Рубиновый венец 58
Тамара Павловна перечитала ещё раз и почувствовала, будто земля уходит из‑под ног. Сердце застучало так сильно, что ей пришлось прижать ладонь к груди. Поднявшись, она несмело направилась в кабинет мужа. Михаил Константинович уже сидел за столом, перебирая счета и служебные бумаги. Увидев жену со слезами в глазах, он нахмурился.
— Что с тобой, Тамара?
— Читайте... — еле слышно произнесла она и протянула лист.
Фокин принял письмо и неторопливо просмотрел строки. Его лицо стало суровым, брови сдвинулись. Некоторое время он молчал, держа бумагу в руке, затем поднял взгляд на жену — тяжёлый, исполненный тревоги.
— Неужели это правда?.. Долги?.. Если слухи подтвердятся, всё, чему мы служили долгие годы, окажется под угрозой. Ты понимаешь, Тамара? Общество не станет разбираться. Для них останется лишь клеймо.
Она закрыла лицо ладонями. В душе рождался страх не только за бедную Марию, но и за их собственное имя, добытое честной службой и безупречной порядочностью.
В воздухе застыла угрюмая тишина. Супруги невольно ощутили: это письмо было не просто подлой кlevетой. Оно становилось оружием, направленным против них и против девушки, за судьбу которой они взялись отвечать. И теперь Фокины понимали — удар пришёлся не только по Марии, но уже и по их дому.
- Что делать? – Тамара Павловна тревожно посмотрела на мужа.
- Пока нужно отставить панику. Спросим Сергея Ивановича, так ли обстоит дело. Возможно, это неправда. Тогда не о чем беспокоиться, - здраво рассудил Михаил Константинович. Хотя что-то ему подсказывало, что письмо правдиво.
**
Утро в комнате Марии началось непривычной тишиной. За окном летел снег, редкие прохожие торопились по делам, а в печи медленно догорали дрова, оставляя красные отблески на ковре у стены. Мария, ещё не успев окончательно проснуться, потянулась за книгой на тумбочке — но заметила там конверт, аккуратно положенный поверх томика.
Сердце девушки дрогнуло. «От Вольдемара!» — мелькнула радостная мысль. Её щеки слегка порозовели; тонкие пальцы нетерпеливо разорвали плотную бумагу. Но уже через мгновение лицо побледнело.
Буквы, выведенные холодной рукой, разбивали мир вдребезги:
"Вы должны покинуть Петербург в течение двух дней. Иначе весь город узнает, что вы тайно бегали к мужчине и проводили с ним часы наедине в пустом доме. Ваш дед также не останется без последствий."
Мария перечитала снова и снова. Каждый раз слова ударяли сильнее, будто расплывались в сознании и превращались в унизительный приговор. Лист дрожал в её руках, пальцы ослабли, и конверт упал на пол.
Она поднялась с постели, лицо стало белее простыни. Шёпотом сорвалось:
— Кто это сделал? Кто знает?..
Мысли метались беспорядочно: то гнев, то страх, то полное отчаяние. Силы изменили, девушка опустилась в кресло у комода и закрыла лицо ладонями. Она не могла поверить: та любовь, что озаряла её последние недели, обращалась теперь в жестокое оружие в руках неизвестных.
Перед глазами вставал дедушка, его усталые глаза. В письме упоминалась угроза и ему. Мария содрогнулась: только не он, лишь бы не пострадал от её отношений с Вольдемаром.
Комната казалась тесной, а воздух тяжёлым. Каждый предмет — тёмная гардина, зеркальце на столике, тумбочка — давили, будто являлись свидетелями её позора. Девушка поднялась и прошлась по комнате быстрыми шагами, но тут же остановилась у окна. Там за оградой сада лежал хрустящий иней, а в душе поселился холод куда сильнее того инея.
— Боже... что мне делать? — одними губами произнесла она.
Мария сжала бумагу в кулак, потом снова расправила, потому что не могла решиться уничтожить. Каждая строчка врезалась в память, превращаясь в клеймо.
Ей хотелось закричать, позвать Тамару Павловну, но язык немел. Если правда станет известна, её имя будет осмеяно, а Вольдемар... В груди всё оборвалось при мысли о нём.
