Свобода, которую Ирена вдохнула полной грудью на заднем дворе виллы, продлилась всего несколько дней. Ее новый плен начался не с колючей проволоки, а с грубых рук советского патруля и грязной ухмылки. Ее снова лишили имени, превратив в «немецкую подстилку», «предательницу», «пособницу фашистов».
Ее привели в комендатуру, разместившуюся в том самом здании, где еще неделю назад заседало гестапо. Сменились только флаги на стенах и портреты на стенах. А воздух остался тем же — тяжелым, пропитанным властью и подозрением.
Допрос вел молодой капитан НКВД с холодными, бесцветными глазами. Он лениво листал ее черновые бумаги, которые солдаты нашли в ее комнате на вилле.
— Гут, Ирена. Полька. Работала экономкой у немецкого майора Рюгемера, — он поднял на нее взгляд. — Добровольно работала, пани? Нравилось прислуживать фрицам?
Ирена вспомнила совет майора: «Скажи, что тебя заставили».
— Меня заставили силой, товарищ капитан, — тихо, но твердо сказала она. — У меня не было выбора.
Капитан цинично усмехнулся.
— Выбора у них никогда нет. А часики на руке тоже силой подарили? — он кивнул на подарок Абрама. — Хорошие часы. Швейцарские. Такие простым экономкам не дарят. За особые услуги, наверное?
Ирена молчала. Что она могла ему сказать? Рассказать правду? Рассказать о двенадцати спасенных душах, о ребенке, родившемся в подвале, о страшной цене, которую она заплатила за молчание майора? Он бы рассмеялся ей в лицо. В его мире не было места таким историям. В его мире были только враги, предатели и жертвы. И она, в его глазах, никак не походила на жертву.
Ее не расстреляли. Ее, как и тысячи других «подозрительных элементов», отправили в фильтрационный лагерь для перемещенных лиц. Это был огромный, обнесенный колючей проволокой город-призрак на окраине Германии. Здесь собрали всех, кого война сорвала с родных мест: бывших остарбайтеров, узников концлагерей, беженцев, коллаборационистов и тех, кто просто оказался не в то время не в том месте.
Это был мир хаоса и отчаяния. Люди жили в холодных, продуваемых всеми ветрами бараках. Они часами стояли в очередях за миской водянистой похлебки. Они говорили на десятках языков, и у каждого за плечами была своя трагедия, своя бездна.
Ирена снова стала невидимкой. Она нашла себе угол в самом дальнем бараке и замолчала. Она построила вокруг себя стену молчания, высокую и неприступную. Она никому не рассказывала свою историю. Зачем? Чтобы ей не поверили? Чтобы ее снова обвинили во лжи? Или, что еще хуже, чтобы ей поверили и начали жалеть? Она не хотела жалости.
Она выполнила свой обет. Она спасла тринадцать жизней. Но в процессе она потеряла свою собственную. Девушка, которая когда-то пахла сиренью и мечтала о белом халате, умерла. И Ирена не знала, как воскреснуть.
Она просто существовала. День сменялся ночью. Она работала на лагерной кухне, механически чистила картошку, как когда-то в советском госпитале. Она смотрела на изможденные, серые лица вокруг и не чувствовала ничего. Ее сердце, когда-то такое живое и отзывчивое, превратилось в выжженную пустыню.
***
Но однажды в эту пустыню пришла надежда. Она пришла в виде людей в другой форме — не военной. Это были сотрудники миссии ООН и Красного Креста. Американцы, англичане, шведы. Они привезли с собой еду, медикаменты и что-то еще, давно забытое — порядок и человеческое отношение. Они не кричали, не толкали, они называли людей по фамилиям и пытались разобраться в судьбе каждого.
Среди них был один американец. Его звали Уильям Опдайк. Он был немолод, высок, немного неуклюж, с добрыми, близорукими глазами за стеклами очков. Он работал в комиссии, которая занималась отбором беженцев для эмиграции в США.
Он несколько раз пытался заговорить с Иреной, когда она приходила за своей порцией еды.
— Good morning, — говорил он с улыбкой.
Ирена молча кивала и уходила.
Но однажды ее вызвали на официальное собеседование. Она вошла в маленький кабинет, сколоченный из досок. За столом сидел он — Уильям Опдайк.
— Мисс Гут, присаживайтесь, — сказал он на ломаном польском.
Она села. Он открыл ее тоненькую папку.
— Здесь написано, что вы из Радома. Что вы были медсестрой. И что вы… работали на немцев.
— Меня заставили, — ровным, безжизненным голосом повторила она свою легенду.
Он поднял на нее свои внимательные глаза.
— Война — страшная вещь, мисс Гут. Она заставляет людей делать то, чего они никогда бы не сделали в мирное время. Я не судья. Я просто хочу понять, что вы пережили.
Ирена молчала.
— Вы совсем одна? У вас не осталось родственников?
— Я не знаю, — ответила она. И это была правда.
Он вздохнул. Его взгляд упал на ее руку, лежавшую на столе. На часы Абрама.
— Красивые часы, — сказал он мягко. — Семейная реликвия?
И в этот момент стена, которую она так долго строила вокруг себя, дрогнула. Она посмотрела на эти часы. На потертый ремешок, на циферблат, стрелки которого давно остановились. И перед ее глазами встало все: подвал, тусклый свет коптилки, лицо Абрама, его слезы, его слова: «Это память».
Она не заплакала. Она просто сжала руку в кулак так, что часы впились в кожу. Но Уильям Опдайк увидел все. Он увидел минутную вспышку невыносимой боли в ее пустых глазах. Он понял, что за этими часами стоит целая история. История, которую она не может рассказать.
— Вы хотите начать новую жизнь, мисс Гут? — спросил он после долгой паузы. — Далеко отсюда. Там, где никто не будет спрашивать вас о прошлом. Где вы сможете просто жить. В Америке.
Америка. Это слово было для нее таким же далеким и нереальным, как луна. Она никогда не думала об этом.
— Я… я не знаю, — прошептала она.
— Подумайте, — сказал он. — Шанс выпадает не каждый день.
Она думала всю ночь. Уехать? Бросить все? Но что она бросала? Руины? Могилы? Призраков прошлого? Европа была для нее одним огромным кладбищем. Может быть, он прав? Может быть, спасение — это забвение?
Утром она пришла к нему снова.
— Я согласна, — сказала она.
Несколько месяцев ушло на оформление бумаг. А потом был день, когда она стояла на палубе большого океанского парохода, уходящего из Гамбурга. Она смотрела, как медленно тает в серой дымке береговая линия. Берег Европы. Континент, который забрал у нее все и не дал ничего взамен.
Она стояла на ветру, одинокая фигурка на огромном корабле, и не чувствовала ни радости, ни печали. Только оглушительную пустоту. Она пересекала океан. Но это был не просто Атлантический океан. Это был океан молчания, который навсегда отделял ее новую, неизвестную жизнь от прошлого, о котором она поклялась никогда никому не рассказывать.
P.S. Комментарии к роману можно оставить в последней главе.