VII
Зима, на этот раз уже начинавшая казаться бесконечной, наконец-то полностью исчерпала все запасы своих снегов, метелей, неожиданно дерзких ночных морозов и рухнула враз, как подмытый весенними половодьями обрывистый берег. И сразу оказалось, что грачи и скворцы уже прилетели, что ольховые и тополиные почки полны живого нетерпения раскрыться, что весь мир залит настоящим, почти летним светом, а день такой долгий, что никаких дел для него не напасешь. Хватило бы сил! Но это уже другой разговор, по крайней мере не в укор погоде.
Пока земля парила и подсыхала, Николай Николаевич решил заняться своим музеем, вот этими папочками и конвертами, что умудрился сберечь, когда ликвидировали школу. В них сейчас покоились воспоминания старожилов, людей, много помнивших и сделавших для родного села, свидетельства о них земляков, любопытные документы, любительские фотоснимки, награды.
Теперь предстояло все это неспешно перебрать, составить подробное описание, выявить недостающее. Особенно по фронтовикам. И не только Великой Отечественной, но и первой мировой, а до нее – героических балканских походов, увенчавшихся наконец полным освобождением порабощенных османами братьев-славян.
Великие порывы, великие жертвы, прекрасные имена… Вот только память у многих оказалась не слишком долгой и достойной тех великих жертв. Одни братья сербы не запятнали ее ни лукавством, ни откровенной изменой.
Впрочем, разве всегда н а р о д и в л а с т ь – одно и то же? А кому из властвующих интересно знать, какой огонь живет в душе его людей? Сами бы люди не забывали об этом, не дали ему погаснуть в себе. Чтобы не стать песком на чужих дорогах, грязью на чужих башмаках…
Вдруг в комнату, впопыхах споткнувшись о порог и едва не упав, буквально влетел Талалай. Как всегда, шумный, мечущийся, шалый. С непонятным мешком в руках. С победно сверкающими глазами. С распиравшим желанием удивить и потрясти любого встречного. На этот раз заметно во хмелю.
Потоптавшись возле стола учителя и не найдя более нигде свободного места, он опорожнил наконец свой мешок, из которого, как живая, выползла и распласталась на полу немалых размеров волчья шкура. Он встал на нее обеими ногами, попытался сбацать что-то победное, однако ноги плохо слушались, заплетались, и он свалился на нее, уткнувшись лицом в зубастую морду мертвого зверя. Свалился и мгновенно уснул.
– Ну вот и герой наш, попирающий ногами своего повергнутого врага, – улыбнулся Николай Николаевич. – Ну, Талалай, ну, Талалай! И нашел же где-то мастера-кожемяку, небось к самому Яшеньке Безголосому за Мокошину Плешь сбегал. А это, считай, все сто верст, едва ли уже не по ту сторону хребтов. И постарался Яшенька от души, не растерял старик былого мастерства…
Николай Николаевич опустился на колени рядом со сладко посапывающим во сне охотником, осторожно мял в ладонях мягкую, на совесть выделанную волчью шкуру и все улыбался. О том, как он взял этого зверюгу, Талалай рассказывал ему все весну, и всегда с новыми подробностями. Не скрыл и того, как, войдя в азарт, не стал приглашать себе помощников, чтобы ни с кем не делить законно добытой славы. Даже о съеденных овцах и зарезанном телке вспоминал все реже и почти без слез. А вот о втором волке (который, гад, опять на него лаял!) сожалел как о похищенной у него еще одной беспременной победе, и без конца сокрушался: отстрелил у того только левое ухо! Стоило взять чуть пониже и не так горячиться, были бы у него теперь целых две шкуры, пришлось бы уважаемому охотсоюзу раскошелиться на изрядную премию, чтобы он смог по достоинству восстановить понесенные его хозяйством убытки.
Спал Талалай тихо и безо всяких движений, как хорошо наломавшийся на тяжелой работе мужик. Проснулся лишь под вечер, когда Николай Николаевич с Пашенькой уже собирались закрывать свой музей. Ушел без обычного шума, то ли еще до конца не проснувшийся, то ли чем-то пристыженный. Лишь немногословно пообещал:
– Вот разживусь боеприпасами, покоя им не дам. Изведу как класс. А то нет?
К вечеру их с Пашенькой неожиданно навестил Семен Петухов. Привез кипу соцобесовских ведомостей, показал, где поставить свои подписи, и вывалил на стол кучу денег.
Николай Николаевич растерялся.
– И что мне с этим добром прикажете делать, Семен Петрович? Что я на них тут куплю? У кого?
Тот смущенно пожал плечами:
– Так ведь положено: пенсия. Зимой доставить не смогли, а тут я подвернулся. Кое-кому уже вот так вручил.
– Берите, берите, Николай Николаевич, – поддержал гостя повеселевший отчего-то Пашенька. – Для нашего музея – в самый раз. А что – царские есть, какие-то «керенки» есть, довоенные, послевоенные… Теперь и такие. Через сто лет людям интересно будет поглядеть. Берите!..
Всем стало весело. И еще веселее стало, когда Семен Петрович принес из машины несколько разноцветных пакетов.
– Это я вам одну пенсию на свой страх и риск отоварил. Знал ведь, куда еду. Не ахти что, а сгодится. Чай вот… Сахар… Мука… Хлебов несколько… баранки-сухарики… Колбаса, «сервелат» называется… Сосисочки… Спички, лавровый лист в ушицу…
– Вот бы еще пару канистр керосину. Натерпелись мы темноты за прошлую зиму с Пашенькой моим.
– Будет и керосин, Николай Николаевич. Зараз все не учел. Будет!..
– И еще бы холодильник, который холодил бы по щучьему велению!
– Так он, считай, у вас уже есть. Колодец! В нем по стенкам до середины лета лед держится. Опустил ведерко – и вся недолга. До холодильников разве не так спасались?
– Да еще льдом на лето уличный погреб забивали, – охотно закивал Николай Николаевич. – Голь, она на выдумку хитра. Ну, спасибо тебе, мил человек. Люблю я тебя. Что бы я делал без твоего доброго сердца?
На радостях взбодрили в плите огонек, вскипятили свежего чая, принялись угощаться.
– Ну а сам ты как, Петрович? Все тянет на отчую землю? Чуть дорогу проветрило, а ты уже, гляжу, тут.
– Куда же еще сердцем льнуть, как не к родине? Такой уж я земляной человек уродился. Из нее вышел, в нее и сойду.
– Вот это и называется крестьянская душа! То есть природный русский человек.
– А у меня в семье все такие. Что мать, что Варвара. Да и деды-прадеды… все на здешнем погосте лежат…
– Так ты поди, с раннего утра тут?
– С утра…
Оказывается, они с женой специально приехали пораньше, дабы как следует подготовить дом к лету. С утра мыли комнаты, скоблили полы на веранде и крыльце, распахнули все окна, чтобы после долгой зимы изба хорошенько проветрилась и просохла. Очень просилась мать, но решили больше не рисковать ее здоровьем, – вот придет лето, все сюда переберутся. Город, слава богу, рядом, вот только бы лето удалось.
– А я что-то хозяюшку вашу, Николай Николаевич, давно не вижу, – озадачился вдруг Семен Петрович. – И голосочка не слыхать, не приболела ли Зоя Ивановна?
Старый учитель поник головой, уронил на колени отяжелевшие руки.
– Не стало у меня моей певуньи, друг мой. Как уехала мать проведать, так до сих пор… И не знаю, что там стряслось.
– А что же почта? Молчит?
– Да лучше бы уж молчала, окаянная! Несколько месяцев телеграмма на главпочтамте провалялась, не смог съездить похоронить. Даже адреса нет. Все хочу Сергея уговорить съездить, мать же она ему родная. Однако, где он, Сергей-то наш? Вы-то, поди, с ним видетесь когда. Скажи ты ему, Семушка, чтоб навестил родительский дом. Уж если не меня, отца старого, так хотя бы дом.
– Вон оно как, значит… Даже так… И за что ей такое, господи? – охнул Семен Петрович. – А Сергея я непременно сыщу. Завтра же. Совсем мужик от рук отбился, большим человеком себя почувствовал. Только с дружками на охоту сюда и заявляется… Компанейский такой… без застолий охоты не признает…
Долго сидели молча. Петухов много курил. Николай Николаевич все кивал и кивал чему-то, точно со всем соглашался и обреченно принимал все выпавшие на его долю несчастья.
Через день Сергей Николаевич Алпатьев навестил-таки отца и в скором времени выехал в Харьковскую область.
VIII
На выезде из Зеленодольска, там, где он обычно сворачивал с основной дороги на свою старопалевскую, его попросили остановиться две «голосующие» женщины – одна молодая, с большими сумками на обочине, и вторая, по всему уже в годах, одетая по-дорожному, с легким пакетом через плечо.