— Как им удалось?.. — снова прошептала она и, припав лбом к холодному стеклу, надолго застыла.
Так утро, начавшееся с надежды, обернулось для Марии Георгиевны кошмаром, из которого не было никакого выхода.
Мария долго сидела неподвижно, сжимая в руках злосчастный лист. Потом внезапно вскочила и прошлась по комнате, словно пытаясь убежать от самой себя. Холодные половицы глухо отзывались под её шагами. Она накинула шаль на плечи, но дрожь не унималась — не от холода, а от смертельного страха.
Мысли стремительно кружились в голове: «Бежать… Уехать немедля… Тогда, может быть, спасу деда…» Но тут же воображение рисовало другое: Вольдемар получит весть о её исчезновении, будет искать, задавать вопросы — и тогда угроза исполнится. Его имя тоже будет повержено в грязь.
Она остановилась у зеркала. Лицо было незнакомым: бледное, с потемневшими кругами под глазами, и дрожащими губами. «Неужели это я?» — с ужасом подумала девушка и прижала ладонь к щеке.
Мария снова перечитала строки: требование оставить Петербург, намёки на позорное свидание, угроза деду. В груди все сжалось. Каждое слово будто полосовало сердце. Ей хотелось разорвать бумагу на тысячи клочков и бросить в огонь, но невидимая сила удерживала: если уничтожит, это не отменит беду.
Она уронила голову на спинку кресла и закрыла глаза. Перед мысленным взором возник Вольдемар — его горячие глаза, голос, полный твёрдой любви. Слёзы хлынули сами, но вместе с ними пришло отчаянное осознание: ей придётся убить это чувство собственными руками.
— Как убить его любовь? — простонала она вслух. — Как убить себя?..
Слова прозвучали глухо в стенах комнаты. Она чувствовала: чтобы спасти близких, нужно написать ему письмо — письмо отречения. Но рука не поднималась. Сама мысль о том, что он прочтёт холодные строки, рвала душу.
Время тянулось бесконечно. Мария то бросалась к комоду, хватала вещи, будто собираясь сейчас же уйти, то замирала на постели, будто в оцепенении. Силы оставляли её. Она так и не вышла к завтраку, отговариваясь усталостью.
Глаза её смотрели в пустоту, а губы беззвучно шевелились. Она не чувствовала ни тепла печи, ни холодного воздуха у окна. Девушка застыла в странном состоянии — между решимостью и полным бессилием, между жизнью и безысходностью.
В доме Фокиных утро вступало в свои права привычным порядком: слуги накрыли большой стол в столовой, подали самовар, свежие булки, мед и сливки. Воздух был наполнен запахом горячего чая и свежеиспечённого хлеба, но уют этой картины казался натянутым. В помещении витало напряжение, которое чувствовалось даже в молчании домашних.
Мария так и не вышла из своих покоев, сославшись на недомогание.
Сергей Иванович вошёл в столовую чуть сутулясь, его шаги глухо отдавались по паркету. Лицо старика было усталым, глаза — задумчивыми. Он приветствовал хозяев, но улыбки не получилось.
Тамара Павловна поднялась навстречу, помогла усесться за стол, заботливо подвинула к нему чашку. Она старалась сохранять видимость спокойствия, но руки её дрожали. Понимание беды, нависшей над домом, не позволяло сосредоточиться ни на хлебе, ни на беседе.
Михаил Константинович сидел мрачно, разглядывая заварочный прибор, словно выискивал там решение. Он почти не притронулся к еде. Лишь изредка бросал быстрый взгляд на супругу, и в этих взглядах читалась общая тревога.
— Мария не встанет? — нарушил молчание Сергей Иванович. Голос старика звучал тихо, но в нём слышалась тревожная нотка.
— Она чувствует себя неважно, — ответила Тамара Павловна. — Утомилась, вероятно.
После этих слов в столовой воцарилась ещё более тягостная тишина. Никто из них не решился продолжать разговор. Каждый думал о своём, но мысли сходились в одном — в доме происходило что-то недоброе, что-то тяжёлое, и они пока не знали, как это назвать вслух.