Лето сорок третьего года было обманчиво тихим. После пережитого ужаса во время ужина с гестаповцами на вилле наступило затишье. Жизнь вошла в свою тайную, напряженную колею.
Двенадцать человек в подвале и одна девушка наверху научились жить как единый, чуткий организм. Они научились понимать друг друга без слов, по малейшему знаку, по едва уловимому изменению в звуках дома.
Скрипнула половица в кабинете майора — внизу замирало дыхание. Залаяла соседская собака — прекращался всякий шепот. Хлопнула входная дверь — и подвал погружался в мертвую, звенящую тишину.
Они стали семьей. Странной, трагической семьей, объединенной общей тайной и смертельной опасностью. По вечерам, когда майор уезжал, Ирена спускалась к ним. Это были ее единственные часы настоящей жизни. Она приносила им не только еду, но и новости, которые выуживала из разговоров офицеров или из немецких газет.
Они сидели в полумраке, освещенные тусклым светом коптилки, и ее тихий голос был для них единственной связью с миром. Она рассказывала им о Сталинграде, о боях в Африке, о слухах про высадку союзников.
— Мы должны продержаться, — говорил Абрам, глядя на нее своими мудрыми, печальными глазами. — Колесо истории поворачивается, пани Ирена. Оно всегда поворачивается. Главное — дожить до этого момента.
В эти минуты Ирена чувствовала себя не просто спасительницей. Она чувствовала себя частью чего-то большего. Она была их глазами, их ушами, их надеждой. И эта ноша, хоть и была невыносимо тяжела, придавала ей сил.
***
Но что-то менялось и в майоре Рюгемере. Он становился все более раздражительным и угрюмым. Вести с фронта, видимо, были неважными. Он стал чаще пить по вечерам, в одиночестве сидя в своем кабинете.
Иногда Ирена, проходя мимо, слышала, как он тихо разговаривает сам с собой или со старой фотографией своей жены, стоявшей на столе. Он стал более подозрительным, более внимательным к мелочам.
— Ирена, — спросил он однажды за завтраком, пристально глядя на нее. — Почему у нас так быстро заканчивается хлеб? Я живу один, а хлеба уходит столько, будто здесь живет целый полк.
Сердце у Ирены ухнуло в пропасть.
— Я… я не знаю, герр майор, — пролепетала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Может быть, мыши… В подвале много мышей.
— Мыши, — задумчиво повторил он. — Да, возможно, мыши. Нужно будет поставить капканы. Или завести кота.
После этого разговора Ирена несколько дней не решалась брать лишнюю еду. В подвале снова начался голод. Она видела, как осунулись лица детей, как жадно они смотрели на нее, когда она спускалась с кувшином воды. И она не выдержала. Она снова начала воровать, рискуя еще больше.
***
Беда пришла в обычный, ничем не примечательный вторник. Днем. Майор, как обычно, уехал на службу. Ирена, воспользовавшись моментом, решила устроить в подвале большую стирку. За месяцы жизни в сырости их одежда пропиталась затхлым запахом. Она спустила им таз с горячей водой и кусок хозяйственного мыла.
В подвале началась тихая, осторожная работа. Они стирали, стараясь производить как можно меньше шума. Ида, бывшая хозяйка ресторана, даже умудрилась испечь на керосинке некое подобие лепешек из муки, которую Ирена раздобыла накануне. Впервые за долгое время в подвале пахло не страхом, а чем-то почти домашним.
Ирена была наверху, на кухне. Она готовила обед, прислушиваясь к звукам. Все было тихо. Слишком тихо.
И тут она услышала звук, от которого у нее остановилось сердце. Звук подъезжающей машины. Она бросилась к окну. К дому подъезжал автомобиль майора. Днем. Он никогда не возвращался днем.
Паника, холодная и липкая, охватила ее.
— Он вернулся! — крикнула она в щель под кухонным шкафом. — Тихо! Замрите все!
Она выскочила в коридор, чтобы встретить его, чтобы отвлечь, чтобы не дать ему пройти на кухню, откуда мог доноситься запах.
— Герр майор? — удивленно спросила она. — Вы что-то забыли?
— Забыл, — буркнул он, снимая фуражку. Он был не в духе. — Важные бумаги оставил на столе. Через пять минут у меня совещание у генерала.
Он прошел в свой кабинет. Ирена замерла, молясь, чтобы он просто взял бумаги и уехал. Но он не уезжал. Она услышала, как он ходит по кабинету, что-то ищет, роняет на пол папку, ругается.
А потом она услышала другой звук. Тонкий, едва уловимый. Из кухни. Это был запах. Запах тех самых лепешек, которые пекла Ида. Легкий дымок от керосинки, видимо, просочился через щели в полу и теперь тонкой струйкой тянулся по коридору.