Обрадованные тем, что их заметили и уважили, кинулись вслед тормозящей машине, распахнули переднюю дверцу «Нивы» и, уже счастливые, весело запричитали:
– Семен Петрович, это вы! Вот повезло наконец! Вот повезло!
– Сема, Петуня, выручай землячек! Вся надежда на тебя, родной! Тебя нам сам Бог послал.
– Вы ведь к себе, в Старые Пали, небось? Не откажите, мы рассчитаемся, дядя Семен. Возьмите!
– Ну, Семен, ну, Семен! Вот и тебе довелось меня выручить. Не все же мне.
Молоденькую Семен Петрович узнал сразу: Верушка! Из областного центра, на побывку в родные края. Выросла-то как, похорошела! А родной дом-то стоит заколоченный. Разве в гости к кому? Только родичей у нее там и нет. Одна материнская могилка на погосте ждет…
Другую признать никак не мог. Всю дорогу до самого Верушкиного подворья гадал, ан нет – вроде бы и своя, здешняя, а вот кто? Из разговора догадывался, что, пожалуй, еще в школу вместе бегали, отсюда и «Сема», и «Петуня». Значит, одногодки, считай. Его-то после семилетки в школу механизаторов направили, потом в армии три года на танках катался, а вернулся – сразу за дело, как-никак механизатор широкого профиля, такие кадры в обескровленной послевоенной деревне «на вес золота» были!..
Когда Верушкину избенку распаковал и внес ее багаж, не удержался, конфузливо спросил:
– А вы, сударыня, к кому? Что-то никак не признаю… извините…
Та по-деревенски широко всплеснула руками и, давясь нахлынувшими слезами, прикрыла лицо платком.
– Фаина я, Семушка. Ну, та самая, что алгебру тебе пыталась растолковать. Помнишь, поди, а+в=а+в? Сейчас и сама не пойму, зачем это нам было нужно… Сколько лет прошло, постарела вся, изработалась. Вот и не узнать. Крестьянские бабы скоро стареют. Я же на гусиной ферме работала, на отшибе. Не всякий раз и домой забежишь. А потом и того хуже. Однако сердце, чать, живое, плачет, зовет… Вот и дозвалось. Может, думаю, не совсем пропала наша ферма. На таких-то озерах, господи… Нет, Петуня?..
Ох уж эта Фаина, эти гусиные озера, эта тайная сердечная боль, от которой не откупиться никакими благами, не избыть до конца дней своих! То, что годами мучило и томило, теперь нахлынуло разом, стыдом и раскаяньем обожгло честную крестьянскую душу, вконец лишило покоя. Что делать, как жить дальше?
Сколько раз подступался к Сергею Алпатьеву: время, мол, идет, село разбредается, пустеет на глазах, надо что-то делать. Что именно, не знал, так далеко все зашло. Когда стояла задача спасти имущество распущенного колхоза, все будто было ясно и понятно: под любым видом увести хозяйство от полного разорения, отбиться от наседавших со всех сторон крупных и мелких хищников, охочих до легкой наживы. Отбивались, хитрили, чего уж там…
Сергей в те жуткие месяцы показал себя настоящим вожаком, умным, смелым и изворотливым. Подстать ему оказалась и жена его – их бесстрашный и находчивый в любых передрягах «министр финансов» Зинаида. Это их стараниями и рисковыми операциями якобы ради погашения накопившихся долгов удалось продать в соседнюю область высокопродуктивное породистое молочное стадо, а другие фермы пустить под нож на «своих» мясокомбинатах, бесследно увести почти всю технику.
О чем думалось тогда? На долгие раздумья ни времени, ни терпенья не было, потери неизбежны, но зато когда все уляжется, когда вся дурь и грязная пена «реформ» опадет, у них будет с чего начинать заново. Как, в каком виде – покажет время, но ни столыпинские «отруба», ни американские фермы их не привлекали: русская деревня, русский образ жизни, русский человек – это совсем другой мир, чужой и даже нелепый для новоявленных реформаторов-западников, но единственно возможный для русского сеятеля и пахаря, для его самосохранения и покоя.
И что же вышло? Ломать – не строить, «процесс», как, потирая руки, любили говорить новые вожди, пошел. Да так стремительно, так, на их радость, успешно, что через год-другой рухнувшее сельское хозяйство уже оказалось не в состоянии прокормить собственное население. Зато страну буквально завалили завозные «ножки Буша», всевозможные мясо-молочные и прочие продукты, в том числе совсем диковинные вроде кокосов, ананасов, устриц, креветок, акульих плавников, киндер- и других сюрпризов. Эта тихая, благославляемая властями агрессия угрожала вконец добить и доломать нормальную жизнь. Началось массовое вымирание народа…
Как ни подступал к Алпатьеву Семен, ничего вразумительного не услышал. Сначала было «рано», потом «слишком поздно», люди сломались, спились, разбрелись по окрестным городам, чтобы как-то свести концы с концами. С кем начинать? С чего? Когда уже никто ни во что не верит, и каждый гол как сокол…
В последнее время, наблюдая Сергея на охотах, куда тот наезжал непременно в компании областного начальства, Семен Петрович все больше приходил к заключению, что Алпатьев теперь и не думает что-то менять. Большие деньги, постоянное общество больших людей, легкая доступность всего желаемого вскружили вчерашнему деревенскому парню голову, приучили жить весело и вольготно. Как-то на травле вепрей в лесах за Дубравой он так прямо и сказал:
– Не томи себя, Петуня. Не мы виноваты, что все так повернулось. Живи без комплексов. Или тебе наше общество охотничье наскучило? Дурака валяем, баклуши бьем? Так это ж п о т е х а, а она, как известно, на час. Мы ведь еще и работать умеем!
– Легко работать с полной казной. И не своей к тому же. Напомнить, Сергей Николаевич?
Алпатьев, хорошо принявший на грудь под шашлык из свежей веприны, вспылил.
– Давай без соплей, Петуня! Наше время еще придет. Вон на Долгом хребте горно-спортивный комплекс уже строить начали. Там целый поселок запланирован, народ возвращаться начинает. Это ж рукой подать, всем работы хватит.
– Ну-ну…
– Не нукай, не запряг еще!
– Я хочу сказать, что это ваш брат еще одно удовольствие для себя придумал. Тут тебе и катанье, и банька с веничками, и охота, и массаж с устатку. Правда, охота может кончиться. Даже точно кончится: зверье распугаете.
– Урал большой, на наш век хватит!..
Вот так – на их век хватит! И откуда это в человеке взялось? Был вроде бы свой нормальный мужик, от кого набрался? Уж не от Жуков ли своих, не от Жучки ли своей? Так те здесь всегда чужими были. Были и остались…
Эх, Фаина, Фаина, до чего же ты растревожила его мысли, разбередила ретивое! Как теперь жить дальше, зачем жить?..
Взяв на себя добровольную обязанность доставлять здешним старикам их скорбные пенсии, Семен Петрович теперь шел к ним с особым интересом и приглядом. Осведомляясь о здоровье, об урожае на огородиках, незаметно выспрашивал о разъехавшихся детях, кто где и как пристроился, не думает ли вернуться, и неизменно натыкался на встречные вопросы: а зачем, если никакой работы нет, а как внуков учить, если от школы даже фундамента не осталось, а случись приболеть или, не дай Бог, бабе рожать? Вот если бы да кабы… Ну ясно, тогда бы и во рту росли грибы…
Все упиралось в эти неразрешимые житейские вопросы. Но то, что люди помнили родные места, прежнюю устроенную на трудах и заботах жизнь, радовало. Только надо что-то делать, с чего-то начать. С чего?
Эх, Фаина, Фаина! Вот она бы опять на свою гусиную ферму пошла. Да и Талалай, пожалуй, тоже. А Пашенька? Может быть. А Верушка? А он сам с женой Варварой?..
Думай, человече, думай. На то у тебя голова на плечах. И сердце за грудиной пока еще не остыло.
IX
На подоконнике глуховато ворковал о чем-то подаренный Петуховым радиоприемничек, под руками тихо шелестели листочки старых солдатских писем, пришедших в разные годы с далеких фронтов великой войны, – Николай Николаевич опять выкроил минутку, чтобы поработать в своем будущем музее.
Приемник был уже далеко не новым, работал на батареях, на некоторых каналах немилосердно трещал, переходя на пронзительный визг, но если удачно настроиться, то вполне приемлемо. Главное – человеческий голос! Сколько лет прожил он в полном одиночестве и б е с ч е л о в е ч н о й тишине! А в стране и мире столько всего за это время произошло! Вот узнал, что наконец-то ушел в отставку Ельцин, под руководством американских советников довершивший начатое Горбачевым черное дело разрушения страны. Избран новый президент, судя по голосу, еще молодой, воспитанный, без эффектных замашек, говорящий спокойно, взвешивая каждую фразу. Осторожничает, понятно. После таких говорунов и радетелей о демократии и правах человека вроде бы даже излишне скромен.
