Поезд, идущий на юг, был живым, стонущим существом, набитым сотнями пахнущих потом, махоркой и тревогой людей в одинаковых гимнастерках.
Людмила сидела на жесткой деревянной лавке, прижимая к себе вещмешок и обернутую в брезент винтовку, которая казалась единственным знакомым предметом в этом новом, оглушающем мире.
За окнами теплушки проплывала ее страна, но это была уже не та безмятежная земля, которую она знала.
Над полями подсолнухов висел дым, у станций стояли санитарные эшелоны, а лица провожающих женщин были похожи на серые, смятые маски.
Ее короткая подготовка в сборном пункте пролетела как один день. Инструкторы, торопливо отбиравшие людей для фронта, сначала отмахнулись от ее снайперской книжки.
Но потом, когда она на спор с десяти выстрелов выбила девяносто восемь очков, оставив позади всех хвастливых парней, на нее посмотрели иначе.
Ее зачислили в 25-ю Чапаевскую стрелковую дивизию, которая с тяжелыми боями отступала к Одессе.
Фронт встретил ее не героической атакой, а изматывающим, грязным хаосом. Артиллерийская канонада не стихала ни на час, превратившись в постоянный фон, от которого гудела голова и ныли зубы.
Воздух был тяжелым, пропитанным запахами растревоженной земли, горелой техники и едва уловимым, сладковатым запахом смерти.
Ее, вместе с горсткой таких же новобранцев, определили в роту под командованием старшего лейтенанта Трофимова — сурового, обветренного мужчины, чьи глаза смотрели на мир с бесконечной усталостью.
— Историк, значит, — проговорил он, изучая ее документы в тусклом свете землянки. — Ну что ж. История сейчас здесь пишется. Вот тебе позиция, на том берегу реки — румыны. Наглые, как черти. Окапывайся. И не высовывайся, пока не прикажут. Снайперы у них тоже не дураки.
Ее первой траншеей стала неглубокая, наспех вырытая яма на склоне холма, с видом на мутную, медленную реку. Рядом с ней расположился рядовой Красавченко, пожилой донской казак с лицом, похожим на печеное яблоко.
Он молча поделился с ней куском хлеба и показал, как правильно обустраивать бруствер, чтобы не засекли.
— Ты, дочка, главное, не суетись, — говорил он, не повышая голоса, даже когда где-то совсем рядом ухала мина. — Война — она спешку не любит. Она любит терпеливых. Лежи, смотри, слушай. Земля сама подскажет.
Два дня Людмила "училась тишине". Она лежала, вжавшись в землю, и смотрела. Смотрела, как меняется свет, как ползут по небу облака, как ветер колышет траву на ничейной земле между позициями.
Она изучала противоположный берег через бинокль, запоминая каждое деревце, каждый изгиб траншеи. Поначалу ей было страшно. Каждый шорох заставлял вздрагивать, каждый далекий выстрел — инстинктивно вжимать голову в плечи.
Но постепенно страх притупился, уступив место напряженному, острому, как игла, вниманию.
На третий день на рассвете ее разбудил лейтенант Трофимов.
— Просыпайся, историк. У тебя экзамен.
Он указал на тот берег. Метрах в семистах, у кромки небольшого леска, копошились две фигуры. Они явно обустраивали наблюдательный пункт или пулеметное гнездо.
— Видишь тех двоих? — тихо спросил Трофимов. — Корректировщики, скорее всего. Через час они нам такой ад устроят, что головы не поднимем. Снять надо. Обоих. Это приказ, Белова.
Людмила почувствовала, как внутри все похолодело. Приказ. Простое, короткое слово, которое перечеркивало всю ее прошлую жизнь.
Одно дело — стрелять по черным кружкам на картонной мишени. И совсем другое — навести перекрестье на живого человека.
— Дистанция большая, товарищ лейтенант. Почти семьсот.
— Другой позиции нет, — отрезал Трофимов. — Ты снайпер или где? Выполняй.
Он ушел, оставив ее наедине с приказом.
Людмила медленно выдвинулась из траншеи и поползла по-пластунски в небольшую воронку впереди, заросшую полынью. Она обустроила позицию, как учил Матвеич: замаскировала винтовку пучками травы, проверила прицел, приготовила патроны. Ее руки действовали уверенно, на автомате, но внутри все дрожало.
Она легла, прильнула к винтовке. В оптическом прицеле далекие фигурки приблизились, стали отчетливыми. Это были двое молодых парней. Один копал, а второй сидел рядом и, кажется, что-то ел, смеясь. Ветер донес обрывок их гортанной речи. Они не были абстрактными "врагами" из газет. У них были лица. Один из них был совсем мальчишка, светловолосый, с веснушками. Он откинул голову и рассмеялся чему-то, и Людмила отчетливо увидела его зубы.
Сердце застучало так громко, что казалось, его услышат на том берегу. "Никаких мыслей, Белова. Ты — просто механизм". Слова инструктора бились в голове, но она не могла заставить себя стать механизмом. Она видела человека.
Она поймала в перекрестье того, что копал. Он был старше, крупнее. Она заставила себя дышать ровно. Вдох. Неполный выдох. Задержка. Мир замер. Палец лег на спуск.
Она видела, как напряжена спина румына, как капли пота блестят у него на шее. "Он, наверное, думает о доме... о матери..." — пронеслась отчаянная мысль. Она зажмурилась. Нет. Не может.
И тут она вспомнила другое. Лица женщин у поезда. Разбомбленный Житомир. Рассказы беженцев. И холодную ярость, которая родилась в ней в то утро 22 июня. Ярость вытеснила страх и жалость. Палец напрягся.
Грохот выстрела показался ей оглушительным.
В прицел она увидела, как человек с лопатой дернулся, словно его ударили в спину, и медленно, как-то удивленно, стал оседать на землю.
Второй, тот, что с веснушками, вскочил, непонимающе глядя на товарища. На его лице был не страх, а растерянность. Он открыл рот, чтобы что-то крикнуть.
Людмила, не давая себе ни секунды на размышление, дернула затвор. Горячая гильза вылетела в сторону. Новый патрон. Прицел. Вдох-выдох. Выстрел.
Веснушчатый упал рядом с первым.
И все. Стало тихо. Только ветер шелестел в полыни. Людмила лежала, не отрывая глаз от прицела, в котором застыли две неподвижные фигуры.
Она не чувствовала ничего. Ни триумфа, ни облегчения. Только звенящую, ледяную пустоту. Мир потерял свои краски, стал серым и плоским, как изображение в оптике.
Она не помнила, как отползла назад. Красавченко молча протянул ей флягу с водой. Она сделала несколько глотков, но вода показалась ей горькой.
Подошел лейтенант Трофимов. Он посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом, в котором не было ни похвалы, ни осуждения. Только глубокое, бесконечное знание. Он видел десятки таких, как она, ломавшихся или перерождавшихся после первого раза. Он присел рядом на корточки.
— Ну что, снайпер, — тихо, почти без выражения сказал он. — Сможешь сделать это снова завтра?
Людмила медленно подняла на него глаза. В них больше не было ни страха, ни сомнений. Только холодный, спокойный блеск отполированной стали.
— Смогу, товарищ лейтенант.