Майор тоже его учуял. Он вышел из кабинета.
— Что это за запах? — спросил он, принюхиваясь. — Чем это пахнет, Ирена? Ты что-то жжешь?
— Нет, герр майор, ничего! — ее голос сорвался. — Наверное, от соседей…
Но он уже шел на кухню. Он шел за этим запахом, как охотничья собака идет по следу. Ирена бросилась за ним, пытаясь его остановить, что-то лепеча про сбежавшее молоко. Но он отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.
Он вошел на кухню. Остановился посредине. Он медленно обвел взглядом комнату. И его взгляд остановился на полу, у старого кухонного шкафа. Он увидел то, чего не должна была видеть Ирена. Тонкую, едва заметную струйку сизого дыма, поднимающуюся из щели между половицами.
Время остановилось. Ирена смотрела на его спину, на его напрягшийся затылок. Она не могла ни дышать, ни двигаться.
Он молчал целую вечность. Потом медленно, очень медленно повернулся к ней. Его лицо было страшным. На нем не было ярости. На нем было что-то хуже — ледяное, брезгливое изумление.
— Мыши, значит? — сказал он очень тихо. И в этой тишине было больше угрозы, чем в самом громком крике. — Хлеб воруют мыши. А это, надо полагать, они себе обед готовят?
Он подошел к ней вплотную. Его глаза, обычно усталые и безразличные, сейчас сверлили ее насквозь.
— Кто там? — прошипел он.
Ирена молчала. Она только смотрела на него, и в ее взгляде был вызов.
— Я спрашиваю, кто там?! — он схватил ее за плечи и с силой встряхнул. — Евреи? Ты прячешь здесь евреев? В моем доме?!
Он отшвырнул ее в сторону, бросился к шкафу и рывком отодвинул его. Он увидел люк. Он рванул на себя тяжелую крышку.
Ирена закричала.
Она бросилась к нему, пытаясь помешать, вцепилась ему в руку. Но он отбросил ее так, что она ударилась головой о стену. В глазах у нее потемнело. Сквозь туман она видела, как он стоит над открытым люком, с пистолетом в руке, и смотрит вниз. Она слышала испуганные женские вскрики из подвала.
Это был конец.
Он постоял так с минуту, потом захлопнул крышку люка, задвинул шкаф на место и повернулся к ней. Он был абсолютно спокоен.
— Встань, — приказал он.
Ирена с трудом поднялась на ноги.
— Иди за мной. В кабинет.
Она шла за ним, как на эшафот. Он сел за свой стол. Положил перед собой пистолет. Долго молчал, глядя на нее.
— Я должен вызвать гестапо, — сказал он наконец, ровным, безжизненным голосом. — Ты это понимаешь? Я должен сообщить, что в моем доме, в доме офицера вермахта, скрываются евреи. И что моя прислуга — польская предательница. Тебя повесят на центральной площади. А их… их расстреляют прямо там, в подвале. Всех. Включая детей. Ты это понимаешь?
Ирена молчала. Она смотрела на пистолет на его столе.
— Но я не вызову гестапо, — продолжил он так же тихо. — Пока не вызову. Потому что я хочу кое-что понять. Зачем, Ирена? Зачем ты это сделала?
И тогда она заговорила. Она рассказала ему все. Про фабрику, про убитого младенца, про свой обет. Она говорила без страха, без слез, глядя ему прямо в глаза.
Он слушал ее, не перебивая. Когда она закончила, он долго молчал.
— Ты сумасшедшая, — сказал он наконец. — Ты просто безумная, сентиментальная дура. Ты поставила на кон свою жизнь и мою карьеру ради горстки людей, которые и так были обречены.
Он встал, подошел к окну. Постоял, глядя на сад. Потом повернулся.
— Я дам тебе выбор, Ирена. Я сохраню твою тайну. Никто ничего не узнает. Твои… мыши… останутся в подвале. Я буду делать вид, что ничего не знаю. Но за мое молчание есть цена.
Он подошел к ней совсем близко. От него пахло табаком и чем-то еще, незнакомым и страшным.
— Ты будешь моей, — прошептал он. — Не просто экономкой. Ты будешь принадлежать мне. Полностью. Каждый вечер, когда я вернусь, ты будешь приходить ко мне в спальню. И делать все, что я скажу. Это моя цена. Либо это… либо гестапо. Выбирай.
Ирена смотрела на него. На его пожилое, изрезанное морщинами лицо. На его глаза, в которых не было ни страсти, ни желания. Только холодный, усталый расчет. Она думала о двенадцати людях в подвале. Об их глазах, полных надежды. О детях. О своем обете.
Она знала, что у нее нет выбора.
Она медленно кивнула.