Зима в Крым пришла ранняя и злая. Ледяной ветер с моря пронизывал до костей, превращая мокрую глину траншей в стылую, чавкающую кашу. Но для Людмилы и Алексея эта зима была самой теплой в их жизни.
Деревянная птичка, которую она теперь всегда носила в нагрудном кармане гимнастерки, казалось, согревала ее изнутри.
Страх потерять его не ушел. Он стал ее постоянным спутником, второй тенью. Но вместе с ним пришло и другое, почти забытое чувство — надежда.
Они больше не были просто напарниками. Они стали единым целым. Их молчание в засаде было красноречивее любых слов. Он понимал ее по одному только вздоху, она знала, о чем он думает, по тому, как он держит бинокль.
Их совместная работа превратилась в смертоносный танец, где каждый знал свое следующее движение наперед. Их личный счет рос, сливаясь в один общий. Они стали легендой севастопольского гарнизона. Снайперы Киценко и Павличенко. Две тени, два выстрела, две смерти.
Но война вокруг становилась только яростнее. Декабрьский штурм захлебнулся в крови — и в нашей, и в немецкой. Город стоял, но цена этой стойкости была ужасающей.
Раненых было столько, что госпитали в штольнях Инкермана были переполнены. Хлеб выдавали по карточкам, и он был тяжелым, как свинец, с примесью отрубей и какой-то травы.
Смерть стала обыденностью. Она была в воздухе, в воде, в хлебе. Она сидела рядом с тобой в землянке, смотрела на тебя из пустых глазниц разбомбленных зданий.
В этом царстве смерти цепляться за жизнь, а тем более — мечтать о будущем, казалось безумием.
"Когда все закончится," — сказал однажды Алексей, когда они сидели в своем укрытии, пережидая артобстрел. Земля ходила ходуном, с потолка сыпалась земляная крошка. — "Когда мы победим, я увезу тебя к себе, на Урал. У нас там озера... тихие, синие. И леса такие, что неба не видно. Я построю дом. Настоящий, из бревен, чтобы пахло смолой."
Людмила замерла, слушая его. Он говорил о будущем так просто, словно оно было чем-то реальным, чем-то, что можно потрогать руками. Для нее же "будущее" было абстракцией. Ее мир сузился до одного дня, до одного выстрела.
— Перестань, — тихо попросила она. — Не надо.
— Почему? — он взял ее руку в свою. Его ладонь была шершавой и теплой. — Боишься спугнуть?
— Боюсь поверить, — честно ответила Людмила.
Поверить — значило стать уязвимой. Поверить в "потом" — значило дать войне еще одно оружие против себя.
Но он смотрел на нее своими спокойными, серыми глазами, и в их глубине не было ни тени сомнения. Он верил. И его вера была такой сильной, что, казалось, могла отодвинуть стены их землянки, разогнать дым над Севастополем и показать ей то самое синее озеро на Урале.
— Люда, — сказал он, впервые назвав ее так просто, по-домашнему. — Я не знаю, что будет завтра. Никто не знает. Может, нас убьют через час. А может, мы пройдем всю войну. Но я знаю одно. Каждая минута, что мы живы, — наша. И я хочу, чтобы ты была моей. Официально. По-настоящему.
Она смотрела на него, и по ее щеке потекла слеза, оставляя светлую дорожку на въевшейся пороховой гари.
— Ты с ума сошел, Лёша? Какая свадьба? Здесь?
— Именно здесь, — твердо сказал он. — Здесь, где жизнь ценится дороже всего. Я хочу, чтобы ты была моей женой. Здесь и сейчас. Потому что "потом" — это роскошь, которой у нас нет. А "сейчас" — есть.
И она поняла, что он прав.
Их "сейчас" было единственным, что у них было. И это "сейчас" было важнее всех возможных "потом".
***
Командир полка, майор, к которому они пришли с рапортом, долго смотрел на них поверх своих очков. Он перечитал их короткое, написанное на вырванном из блокнота листке прошение. Потом снял очки, протер их и устало посмотрел на Людмилу, потом на Алексея.
— Дети, — выдохнул он. — Совсем еще дети. В игрушки бы вам играть... Ну что ж. Совет да любовь, как говорится. Разрешаю.
Их "свадьба" состоялась на следующий день, в штабной землянке. Не было ни белого платья, ни колец, ни гостей. Были только они вдвоем, в своих застиранных, пропахших дымом гимнастерках, и командир полка с красной папкой в руках. Их свидетелями были две винтовки, прислоненные к стене. Свадебным маршем им служила далекая канонада.
— Именем Союза Советских Социалистических Республик... — торжественно, но тихо начал майор, и в свете тусклой керосиновой лампы его лицо казалось лицом жреца, совершающего какой-то древний, священный обряд. — ...объявляю вас мужем и женой.
Алексей взял холодные пальцы Людмилы в свои. Он ничего не сказал. Просто посмотрел ей в глаза так, что у нее на миг перехватило дыхание. В этом взгляде было все: и нежность, и обещание, и отчаянная решимость защитить их маленькое, хрупкое "сейчас" от всего мира.
Им выделили на ночь отдельное помещение — крошечную каморку, выдолбленную в скале, где раньше хранили снаряды. Там пахло сыростью и взрывчаткой. Но для них это был самый роскошный дворец.
В ту ночь они впервые не говорили о войне. Они говорили о детстве. Людмила рассказывала, как втайне от отца лазила по деревьям. Алексей — как впервые поймал рыбу. Они смеялись. Впервые за много месяцев Людмила смеялась по-настоящему, от души. Они были не снайперы Павличенко и Киценко. Они были просто Люда и Лёша. Муж и жена.
Она засыпала у него на плече, и впервые за всю войну ей не снились кошмары. Ей снилось синее, спокойное озеро и дом, пахнущий смолой.
Этот островок мира, украденный у войны, был таким хрупким. Таким драгоценным. И таким коротким.
Едва забрезжил рассвет, в их дверь постучали. Это был ординарец от майора.
— Товарищи лейтенанты, — торопливо проговорил он, не поднимая глаз. — Срочно. В штаб. Поступил приказ. Особо важное задание.