Продолжение записок профессора Санкт-Петербургской духовной академии Дмитрия Ивановича Ростиславова
Кстати сказать, что наш палищский Трофим (охотник на медведей) происходил от поколения, члены которого отличались долголетием и почти медвежьей силой. С ним вместе жил старик, - его двоюродный дед. Мой батюшка знал его с 1809 по 1817 г. и любил с ним разговаривать. На вопрос "о своих летах", старик обыкновенно отвечал: "Право, не знаю, батюшка, что-то больно много. Вот, например, я помню стрелецкие бунты, помню, как царь Петр Алексеевич засадил свою сестру Софью Алексеевну в монастырь", и пр.
Оригинальны бывали ответы старика на предлагаемые ему вопросы о событиях, происходившие во время его жизни.
- А что, - спрашивал мой отец, - давно ли было такое-то происшествие?
- О, это, батюшка, было недавно, при матушке Екатерине Алексеевне, т. е. Екатерине II-й. Так он отвечала даже о событиях, случившихся в начале ее царствования, значит лет 50 назад и более.
Когда же касалось событий царствования императрицы Елизаветы Петровны, то старик говаривал: "Да, это уж давненько было, при матушке Елизавете Петровне". Памятью владел он необыкновенной, рассказывал о событиях верно и метко; уважал Петра 1-го, но особенно любил Софью Алексеевну.
Он жил еще несколько лет после выхода моего отца из Палищ; можно полагать, что он скончался, имея до 150-ти лет. Несмотря на такую глубокую старость, у него остались целыми все зубы, только глаза изменились лет за 10-15 до смерти. Замечательно, что этот старик с молодых лет не отличался воздержанием, и на вопросы моего отца по этой части, говорил: "Что скрывать, батюшка, грешный человек, любил я пошаливать и попивать". Зато старик отличался необыкновенной силой.
"Ну, что, батюшка, - говорил он, - что ныне за народ? Слаб стал. Вот про моего Трушку (охотника на медведей) говорят, что он силач Бог знает какой! Ну, какой он силач? Дрянь. Вот я, батюшка, в молодости крепонек был. Скажу тебе, как мы доски выделывали.
Бывало, срубишь дерево, расколешь на две половины и каждую с двух сторон отешешь топором, вот и выйдет доска. Так, батюшка, я дерево расколю, бывало, пополам на месте, где оно упадет, ну, а потом каждую половинку, не отесывая, сначала вытащу под мышкой на дорогу и тут уже отешиваю в доску; вот на это, батюшка, была нужна сила; ну, а ныне что за народ!".
Не только во время моего детства, но и после него, духовные лица большей частью жили почти так же, как и крестьяне.
Изба и у крестьян и у духовных разделялась на две части. Одна, занимавшая более половины, была и прихожей, залой, гостиной, спальней, детской, столовой и пр. В остальной части помещалась огромная русская печь, которая начиналась от задней стены, близ самой двери в первую комнату.
Во время моего детства, у многих лиц духовенства, печи устраивались с дымовыми трубами, - избы с такими печами назывались "белыми"; но у крестьян, равно как и у некоторых духовных лиц, избы были "черные", в которых печь не имела трубы; поэтому во время топки печи вхожая дверь отворялась зимой и летом настежь, и кроме того открывалось вверху избы, близко к потолку, окно.
Несмотря на то, во время топки более половины комнаты наполнялось дымом; нечего и говорить о том, что в зимнее время был в таком случае почти такой же холод, как и на открытом воздухе; даже крестьяне не только одевались в шубы и тулупы, но и надевали шапки.
Домашние животные в зимнее время производят на свет свое потомство, - корова телится, овца ягнится, гуси и куры начинают нести яйца, а первые к концу холодного времени иногда и выводят цыплят.