Впрочем, поживем – увидим. А так хочется, чтобы оказался умным, честным, стойким. Можно представить себе его нынешнее окружение. Забугорные голоса шпыняют за то, что пришел из разведки, военный. Так, может быть, именно такой человек России сейчас как раз и нужен?
Зашедший с улицы Пашенька тихо остановился у стола, пряча что-то за спиной.
– Что это у тебя? Опять подобрал что-то для чтения? Книг тебе мало?
– Не то это, Николай Николаевич, – шмыгнул носом парень. – На этот раз совсем не то… Из связки Кирилла Аркадьевича взял. Прочту – верну на место…
– Ну и о чем на этот раз?
– Секретное что-то. Сам Сталин засекретил. Ага.
– Сам Сталин? Ого куда хватил! И о чем секреты эти? А раз напечатаны, то, выходит, теперь уже не секреты. Прочитал, не удержался, поди?
– Нет, не читал. Без вас страшусь.
– Тогда клади на стол. И сам садись.
Пашенька с готовностью положил перед учителем солидный, но уже изрядно потрепанный журнал, раскрыл на нужной странице. Тот поправил на носу свои неразлучные очки, склонился к самой столешнице и, кажется, перестал дышать.
Статья, опубликованная журналом, рассказывала, как весной 1945 года, когда еще дымились развалины поверженного Берлина и не успели как следует высохнуть подписи глав СССР, США и Великобритании под Ялтинскими соглашениями, на стол И.В. Сталина лег некий весьма любопытный документ с грифом «Совершенно секретно».
Документ этот был скопирован нашими друзьями в США и тайно переправлен в Москву. В то время, как наши союзники на словах были озабочены послевоенным устройством мира, утверждением основных принципов международной безопасности, в недрах будущего Центрального разведывательного управления США тайно разрабатывалась обширная программа уничтожения СССР, страны-союзницы, внесшей основной вклад в дело разгрома германского фашизма и освобождения Европы. Учитывая печальный опыт Гитлера, американские стратеги уже не решались на открытые военные действия, планы их носили т и х и й, но от этого еще более циничный, коварный и подлый характер. Подобного предательства мир еще не знал!
Старый учитель был поражен настолько, что спокойно читать перепечатанный текст доклада руководителя американской политической разведки в Европе Аллена Даллеса своим хозяевам не мог. Каждая фраза, каждый абзац обжигали глаза, и они метались по страницам и строчкам, словно ища спасения от этого ужасного огня.
«…Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России…»
«…Литература, театр, кино – все будут изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать тех художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, словом, всякой безнравственности…»
«…Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство, наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, диссидентство, национализм и противостояние народов – все это мы будем насаждать ловко и незаметно».
«…Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением… Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее… Вот так мы это и сделаем».
История не сохранила реакции советского вождя на прочитанное. Он давно и очень хорошо знал истинную цену и подлинную суть своих горе-союзников, но других у него не было. Не было у него и другого народа, на усталые плечи которого теперь ложилась задача не менее тяжкая, чем победить в войне, – за считанные годы восстановить мощь державы, подготовиться к новым испытаниям.
О тайных происках англо-американцев на завершающем этапе войны ему исправно докладывала его доблестная всезнающая разведка: о том, что ведутся негласные переговоры с немецкими генералами о заключении сепаратного мира, о том, что сдавшиеся им гитлеровские дивизии даже не разоружаются, а держатся наготове для совместных действий против Красной Армии. Поэтому он так спешил, так жестоко и бессчетно бросал в сражения свои лучшие армии, не жалел ни технику, ни миллионы молодых человеческих жизней. Особенно в битве за Берлин, куда до него не должен успеть ступить ни один их солдат. Ведь Берлин, господа, это Победа. Его Победа, неверные друзья!
Очень скоро, после показательной атомной бомбардировки Японии, они настолько уверовали в свои силы, что почти открыто грозили точно так же стереть с лица земли Москву и десятки российских городов, главных центров военно-экономической мощи Союза. Однако не успели: сталинский Советский Союз успел создать и укрыть себя могучим ядерным щитом, нарваться на который было смертельно опасно. Но доктрина Даллеса продолжала работать. Доподлинно неизвестно, знали ли о ней пришедшие на смену И. В. Сталину новые советские вожди, между тем – теперь старому учителю припоминались имена неведомо как появившихся в стране диссидентов-западников, художников-абстракционистов, именовавших себя писателями «новой волны», молодых и не совсем уже юных людей. Власти их не щадили, словно заново перечитывали ту даллесовскую доктрину, о которой занятый своими трудами и заботами народ даже не подозревал.
А она работала, доктрина эта! Жадно пожирала американские миллиарды и работала! Да еще как! 25 октября 1995 года тогдашний президент США улыбчивый красавчик Клинтон на совещании начальников штабов своих вооруженных сил победно докладывал и озадачивал:
«Последние десять лет политика в отношении СССР и его союзников убедительно доказала правильность взятого нами курса на устранение одной из сильнейших держав мира, а также сильнейшего военного блока… Мы добились того, что собирался сделать президент Трумэн с Советским Союзом посредством атомной бомбы.
Правда, с одним существенным отличием – мы получили сырьевой придаток, а не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко воссоздать.
Да, мы затратили на это многие миллиарды долларов, но они уже сейчас близки к тому, что у русских называется самоокупаемостью.
Расшатав идеологические основы СССР, мы сумели бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке. Наша цель и задача и в дальнейшем оказывать помощь всем, кто хочет видеть в нас образец западной свободы и демократии…
В ближайшее десятилетие предстоит решение следующих проблем:
- Расчленение России на мелкие государства путем межрегиональных войн, подобных тем, что были организованы нами в Югославии.
- Окончательный развал военно-промышленного комплекса России и армии.
- Установление режимов в оторвавшихся от России республиках, нужных нам. Да, мы позволили России быть державой, но империей будет только одна страна – США».
…Приемник на подоконнике все о чем-то бубнил, журнал, раскрытый все на тех же страницах, по-прежнему обжигал слезящиеся глаза. Молчал весь съежившийся Пашенька, молчал его старый учитель.
– Теперь это уже не секрет? – тихо спросил юноша.
– Уже не секрет. Поздно, но все равно об этом должны знать все. Особенно вы, молодые, ибо вам жить…
– Вы плачете, Николай Николаевич?
– Плачу… Прости меня, друг мой.
– За что… вас-то?
– За великую вину непростимую… Мою и всего народа нашего… Это она во мне плачет!..
Х
Обеих покойниц похоронили в двух гробах, но в одной широкой могиле, – дочь и мать. Собравшиеся проводить их в последний путь старушки растроганно хвалили Сергея Николаевича за его догадливость – и мать свою доставил, и ее матушку-мученицу заодно тоже, чтоб хоть тут лежали рядом и теперь уже не разлучались никогда.
Хвалили отливающие лаком дорогие гробы, осторожно поглаживали их своими заскорузлыми неразгибающимися от вечных трудов пальцами и все недоумевали: как это их Зоиньку Ивановну угодило попасть в какую-то дорожную аварию?
Видевшие за целое лето лишь две-три случайно забредшие в их глушь машинки, они никак не могли представить себе, что где-то могут быть такие шальные дороги, по которым одновременно в разных направлениях несется столько всяких машин, что ни перейти их, ни перебежать там, где тебе, пешему, надо.
Все учел, ничего не забыл расторопный Сергей Николаевич: ни крашеной железной оградки, ни дубовых православных крестов, ни кудрявой лесной рябинки, чтобы привлекала малых пташек, стоя у них в изголовье, ни дородного батюшку, отслужившего на вольном воздухе положенную службу.
Когда все было завершено, многие расплакались в голос. От получившейся красоты, от сердечной благости и, может, еще от тайной зависти и жалости к себе, – ведь эдак ладно, душевно их самих никто не упокоит. Некому. А день тот недалек, видит Бог – недалек. А места на погосте хватит всем.
После поминального застолья Николай Николаевич проводил сына до машины, хотел было поблагодарить за совершенное, но спазмы, перехватившие горло, мешали не только говорить, но и дышать. Они долго стояли, обнявшись, обессиленные горем и слезами. Под конец Сергей только и сказал:
– Будем жить, отец… Надо жить…
И уехал. Уехали все городские, разошлись местные старушки, рядом остались только Пашенька, Верушка и Фаина. Попросив их проведать его завтра, он с помощью своей железной трости доковылял до крыльца, вошел в пустой дом и, не раздевшись, повалился на кровать. Весь вечер и всю ночь он то погружался в сон, то медленно выплывал из него на поверхность жизни и досадовал на себя за то, что не сказал сыну самых главных слов.
