры.
— Это от Бога, — тихо ответила она. — Воистину, Господь дарует удел, кому пожелает, без всякого счета.
Без счета. Без правил. Без оглядки на законы природы, на время года, на человеческую логику.
Зима, дарующая надежду
Слова Марьям и вид этих невозможных, райских плодов потрясли Закарию до глубины души. Он молча вышел из ее кельи, оставив ее с ее небесными дарами, и медленно побрел по гулким коридорам Храма.
Он, пророк Всевышнего, всю жизнь служивший Ему, только что получил величайший урок веры от маленькой девочки. Она не просто верила в чудеса. Она жила внутри чуда, и для нее это было так же естественно, как дышать.
Его разум, привыкший к порядку и законам, был ошеломлен. Но его сердце ликовало. Он остановился у окна, глядя на пустынный, холодный двор. Зима...
Все вокруг спало, было бесплодным, старым. Таким же, как он сам. Он был стар, его жена была бесплодна всю свою жизнь. Их личная зима длилась уже много десятилетий. Они давно оставили всякую надежду на ребенка.
Но если... если Господь может даровать свежие летние плоды посреди мертвой зимы...
Эта мысль пронзила его, как вспышка молнии.
Если Он может накормить Марьям тем, что не растет в это время года, то разве Он не может даровать жизнь тому, что по человеческим меркам уже не может ее дать? Разве для Его всемогущества есть разница между бесплодной землей и бесплодной утробой?
Впервые за много лет в сердце старого Закарии затеплилась искра дерзновенной, почти забытой надежды. Он посмотрел на небо, серое и холодное, но теперь оно казалось ему полным обещаний. Он понял, что чудо, свидетелем которого он только что стал, было не только для Марьям.
Оно было и для него. Это был знак. Призыв.
И там, в тишине зимнего дня, в сердце старого пророка начала зарождаться новая, горячая молитва. Молитва о собственном чуде.