И вот, в той же избе, где живет 5-15 человек, помещают свинью с поросятами, овцу с ягнёнком, теленка, стелют солому, на которой бы они могли лежать, ставят лукошки, или котелки для гусынь и кур. И в течение зимы не много насчитывалось дней, когда бы в ней кто либо не хрюкал, не блеял, не мычал, не гагатал, не кудахтал, а иногда чуть не все эти артисты могли давать "общий концерт".
Затем, особенно когда изба топилась, вводились недавно отелившиеся коровы, чтобы покушать приготовленное им месиво, и чтобы покормить своим молоком новорождённого теленка. Свинье и овце долго не позволяли жить в избе, но поросята и ягнята оставались на неделю и на две в ней, а к ним по нескольку раз в день впускались их матери.
Иногда овцы, найдя отворенные в избе двери, делали целым своим обществом "партизанский набег"; конечно, их скоро выгоняли, но частенько они успевали оставить не очень благовонные следы своего визита. Собаки же, особенно у крестьян, даже "имели привилегию днем полежать часочек-другой под лавкой в избе".
И вот, к воздуху, который портился от 5-15-ти человек, к дыму и чаду от печи, прибавлялось еще зловоние от извержений всех домашних животных, временно помещавшихся со своими хозяевами. Что же это был за воздух? К сожалению, ни один химик не пытался разложить его.
Но, домохозяева, как нарочно, принимали меры для того, чтобы сохранить этот воздух в "полной его чистоте", или лучше - "нечистоте". Об улучшении воздуха искусственными средствами и не думали, да и теперь не слишком заботятся; даже от влияния света старались предохранить его.
В деревенских избах окна были двух сортов: "красные" и "волоковые"; первые состояли из более или менее высоких и широких оконных рам со стеклами, а вторые имели такую величину, чтобы в них можно было свободно просунуть голову.
Последние закрывались двояким образом: или деревянной затворкой из довольно толстой доски, или рамкой со стеклом четверти в две длины и четверти полторы вышины; затворки задвигались ночью, а днем отодвигались в бок по устроенным для этого пазам и заменялись рамкой. Таким образом, при волоковых окнах ночью в избу никак не мог попасть свет, но и днем, когда даже окно закрывалось стеклянною рамкой, свет входил через нее в самом умеренном количестве.
Кроме того, надобно еще сказать, что в рамках стекло часто заменялось бычьим или коровьим пузырём, или промасленной толстой бумагой.
В ночное время освещение прибавляло новый элемент для порчи воздуха. О сальных свечах тогда мало заботились; у самых богатых крестьян они были редкостью, и употреблялись в "экстренных случаях". Обыкновенно освещение происходило при помощи лучины. Для этого запасались толстыми березовыми поленьями, высушивали их как можно лучше и расщепляли на очень тонкие, шириной не более дюйма, длинные полоски, - лучины. Эту-то лучину и употребляли для освещения комнат, зажигая одну за другой.
Подсвечником, или подлучинником служил "светец", - деревянная подставка аршина два вышины; нижний конец его утверждался в двух перекрещенных между собою деревянных пластинах, а в верхний конец вставлялся железный с тремя или четырьмя рожками гвоздь. Сюда-то одним концом вставлялась горящая лучина.
У крестьян же "белые" избы или "черные", но с красными окнами, были настоящей редкостью. В тумском приходе, кроме деревни Спирина, "белые" избы были наперечет, может быть, не более 2-3 десятков из 600. Когда я, 20 лет, поехал в духовную академию, то половина крестьянских изб были еще с волоковыми окнами, или имели одно красное окно.
Русский человек издавна не любил света; оставаться во тьме ему очень нравилось.
"Просветился" ли он при вас, г-н читатель? (1809-2025, в этом смысле, редактора можно считать "малопросвещённым" человеком, потёмки он предпочитает свету; пишите свои варианты в комментариях, г-да читатели;))
Мой батюшка, будучи еще семинаристом, был довольно коротко знаком с семейством помещиков братьев Ивановых, проживавших в тумском приходе в деревне Снохино, особенно с одним из братьев, - Алексеем Васильевичем.