Разногласия их начались давно, когда он еще учился в институте. Навестив родителей, он находил повод, чтобы исчезнуть из дома на весь день, а то и ночь. И он, отец, и мать хорошо знали, что все это время он проводил в семье заведующего колхозным складом Анисима Жука, пытались высказать ему свое беспокойство, но тот то ли делал вид, что не понимает их, то ли действительно не понимал. И тогда он вспоминал свою собственную молодость, свою первую влюбленность. Так ведь то была его Надия, его Надежда, единственная и лучшая в мире! И кто бы посмел тогда отговаривать его от женитьбы! Но и бойцы, и товарищи командиры, и родители девушки видели, как у них все взаимно, глубоко, серьезно, и радовались с ними заодно.
Год, прожитый вместе, так и остался лучшим в его жизни. Зое он об этом не говорил, потому, наверное, что больше жалел, чем любил. Да и страшная гибель Нади вместе с сынишкой была в памяти так жива и остра, что даже через годы говорить о ней с кем-то еще он не мог.
А Жуки Сергея привечали. Даже старая Акулина-Акула, перебрав в уме все плюсы, согласно кивала: молодец, де, Зинаида, такой умный выбор сделала. А и верно: как-никак, а сын уважаемого в селе человека, учителя, не то что десятилетку, институт оканчивает, вернется – беспременно начальником станет, инженером. Другого такого жениха ищи – не найдешь.
Когда у них с Зинаидой родился сын, чего все Жуки ждали с нетерпением, долгих хлопот с выбором имени не было. Оно было припасено давно – Никита. Никита Сергеевич! И разве не понятно, в честь кого? Да они и не таились – в честь своего любимца, ярого врага уже покойного Сталина, развенчателя его культа. Это благодаря генсеку Хрущеву, создавшему культ собственной персоны, многим репрессированным в бурную сталинскую эпоху теперь дали всяческие послабления, а они вот даже вернулись с поселения в родные края. Угодив при этом, правда, под новые жернова новых властей. Со всем российским крестьянством за компанию.
Став инженером по сельскохозяйственной технике, Сергей много и успешно работал. Познав душу машин и крестьянские секреты работы на земле еще студентом, он как-то легко и быстро сошелся с людьми. Его уважали, радовались, что не присланный неведомо откуда, а свой, из хорошей мужицкой семьи, так сказать, плоть от плоти села.
Жил он вместе с Жуками, так настояла Зинаида. Встречались редко. Как-то раз Николай Николаевич поинтересовался его житьем-бытьем, на что тот ответил без охоты, парой слов:
– Скучный народ.
– А тебе бы все песни петь да плясать?
– И пою, когда за штурвалом комбайна или за рычагами трактора. Когда все ладом, значит.
– Я замечаю, ты больше в полях и мастерских, чем дома…
– Не люблю… этот дом. Какие-то все заскорузлые, жадные. Каждую копейку на счету держат, все под себя гребут.
И заторопился поскорее закончить неприятный ему разговор.
– Тяжелый народ. Не люблю таких…
Не понял отец сына и тогда, когда стали рушить село. Зачем ему нужно было залезать в председательский хомут, если не собирался биться за колхоз до конца? И куда враз подавалось все имущество хозяйства? Правда, новое правление решило хоть как-то возместить потери бывших членов артели: кто вступил в колхоз с лошадью, мог взять с фермы рабочую лошадку или на худой конец стригунка, кто привел корову – теленка из породистого стада. Ну а остальное где? Говорят, забрали в счет долгов хозяйства. И, мол, документы это подтверждают. Может быть, и так, но он, как и многие другие, не очень верил этому. И что же тогда получается, люди добрые?
После окончательного развала Жуки, а с ними и Сергей перебрались в Зеленодольск, а уж оттуда семья Сергея Николаевича переехала в областной центр, где он сходу занялся делами «Русского холода». Поговорить толково не получилось, и зародившиеся сомнения лишь окрепли.
Эти сомнения, эту боль свою Николай Николаевич носил в себе уже много лет. Что-то, вероятно, досталось и другим членам правления, тому же Семену Петухову, но кто это подтвердит, кто докажет? Тем более, что никого из них в селе давно уже нет.
Смутно, нехорошо было у него на душе. И все-таки своего кровного сына не любить он не мог.
Утром Николай Николаевич поднялся рано. Прежние боль и дрожь в больных ногах отступили, и он почти бодро вышел на крыльцо. На востоке всходило солнце, катя перед собой по небу и по земле слепящий вал света. На веточке у старой скворешни оправлял свои перышки домовитый скворец. Иногда он энергично встряхивался, точно делал утреннюю гимнастику, и заходился долгим сочным свистом. Но вот озабоченно огляделся, легко вскинулся и куда-то улетел. У всего живого на земле свои дела.
Над далеко к озерам отступившим лесом уже вовсю хлопотали грачи. Эти без крика и гвалта ни одного дня не начнут. У них тоже свои дела и заботы: в гнездах из насиженных яиц уже начали проклевываться первые птенцы, а их кормить надо. Никто их не торопит, не неволит, – они сами знают свои родительские обязанности. Строже птиц никого в этом деле нет.
Чтобы не разбудить еще спящего Пашеньку, Николай Николаевич наполнил пластиковую канистру водой и медленно пошел со двора. Никто ему не сказал куда, он знал это сам без подсказки, – на погост, полить вчера посаженную рябинку у могилы дорогих ему людей.
Канистра была невелика и совсем не тяжела, но он часто остановливался, слушал утреннюю тишину, которую даже горластые грачи были не в силах нарушить и лишь подчеркивали ее свежую, слегка зябкую чистоту.
Так он дошел до погоста, еще издали увидел свежие кресты и подошел к ним. То ли от волнения, то ли от непривычной с утра усталости в ногах снова появилась знакомая дрожь, и он присел на скамью. И тут он опять не мог не подумать о сыне, который предусмотрел и эту малость. И еще раз подумал, как благодаря ему все вчера получилось так хорошо. Теперь ему будет куда приходить. Теперь все самые близкие ему рядом с ним, вот только до отца и брата отсюда далеко-далеко: отец в братской могиле на ратном поле под Москвой, брат – на волжском берегу непокоренного Сталинграда. Но что помешает ему думать тут о них обо всех? Если прижмет, излить душу. Если потребуется, испросить совета. Или просто помолчать.
Когда вернулся домой, Пашенька и Верушка уже поджидали его на крыльце.
– Вот молодцы, – обрадовался он. – А к тебе, Верушка, у меня одна просьба имеется. Помню, в школе у тебя почерк был хороший, а тут переписать кое-что требуется. Сейчас сходим в музей, исполним и я тебя отпущу. У тебя, поди, картошка еще тоже не посажена?
– Посажена, Николай Николаевич, посажена! А тут и другие дела подошли. Пойдем, я быстро.
Он прихватил из дому уже приготовленную ручку-самописку, вырезанную из остатка старых обоев полосу, и они пошли.
– Вот это. Прочти для начала. И – за дело: пусть все узнают.
Верушка прочитала отмеченное в журнале и раз, и другой и растерялась.
– Как такое может быть, Николай Николаевич? Ведь вместе же воевали, союзники же.
– Вместе, да каждый себе на уме. Мы были нужны им, чтобы нашей кровью спастись от Гитлера. И когда мы это сделали, решили, что пришло и их время. Очень боятся они нас и ненавидят. Пиши, милая, пиши. И озаглавь: «Прочти, земляк, и запомни!» Крупно так – ЗАПОМНИ!
Когда листок закрепили на стене, Николай Николаевич снова перечитал эти страшные слова и опять почувствовал, как они жгут ему глаза.
– Ну, теперь я побежала, Николай Николаевич. Меня дело ждет.
– Это какое еще дело? Ты что, девка, насовсем вернулась?
– Может, и насовсем. Хозяева мои за границу жить переехали, меня с собой звали, а на что это мне? У меня, чай, собственная страна есть.
– Ну а дело?
– Семен Петрович Петухов знает. Сегодня с инкубатора должны гусят привезти. Фаина где-то высмотрела.
– Гусят?.. Семен Петрович?.. Фаина? Ну, беги, родная, беги…
За завтраком Пашенька рассказал, что бывший завгар Петухов решил восстановить гусиную птицефабрику на озерах. Откуда-то денег раздобыл, ремонт в помещениях произвел, людей теперь подбирает.
Ну, откуда деньги, – понятно, слушая парня, думал старый учитель и чувствовал, как теплая волна надежды разлилась по всему телу. Неужто тронулось? Неужто хоть у одного душа оттаяла и позвала? Неужто, наконец, земля наша перестанет быть ничейной?