От них он познакомился с распространявшимися по России "идеями французского либерализма"; по крайней мере, я не один раз от него слышал, что "он у Алексея Иванова брал и читал переводы некоторых Вольтеровых сочинений, например, "Кандида". Между же семинаристами, - современниками моего батюшки даже атеистические идеи, хоть изредка, а бывали входу.
Так, например, он рассказывал про одного своего товарища, который, во время градовых туч, выйдя на крыльцо и раскрыв свою грудь, кричал вслух, смотря на небо: "Ну, если ты (т. е. Бог) действительно существуешь, то рази меня".
Как я уже выше замечал, батюшка, решившись было поступить в медицинскую академию, тем самыми показал, что он не очень был доволен жизнью духовенства. Сделавшись священником, он, но моему мнению, сделался набожным без ханжества и фанатизма, и в детстве своем, и в возмужалом возрасте, и потом в его старости и при смерти я видел множество доказательств его нелицемерных, христианских чувствований.
При всем том, в современном ему сельском духовенстве, с 1809 года и далее, он мог считаться "передовым человеком".
В Палищах, как я выше сказал, он купил и занял дом своего предшественника. В доме была только одна теплая изба, конечно, "белая" и с красными окнами, а через сени, по заведённому порядку, - холодная горница. Это продолжалось едва ли не до 6-го года моего возраста, когда горницу, наконец, сделали теплой и выложили в голландскую печь, которая были первой в селе Палищах.
Но и после, вся семья, большей частью проводила время в избе; в горнице спали батюшка и матушка, да принимали почётных гостей. А затем все днем и ночью сидели и лежали, обедали и ужинали, занимались делом и бездельем и пр. - в избе. Даже в экстренных случаях, когда бы следовало нас, маленьких детей, выводить из избы, оставляли в ней.
Так, например, моя матушка родила одну из своих дочерей, в избе на печи. Я в это время сидел на лавке в переднем углу и никак не мог понять, отчего это полилась вдруг кровь с печи и потом снесли оттуда младенца.
И в нашу избу, по деревенским обычаям, вносили, вводили или допускали домашних животных; в ней не только корова ела свое месиво, но проводили по нескольку суток поросята со своей "маменькой", ягнята, телята, гусыни и пр. Мы, дети, особенно любили ягнят и отчасти поросят, с которыми даже заводили игры; но гусынь мы ужасно боялись, потому что они, во время вывода детей бывают очень злы, а потому нам, детям, приходилось знакомиться с их щипками.
И у нас ночью освещение происходило при помощи лучины; только в особых случаях, когда бывали почетные гости или батюшке надобно было что-либо писать, зажигалась свеча.
Хорош или плох был воздух, я тогда не понимал; помню только, что иногда открывали трубу и даже отворяли немного и ненадолго дверь, чтобы освежить его; о форточке не знали даже и по названию. И пол не мог отличаться чистотой, тем более что в избу приходили, особенно в воскресные и праздничные дни, мужики бабы в большом количестве.
Но смею уверить, что, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, наша изба, по чистоте и опрятности, несравненно была лучше всякой крестьянской избы.
Мытье самое усердное происходило перед святками, Пасхой и Христовыми праздниками; тут-то бывало большей частью устилали пол свежей соломой, на которой мы с наслаждением играли и валялись. Кроме того, очень нередко мыли пол в субботу.
Когда число детей стало увеличиваться, батюшка вызвал из города Елатьмы двоюродную свою сестру Пелагею Никифорову, дочь дедушкиной сестры Анны; она была нашей нянькой и гувернанткой. Наконец, на пятом или на шестом году моего возраста батюшка решился иметь "купленных людей". Так как законы не позволяли закреплять их за собою или, записывать на свое имя крепостных людей; то, разумеется, нашли способ "обходить законы".