Верилось и не верилось: боялся ошибиться в своей радости. И еще одна радость: говорят, на Долгом хребте начали строить какой-то горно-спортивный оздоровительный комплекс. Впрочем, это скорее всего очередная причуда новобогатеньких, кому деньги девать некуда. Пожалуй что и так, но зато появится у людей работа. Кто-никто вернется в покинутые дома. У кого дети уже самостоятельными стали, а сами еще в полной силе. Люди добрые, дожить бы до этих времен!..
Вслед за Верушкой убежал на озёра и Пашенька. Николай Николаевич постоял, подумал над неожиданными новостями, достал лопату, отсыпал в ведерко семенной картохи и потихоньку принялся за посадку. Сразу с весны, еще влажный участок садовыми вилами перекопал неугомонный Пашенька, и теперь, когда земля хорошо прогрелась, он взялся за свое главное сезонное дело. Лунки делал неглубокими, промежутки между рядами оставлял на ширину доброго шага, будет чем сотворить добротное окучивание. Клубни-то у картошки как раз в этих холмиках и образуются. Хорошо окучишь – хороший урожай соберешь. Этот урок покойной матушки он усвоил на всю жизнь.
Так, день за днем, понемножку, засадил весь участок, будет им с Пашенькой чем кормиться зимой. Передохнув денька два, взялся за огуречные грядки. Луковые, самые ранние, уже вовсю зеленеют ровными зелеными строчками, как тетрадка старательного ученика. Ну а последним будет участок под помидоры. Рассаду он уже давно не выращивает сам, выручает жена Талалая, настоящий профессор по этому делу. Сортов у нее не много, лишь самые нужные – ранние, средние и поздние. Ранние мелкие, ярко-красные, изобильные и сладкие, первая радость огородника. Среднеспелые – те уже совсем крупные, их и в салаты, и в компанию с молодой картошкой в сковородку, и в соленье. Ну а поздние – меньше доброго, а то и богатырского кулака не бывают, лежкие, с настоящим томатным вкусом, «бычьим сердцем» называются. Когда Зоя жива была, их, специально оставляли на осенние праздники. Осенью схожу, покажу ей…
Однажды, когда он только вслушался в последние радионовости, у ворот остановилась «Нива» Петухова. Ворот, конечно, давно уже не было, как и непременной в прежние нормальные годы огорожи, – все съела ненасытная печь, – просто так по привычке отметили глаза.
Из машины вышел Семен, следом за ним – невысокий, широкий, почти квадратный Анисим Онуфриевич, сам Жук. Семену учитель обрадовался, а вот сват, почти никогда не бывавший у него, озадачил. Неужто беда какая взялась? Но по виду не скажешь – бодр, улыбчив, даже весел. С чего?
Загадка длилась недолго, сам, так сказать, прямо с порога, все разъяснил:
– Ну, сват Николай, жду твоих поздравлений! Со вчерашнего числа я опять тут законный домохозяин. Дом наш фамильный мне наконец-то вернули. В собственное наследуемое владение! Вот хочу поглядеть, как он и что…
Сердце Николая Николаевича упало: вот вам, земляки, и музей, вот вам и память.
– Проедем, глянем?
– Прямо сейчас? Вот так?
– Ну!
В свой (свой!) дом Жук вошел смело, по-хозяйски гордо, точно отлучался из него всего на день-другой и вот вернулся, ведет гостей.
Вошел, а ступить, считай, некуда.
– Эт-то чего тут. В моем-то доме!
– Пока музей собираем, сват.
– А меня, хозяина, вы спросили?
– Так ведь не было хозяина, Анисим Онуфриевич.
– И дальше что же будет?
– Что дальше будет, обговорим, а пока почитай вот это. Не помешает, думаю.
Николай Николаевич подвел хозяина к листку на стенке, еще раз посоветовал ознакомиться и вышел на улицу, где с затаенной усмешкой его поджидал Петухов.
– Ну, Семушка, низкий поклон тебе, родной. Ото всех Старых Палей наших. Ото всех выживших и тех, что еще будут жить тут. Во многих я за эти годы разуверился, а вот в тебя, в честную душу твою верил и ждал. Дай я тебя расцелую. Догадался! С тебя все и пойдет. Не может не пойти!..
Они крепко обнялись. Старый учитель тихо, по-детски всхлипывал у Петухова на плече, тот растроганно поглаживал и похлопывал его по костлявой спине и смущенно оправдывался:
– Долго маялся, долго тянул, даже сам себя возненавидел. Не смог дольше… Не стерпел… Или в озеро вниз головой, или в петлю… Варвара помогла… Простили бы люди… а уж я…
– Это что же такое? – выскочил к ним бледный Анисим. – Кто разрешил? Что теперь Америка скажет?
Николай Николаевич неохотно высвободился из объятий Семена и встал перед сватом высокий, решительный, с упертыми в бока кулаками.
– Что скажет ваша Америка? А то и скажет, каких, мол, мы сволочей в этой стране для себя воспитали! Ну, разве не молодцы! Без единого выстрела такую мощь сковырнуть! Такое только Америке под силу. Да здравствует Америка!
Встретив такой отпор, Жук словно споткнулся на ровном месте.
– Ну а этот… доклад… этого их Клина Блинтона? Тоже – правда? Такое про нас – правда?
– Ты хочешь сказать – американского президента? Билла Клинтона?
– Ну, Клина ихнего… Хрен с ним! Ты лучше скажи – правда?
– Эту правду весь мир давно знает. Только до нас, остолопов, такое доходит в последнюю очередь. Кому-то очень нужно, чтобы мы совсем ничего не знали. Бери и режь, как кур в ощип!
Николай Николаевич счел, что сказал достаточно и доходчиво. Сват же был настолько потрясен и растерян, что не находил слов.
– Выходит, им мало того… Выходит, Югославию из нас сделать хотят?.. А меня они спросили?.. И тебя, и всех? Спросили?
– Сербов они, надо думать, тоже не спрашивали…
– Но бомбить нас они не посмеют! Не посмеют! Мы им не сербы. Мы – Россия!
– Ну, бомбить-то они как раз и не собираются. Они рассчитывают на то, что мы перебьем друг друга сами. Разорвем страну на отдельные суверенные лоскуты, а там уж все пойдет само собой. Испытано не раз.
– Врешь, сват, врешь, никто нас не разорвет! А то что скажу я своим предкам, когда на тот свет уйду? Ведь промеж них одних георгиевских кавалеров полдюжины было. Не простят, к стенке, как подлого предателя, поставят. И правильно сделают.
Николаю Николаевичу никогда прежде не доводилось видеть своего свата в такой всесокрушающей ярости. Все думалось: ну, куркуль. Дальше своего носа не видит и глубже своего кошеля не ныряет. Ан погляди-ка! Как дело дошло до самого главного, сокровенного, совсем другой человек открылся. И такие мы все. Все отдадим, всем пожертвуем, сами костьми ляжем на своих бородинских, куликовских и московских полях, а Отечество сбережем.
– Ну вот что, Анисим Онуфриевич, – приобнял он Жука, – все это ты говоришь правильно и гневом кипишь праведным. Вот только к стенке на том свете, насколько я знаю, не ставят. Там судья один – Бог. А ты, дорогой мой, как вернешься домой, возьми тетрадочку и запиши все, что знаешь, помнишь о своих предках. Особенно в кавалерах. Это не нам с тобой, это истории нужно. Пройдут века, а они в памяти народной все будут жить. Для того и музей собираем. Пока в твоем фамильном доме…
– Да брось ты, сват, об доме этом! Не до того, сам видишь, сейчас.
И неожиданно смущенно, благодарно, тронутый за живое:
– Думаешь, надо? Мы же простые крестьяне, мужики.
– Не такие уж и простые, как я погляжу.
– И про ссылку, про коллективизацию тоже можно?
– Про все можно. Теперь и это – наша общая история. Ни человек, ни народ вне истории не существуют. Все мы – ее дети. И все, что творим, все – к стыду или к славе нашей. Вот уйдем, а сотворенное останется.
– Спасибо, очень ты растревожил и порадовал меня тоже. Особливо за правду спасибо. Горькая она, тяжкая, правда наша нонешняя. Ан и правда – оружие в трудный час.
XI
Исполниельный директор ОАО «Русский холод» Сергей Николаевич Алпатьев не жаловал свою семью. А ведь как любил он свою ненаглядную Зиночку смолоду! Еще в школе подстерегал после уроков, чтобы донести до дому толстенный портфель, дрался с мальчишками из-за придуманной ими клички «Жучка», на экскурсиях за Чудной курган или на Круглое озеро собирал для нее лучшие цветы.
С лица Зиночка была простой деревенской девчонкой, но всегда строгая, деловитая, неулыбчивая. Даже когда в школьном хоре исполняли развеселую народную песню, не улыбнется, не расщедрится на принятые в таких случаях жесты. Одним словом, всегда сдержанная и деловая.
В старших классах она перестала заплетать косы и дала волосам полную волю. А они у нее были густые, русо-каштановые, тяжело ложились на плечи и спину, оставляя лишь на висках короткие непослушные локоны. Такой он любил ее пуще всего.
Потом они разъехались – Сергей в «область» учиться на инженера, она выбрала для себя строгий финансово-экономический техникум в другом городе. Встречались только в дни каникул. Он – наскучавшийся, еще более влюбленный, она – еще более строгая в волнах своих прекрасных волос и в неизменном белом свитере, под которым так заманчиво-привлекательно, уже не таясь, проступала налившаяся зрелостью девичья грудь.
Как-то подбирая за отцом его рассыпавшиеся, оброненные в спешке бумаги, Сергей наткнулся на старую записную книжку, в которой прочел такие строчки:
Урони свои груди в ладони мои,
Как прохладные яблоки райского сада,
Где поют для тебя и меня соловьи,
Где мы вместе, и большего счастья не надо.
Стихи! Неужели его отец когда-то писал стихи! Знал он их великое множество – все больше из классиков, но чтобы – сам, и так красиво, нет, этого себе он представить не мог.
А стихи понравились, запомнились, и когда они с Зиночкой оказывались близко рядом, приходили на память, опасно будоража, щекоча кончики пальцев горячими иголками, перехватывая дыхание на полуслове. «Как прохладные яблоки райского сада…» Боже мой, эти вроде бы простые, немудреные слова так сладко кружили голову, так звали в этот невообразимый «райский сад», так влекли к тем загадочным «яблокам», чтобы хоть на мгновение ощутить их тяжесть в своих ладонях. Он буквально сходил с ума, но – строгое лицо, деловой взгляд, спокойный ровный голос: «Может, по домам пора, а то твои заволнуются…»
После рождения сына она нисколько не изменилась, оставаясь такой же сдержанной и равнодушной. Нет, ласкать свое тело она ему не возбраняла, порой ему даже казалось, что она любит его ночные ласки, но выходило так холодно, бесчувственно, точно она сдавала себя ему в аренду. За многие годы она ни разу не назвала его ласковым именем, не обняла, провожая в долгую далекую командировку, не встретила с радостью на лице.
Зато внешне жена заметно изменилась. Свои прекрасные волосы она почему-то обрезала, разом потеряв всю свою загадочность и привлекательность. Больше того – стала красить их в какой-то блеклый булановый цвет. Теперь она для него была уже совсем другой, чужой женщиной. Зачем?
Однажды он не сдержался и прочел ей то четверостишье, что до сих пор кружило ему голову.
– Фу, какая банальность! – фыркнула Зиночка. – Что с тобой делается, ты стареешь?
– С такими чувствами не старятся, – ответил он резко. – И еще, милая… И еще – мне часто кажется, что я женился не на женщине, а на твердокаменном фининспекторе. Души в тебе нет!
– Ты прав, Алпатьев, я – финансист.
– А я человек, и мне…
– Закрой рот, мне это не интересно.
– Вот так у нас всегда…
Действительно, так всегда и завершался, не начавшись, любой их разговор. Она не просто жила, она царила в доме, не замечая ни его, ни сына, отданного в залог ее покоя компьютерным играм. Царила, не догадываясь, что будучи всем, она становится для них ничем.
Единственным, что оставалось Сергею, была работа. Работать он умел и любил. Полная реконструкция хладокомбината, строительство мясного и рыбного торговых павильонов, десятки вагонов-рефрижераторов, спешащих сюда через всю страну – из Мурманска, Архангельска, Владивостока, Каспия. Замороженные гиганты лосось, сиг, кета, семга, форель, знаменитые морепродукты Охотского моря… А мясо – да любое: от говядины до индейки и гуся, от нежной телятины до куропатки! Ко всему этому он приложил свои руки и свою душу. И где за эти годы только ни побывал – и в своей стране, и за ее рубежами. Освоил языки, научился общаться с крупным европейским бизнесом, умел находить взаимопонимание, заслуживать доверие, потому что держал слово чего бы ему это ни стоило.
Но наступал момент, когда и работа, ее азарт и риски, переставали волновать. Тогда он бросал все и летел к вулканам Камчатки, к суровой красоте Байкала, на тихо-задумчивые острова Валаама, на заполярный Урал. Чужие красоты в чужих теплых краях его пока не привлекали, прежде всего ему хотелось познать с в о ю Россию.
Была и еще одна любовь – охота. Ей он отдавался с головой, забывая о сне и отдыхе, проводя ночи у жарких костров с такими же как он беглецами от цивилизации с ее холодной бездуховностью и пустой суетой.
Главными объектами его охоты были кабаны, волки, лоси; дикие гуси и утки – только в сезон и только влет. Глухариную охоту считал последним варварством и никак не мог понять, как у человека поднимается рука убить целиком, до глухоты, охваченного любовной страстью птицу во время её призывной песни? Значит, сам этот человек никогда не любил и не знает, что это такое. Таких охотников он жалел и презирал.
Зима в тот год началась на Урале рано. Звонок зеленодольского градоначальника застал Алпатьева как раз в таком настроении, когда хотелось все оставить и куда-то бежать. Куда – сразу стало ясно: в родные Старые Пали, где опять появились волки. Эти лесные разбойники настолько расплодились и обнаглели, что белым днем гуляют по деревням, попутно подбирая все доступное зубам.
Договорились выехать на снегоходах вместе с местными охотниками, заранее подготовить шнуры с красными лоскутами, чтобы в нужное время закольцевать участок леса, облюбованный хищниками. Уже в Зеленодольске ему сказали, что это место старого Скита, который теперь так и зовут Волчьим. Вот и хорошо, обрадовался Сергей, – и места знакомые, и дом неподалеку, может получится и отца навестить.
Собрались с утра пораньше – приезжие из «области» и местные, уже раззадоренные предстоящим веселым делом, мучимые нетерпением и предчувствием непременного успеха. Лыжная разведка донесла: волки там, у Скита, ведут себя спокойно и уверенно, как дома. Еще одна группа, из местных, натянула шнуры, сообщила, что можно выдвигаться. Часть охотников на снегоходах, часть по их следу на мощных внедорожниках, благо снега было еще мало, выступила в поход.
На подходе к лесу остановились, еще раз уточнили, кому из стрелков где залечь, и направились дальше. Алпатьеву выпало занять место у самого шнура на северной окраине леска, что он и сделал. Залег под густым орешником, не снимая широких охотничьих лыж. Загнал два патрона в стволы, отсыпал в карманы полушубка десятка два прозапас, затаился.
День выдался тихий, уже по-зимнему серенький, теплый. Сверху негусто падал медленный мягкий снежок, снизу слегка подметало. Господи, как хорошо! Вот сейчас бы сделать глоток из заветной плоской фляжечки, закурить, вспомнить что-то родное, забытое. Отчее село совсем недалеко. Еще ближе деревенский погост. Воспоминания приходят сами собой. Какие там прежде росли хлеба. Как любил он, тогда еще совсем молодой, встать за штурвал комбайна и смотреть, как там, внизу, светлая волна послушно ложится на стальные зубья хедера и те знай себе стригут, стригут, стригут…
Глаза, уставшие от белизны снегов, сладко закрываются, тело погружается в мягкую, как этот снег, дремоту… Но!!! Но звучит сигнал к началу операции, мощные снегоходы вихрем вылетают из своих укрытий и с гулом и грохотом начинают кружить вокруг леска. Тут и там гремят выстрелы.
Волки, слишком поздно почувствовшие смертельную опасность, заметались по лесу, и повсюду их гнал, настигал, опережал этот страшный грохот. Конечно, они могли бы пробиться сквозь него и уйти в далекие большие леса, подальше от людей, от их ружей, вонючих выхлопных газов, орущих глоток, но – эти проклятые шнуры с ярко-красными трепещущими под ветерком лоскутьями огня! Они боялись их больше чем людей. Никто из них, даже самые старые и мудрые, не знали почему, когда и отчего это повелось. Страх гнал их по кругу, вдоль этих шнуров, вдоль этих алых огненных всплесков пламени на них и убивал волю. Выхода из этого смертельного круга не было. Нигде.
Сергей с восторгом и удивлением наблюдал за ними из своего укрытия. Волки проносились рядом и не обращали на него внимания. Страх парализовал не только волю, но и способность мыслить. И тогда Сергей стал расстреливать их в упор. По звукам выстрелов можно было понять, что то же самое происходит по всему кругу.