Помещик продавал то или другое лицо из его крепостных священнику, но "проданный" продолжал числиться за прежним барином по ревизии; а барин давал "честное слово" не присвоить его себе. Бывали, разумеется, и обманы. Чтобы обеспечить себя от них покупщик заключал контракт, по которому продавец, по предоставленной ему законом власти, отдавал якобы в услужение на более или менее определенный срок крестьянина или крестьянку; контракт этот возобновлялся, но часто даже не соблюдалось и этой формальности; один продавал, другой покупал и увозил "купленный человечий товар", обходился с ним уже как барин; случалось, что такой товар пропускался даже и в ревизии.
Подражая этому обычаю, и мой батюшка купил у своего знакомого помещика деревни Ужищевой, Карла Васильевича Кронштейна, женщину Прасковью и двух ее внучек, девочек 7-10-ти лет, Татьяну и Наталью.
Как хозяйка дома, матушка не только смотрела за приготовлением пищи, но, и сама ее готовила. Даже воду из колодезя сама в ушате носила. Не была она свободна и от ухода за домашней скотиной. Я много раз видел, как она и сено носила в хлева, и месиво делала в избе, и коров доила, и к свиньям выносила помои. Только после того, как купленные девки выросли, она реже бралась за эти работы. Столовую посуду, полы в избе и горнице, хоть изредка, тоже сама мывала.
Что же касается до женских работ, то матушка была большая мастерица и даже, как мне казалось, охотница.
В осеннее и зимнее время очень долго сиживала за гребнем и пряла, летом сама ткала и белила холст, шила белье; словом сказать, она сама, прежде, нежели стали помогать ей дочери, приготовляла весь холст, нужный для белья себе, батюшке и детям, даже имела много холстин в запасе. Да, забыл сказать, что черное белье сама бучила и мыла, и даже в зимнее время ездила с ним на речку.
Батюшка мой был тоже занят по домашним хлопотам. Когда было нужно, сам запрягал и распрягал лошадь, подмазывал колеса в телеге; но особенно любил он ездить в лес срубать строевые деревья и привозить их домой; это он делывал, будучи уже благочинным и в преклонных летах. Изредка он принимал участие в уходе за домашними животными.
Так как около Палищ было множество болот, то домашняя скотина, особенно коровы, увязали в них, отчего вечерами, а иногда и ночью, приходилось их отыскивать и после вытаскивать из болотной тины; в последнем случай батюшка был чуть ли не первым работником. Но особенные хлопоты доставались на его долю от свиней.
В Палищах у него была очень крупная порода этих животных. В летнее время они, выйдя на свободные пастбища, не любили возвращаться домой и поселялись в лесу, даже там и поросились. Пробыв "на свободе" долгое время, они почти дичали и даже, при наступлении холода, не всегда возвращались домой со своим потомством. В таком случае обыкновенно отправлялось несколько человек к тому месту, где свиньи находились, перелавливали каким-либо образом молодое поколение в кузовья и потом отправлялись в село.
Иногда это обходилось без беды, свинья и боров следовали, хоть и с беспокойством и с хрюканьем, до двора. Но бывали и опасности. Старые животные не позволяли ловить свое потомство; нужно было употребить хитрость, чтобы их на время отвлечь. Батюшка мой, в этих случаях, посадив поросят в кузов, отправлялся домой; свинья, заметив похищение, догоняла его и нужно было иметь толстую палку и крепкую руку, чтобы отбиваться от нее.
Однажды такая четвероногая мама так рассвирепела, что не побоялась палки, бросилась на батюшку и укусила его в левый бок; я сам видел следы этого укушения. Помню, что батюшка, вбежавший после этой экскурсии на двор, бросил на землю кузов с поросятами и поспешно укрылся в сени, затворив дверь их. Рассвирепевшая свинья долго ломилась в дверь; но потом занялась своим потомством и отправилась в хлев.
Из окна, в сенях, я смотрел на всю эту сцену, которая меня очень занимала.