Кровавая бойня уже подходила к концу, когда рядом с Сергеем, через шнур переметнулось несколько стремительных теней. Волки! Кто повел их за собой? Кто сумел убить свой страх? Он сделал вдогонку несколько выстрелов, свалил одного, отогнал в сторону второго, ранил третьего.
Теперь – вперед, добить! Но раненый зверь, роняя на белый снег алую кровь, продолжал бежать. И ладно бы к лесу, а то ведь прямо к деревне, через бурьян бывших огородов – к крестьянским домам. Уж не к отцовскому ли дому?
Гадать и удивляться не было времени. Сергей сделал с колена еще один выстрел. Волк упал, пополз и вскоре скрылся в какой-то рытвине. Вскоре там опять что-то задвигалось, и Сергей сделал последний почти не прицельный выстрел. Можно было обойтись и без него, зверь уже был обречен, но лихорадка погони, разыгравшийся азарт сами вскинули ружье.
Но самое удивительное и страшное ждало его впереди. Когда он подошел совсем близко, то увидел, что на расчищенной дорожке от дома к погребу лежит залитый кровью волк в широком кожаном ошейнике, а на заснеженной погребице – человек. Его отец.
XII
– Пашенька… Где Пашенька?
Николай Николаевич открыл глаза и совсем потерялся. Он не дома. Большая светлая комната… Все бело… Прикроватный столик весь занят какими-то баночками, коробочками, яркими оранжевыми «мячиками» – апельсинами, бутылками с кристально-прозрачной водой…
Где он? У кого-то в гостях? Но у него не было родных или друзей, живущих в таких комнатах. Разве что у Сергея, но и у сына в его большой городской квартире все иначе, по житейски просто, не так просторно и светло.
– Снится что-то, – прошептал он недовольно. – Зима на пороге, дровишки надо в сенцы перетаскать, погреб укрыть, а я тут…
Тяжелые веки сомкнулись, он тихо вздохнул и уснул. Через какое-то время прийдя в себя, он опять позвал:
– Пашенька, где ты?.. Где это мы с тобой, дружок?
Над ним склонилось чье-то немолодое лицо. Серое то ли от седоватых, небритых щек, то ли от бессонницы, с внимательными очень знакомыми глазами, с белыми висками, – изможденное, смертельно усталое родное лицо.
– Пашенька дома остался. Это я, Сергей… Как ты себя чувствуешь, папа? Не больно?
– Сереженька, сынок?.. Это куда же ты меня демобилизовал? И где другие люди? В нашем госпитале друг на дружке теснились, а тут… Но тогда тебя еще не было.
Неслышно подошла молодая, вся в ароматах, красивая женщина. Тоже вся светлая и белая.
– Ну, как он тут, очнулся?
– Очнулся. Но то ли бредит, то ли понять не может… У них в госпитале, говорит, было не так.
– Фронтовик? Это в нем война проснулась. Ну, раз признал госпиталь, пусть так и считает. Не разуверяйте его, так, наверно, ему привычнее и проще. Да?
Сергей признал, что она, пожалуй, права, и спросил о состоянии отца.
– Шок прошел… Рану завтра опять почистим… Сердце слабенькое, но мы ему поможем. Найти бы только то, что требуется.
– Да я все аптеки обзвоню, всех друзей подниму! Только скажите, что нужно.
– В наших аптеках этого средства нет. Запросим Москву.
– А если сразу – за бугор? Я слетаю. Куда?
– Созвонитесь для начала с Веной. Заодно и это приобретите… Я рецепты вам приготовлю.
– Хорошо. А рана у него не опасная?
– В его возрасте все опасно. Поэтому займемся организмом в целом, так сказать, как таковым на сегодняшний день. Подлечим, на ноги поставим. Только дай Бог всем нам терпения…
Николай Николаевич находился в странном и непонятном ему состоянии. Почему-то его постоянно клонило в сон. Сестричка наполняет баночку в капельнице – и он спит. Сделает пару уколов, и он опять спит. Такая слабость, что протянуть руку за апельсином или яблоком не по силам. Зато когда снимают бинты и начинают что-то ворошить в правом боку – спасу нет. Кричать стыдно, но и терпеть невмоготу.
А сестрички только нахваливают: молодец, мол, дедуля, волевой ты у нас пациент, терпишь. И где, мол, ты такую царапину себе нажил? В лесу на сухой дубовый сук напоролся, отвечает первое, что приходит в голову. И чего ты, спрашивают, в том лесу искал? Дрова, отвечает. Я ведь в деревне живу, печкой греюсь, печкой кормлюсь, а, ее, печку, мол, дровами кормить надо.
– Ничего, дедуля, подлечим – вернем в строй. Из-за этой царапины ты много крови потерял, оттого и ослаб. От сына мы тебе уже малость ее восполнили, подольем еще, – повеселеешь. А в дубовый лес больше один не ходи.
Клиника, как он позже узнал, была хозрасчетная, по простому – платная, с хорошими врачами, уходом, даже сердечным отношением. Лежал он один в большой пустой палате. Кому-то это, может, и льстит, а его угнетало: живых людей рядом нет, живого человеческого голоса не слышно. Врачи, медицинские сестры, даже нянечка, люди настолько белые, что даже кажутся не совсем материальными, к обыкновенным людям он их как-то не причислял. Ну да, это тебе не армейский госпиталь, не те условия, не те времена.
Прилетел из Вены Сергей, привез требуемое, и лечение пошло заметно веселее. Вскоре он попросил перевести его в палату, где, кроме него, было бы еще хотя бы два-три человека. Уважили ветерана, перевели. На обходе заведующий отделением похвалил:
– Правильно, чего киснуть в одиночестве? Хотя тело и не очень здорово, но дух в нем еще ого-го какой! Человек – коллективное существо, плохо ему одному.
А сестрицы-хохотушки – в ту же дуду:
– Вот поставим мы тебя, дедуля, на ноги, а у тебя уже и команда под рукой. Четыре человека – это что: рота, эскадрилья, взвод?
Не можешь, а засмеешься вместе с ними. Не рота, мол, не взвод и тем более не авиаэскадрилья, но, если надо, и четверо могут целый день свою позицию держать. Особенно если еще и с пулеметом.
Не проходило дня, чтобы Сергей не зашел навестить отца. Видя, как раз от разу в нем прибавляется сил, радовался: если и дальше так пойдет, к Новому году он заберет его к себе. О том, что случилось осенью, решил пока не заговаривать, расскажет, когда окрепнет совсем. Ужасная случайность, он должен это понять. И простить, если есть за сыном какая вина.
В новой палате Николай Николаевич взбодрился еще больше. Соседи оказались не навязчивыми, не лезли с расспросами, у них был свой разговор, свой интерес. Телевизор практически не выключали, слушали и смотрели внимательно, придирчиво, спорили с ним и друг с другом, узнавая то или иное лицо, шумно комментировали, не жалея самых нелестных характеристик.
Новый президент появлялся на экране нечасто, и тогда сердце старого учителя сжималось от тревоги – за него, за раздрай в стране, за будущее России. И как он будет работать с этими людьми, которые плотно окружили его, молодого, неопытного, после отставки прежнего? Что они позволят ему и чего не позволят? Что он позволит им и чего не позволит? Есть ли у него надежная опора в этой стреляющей, насквозь корруппированной Москве? Как и чем помочь ему?
Соседи тоже, по всему, сочувствовали новому президенту, но больших надежд не выказывали. Чтобы взять в руки эту расхристанную страну, эту алчную, рвущую друг друга публику, потребуется время, годы. Когда одни, как клопы-кровососы, отяжелев от выпитых из страны соков, отвалят за бугор, а их места займут другие. Но кто скажет, будут ли они, еще голодные, еще не насытившиеся властью и капиталами, лучше? Как угадать среди них честных, умных, бесстрашных бойцов, с которыми можно пойти в бой за спасение Отечества? Народ? А готов ли сам народ, этот некогда великий, а сейчас ограбленный, во всем разуверившийся, деморализованный дурным примером народ на такой подвиг?
Если в первые дни больничной жизни его одолевала сонливость, то теперь Николай Николаевич стал мучиться бессонницей. Все, что услышал, передумал днем, многократно повторялось ночью. Часто он мысленно оказывался рядом с президентом, рассказывал о своих погибших Старых Палях, о тысячах других сгинувших деревень, о земле, ставшей ничьей и теперь зарастающей всякой дурниной, и просил все о том же: «Ты, Владимир Владимирович, только не робей. С тобой наша правда и надежда. С тобой Россия должна опять подняться. Будь суров, но справедлив. И еще – будь прозорлив и трижды бдителен, ведь, поди, сам знаешь, через какую трясину идешь?»
В другую ночь, растревоженный спорами соседей и собственной памятью, он станет горячо остерегать его от того, чему сам поражался и возмущался безмерно: в Европе ожил и набирает силу фашизм. Да не где-нибудь в темном подполье, а открыто на самом высоком уровне праительств! Нацизм, оказывается, самая справедливая, надежная и эффективная система. Те, кто вместе с гитлеровцами творил в Европе ад, вовсе не преступники, а настоящие герои. Им, еще живым, предоставляются залы и площади для встреч и демонстраций, создаются подобающие героям условия, имена ушедших в мир иной увековечиваются в названиях улиц, школьных учебниках, искусстве, им посвящаются памятники. Молодежь натаскивают в военизированных лагерях.
Снова и снова приходили на память их разговоры с сержантом Неглинцевым (теперь уже и не вспомнить в каком году). Одним словом – после войны. В лесах и горах Западной Украины. Где война и не кончалась. Когда верилось, что, выкорчевав последние здешние нацистские гнезда, освободив землю и душу братьев-украинцев от бандеровского морока, мир окончательно обретет покой.
Однажды он, лейтенант Алпатьев, усомнился в этом. Мол, а через двадцать, тридцать лет не оживут ли в благоприятных условиях старые бациллы? Федор этих опасений и на дух не принимал. Где гарантия? В существовании Советского Союза. Это убеждало. Однако история – штука переменчивая: не стало единой державы – ожили, зашевелились тайные бациллы. Уже и из прекрасной братской Украины приходят тревожные вести. Не прогляди, Владимир Владимирович, не прогляди!..
Новый год, как и верилось Сергею, встречали у него дома. Без большой охоты согласился Николай Николаевич на этот маневр, но что поделаешь, если лечение продолжается, в деревню не пробьешься, а холодный дом и здоровому крепкому мужику не в радость?
Здесь, поборов все свои опасения, и рассказал сын о том, что приключилось с ними в тот тихий предзимний день. Напрасными оказались эти опасения – отец все понял, лишь пожалел изменившую ему овчарку Машку: умная была псина, может, в последний момент, ища спасения, кинулась к родному дому…
– А знаешь, отец, что спасло тебя? Какая-то железка в кармане ватника. Наткнувшись на нее, пуля отклонилась в сторону и только пропахала тебе бок.
– А шла в живот… И не какая-то железка, а секатор, которым я накануне смородину выстригал.
– Одна случайность за другой…
– Случайность, верно. Так что не томи себя виной, сынок. Жизнь сама по себе тоже случайность.
Больше этой темы они не касались. Зато открылась другое, уж совсем неожиданное для отца. Сергей решил покончить со своим городским бизнесом и весь капитал направить на возрождение деревни. Он уже все продумал: раз на Долгом хребте решили построить что-то серьезное, значит, будет туда и дорога. Как раз мимо Старых Палей, минуя Чудной курган и озера. А раз будет дорога и завлекательный спортивный поселок, то будут бывать там и большие начальники. А вокруг дорог, по которым ездят большие начальники, пустующих земель не бывает. Вот на этом он и выстроил всю свою дипломатию. Зеленодольские власти в восторге: и оттого, что окажутся в дружбе с центром, будут ручкаться с нужными им людьми, и оттого, что все обойдется без местных затрат, даже наоборот.
– Это что же, – задумался Николай Николаевич, – опять колхоз? Не позволят. Испугаются.
– Тогда придумаем что-нибудь другое. Коллективное крестьянское хозяйство, например?
– Почти то же самое.
– Дело не в названии, а в сути.
– И ты будешь хозяином? Помещиком по-старому?
– Что ты, отец! Коллектив же. Ну как акционерное общество.
– А деньги твои?
– Не мои, сам, поди, знаешь, чьи. Только в моих руках их стало в десяток раз больше. То есть не только сберег, как решил тогда, но и приумножил.
– Ну да, иначе бы другие все растащили. А не боишься, что люди тебе не поверят?
– Петуне же поверили!
– Петуня оказался очень честным и совестливым человеком. Но что он может один?
– Будет не один…
Все оставшиеся зимние месяцы они и так и этак обдумывали планы Сергея. Отец остерегал его от нечистых на руку дельцов, от каких-нибудь непредвиденных чиновничье-банковских хитростей, опытный в бизнесе сын успокаивал, боясь за его больное сердце, шутил по поводу его страхов, хотя и соглашался, что заниматься реальной экономикой в их время ой как непросто.
Велись эти разговоры чаще всего по вечерам, когда усталый, но не унывающий Сергей возвращался со службы. Сразу же осведомлялся – не забыл ли принять лекарства, приходила ли медсестра, как он воспринимает внутривенные уколы, нет ли необходимости показаться врачам. О своих делах в «Русском холоде» не говорил, точно их больше не было. Правда, обронил однажды, что начал продавать свои акции, чем привел жену в панику.
– Как же ты с ней все не обговорил, сын? Дело-то семейное.
– Да нет, у нее – свое, у меня – свое. Просто случается, что я и ее проблемы на своем горбу волоку. Не умеет она с людьми работать, относится к ним, как к механизмам. А человек не механизм, а сложнейший компьютер. А компьютер управления в режиме «от дурака» долго не выдерживает.
Для Николая Николаевича это было ново.
– Ну ладно, работа – работой, а семья – семьей. Тут-то у вас все хорошо?
– Вот тут у нас, отец, – нервно засмеялся Сергей, – как раз все нехорошо.
– Что так?
– Главное и, может, единственное то, что я плохой человек. Ну, просто хуже нет. Много говорю. Суюсь к ней со всякими банальностями. Не стучусь, входя в ее комнату. Забываю поставить на место чайник… Не удовлетворяю ее как мужчина. Мы давно уже не семья, просто живем под одной крышей как надоевшие друг другу скандальные соседи. В Старые Пали она со мной, естественно, не переедет…
Так вот оно как, надолго задумался Николай Николаевич, а он-то, старый чудак, думал, что преуспевающий сын вполне доволен своей жизнью, даже счастлив. Оказывается, счастлив он бывал лишь когда ворочал, казалось бы, неподъемными делами в своем «Русском холоде» или у зимнего костра, балдея от крепкого армянского коньяка и восхитительного вранья друзей-охотников.
– Как же сложна жизнь! – пришел он под конец к выводу, открытому людьми еще тысячи лет до него. – Чтобы жизнь твоя была по делам твоим достойной и заслуженно хорошей, нужно… Что нужно?
И тут он опять погружался в долгие и трудные размышления.
Ответа на этот вопрос у него не было.
XIII
Отчий дом встретил его жалобным скрипом крыльца и печальным вздохом отсыревшей за долгую зиму двери. Только что тут было шумно от радостно-возбужденных голосов его юных друзей, от глухого покашливания накурившегося Семена Петровича, а ушли они – и дом точно осиротел.
Пашуня и Верушка, перекусив чем бог послал, вместе с Петуховым ушли встречать машину с новой партией инкубаторских гусят. В этом году на ферме «Гуси-лебеди» их станет в четыре раза больше, чем в прошлом, показавшем, что продукция ее – и мясо, и пух-перо – на рынке не залежится. Правда, Петухов не удержался, чтобы не посетовать на обилие и докучливость чиновников, уже заприметивших новый привлекательный хозяйствующий объект на своей территории. Но на то и щука, чтобы карась не дремал.
Сергей, занявший сумками и пакетами половину избы и наказавший строго исполнять предписания врачей, вести себя «согласно возрасту и положению», уехал в райцентр оформлять создаваемую им кооператиную фирму. После дальней дороги все тело требовало отдыха, и Николай Николаевич, не отвлекаясь на разные мелкие дела, прилег на неразобранную постель, угрелся под тулупом и задремал.
Во сне ему привиделось, будто стоит он на вершине Чудного кургана, молодой, простоволосый, окрыленный какой-то большой радостью, а вокруг, на сколько видит глаз, – все хлеба, хлеба, хлеба. Цепочкой из голубого хрусталя, перемежаясь яшмовой зеленью ольховника и камыша, плавным полукружьем вытянулись озера. А над озерами – белые стаи гусей-лебедей. Взлетают, садятся, взлетают опять. И что-то говорят, говорят меж собой на своем звонком птичьем языке, то ли ликуют, то ли поздравляют друг друга с этим солнцем, с этим летом, с этим праздником жизни.
А вот и новая дорога. Вдоль нее – столбы электропередачи, новые красивые дома, а в центре – кирпичная, большеоконная, окруженная молодым зеленым сквером школа. А что это там на пригорке, недалеко от нее? Что же еще, если не сельский музей! Его музей. Их музей, куда надо непременно пойти, чтобы почувствовать душу этой сказочной земли. Все возможно на ней, только если очень-очень ее полюбить. И много работать для нее. А будет нужно – прикрыть от беды своим сердцем.
Говорят, и хорошие сны иногда сбываются?
Хочется верить…
Автор: Роберт Паль
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.