С того дня, как Ирена молча кивнула в кабинете майора, ее жизнь раскололась еще на одну, самую страшную часть. Теперь она жила не двойной, а тройной жизнью. Днем она была безупречной экономкой, тенью, скользящей по начищенному паркету. Вечерами, когда майор уезжал, она становилась ангелом-хранителем для своего подпольного семейства, спускаясь в подвал с едой и новостями.
А по ночам… по ночам она становилась вещью.
Каждый вечер, когда майор возвращался, она слышала его тяжелые шаги на лестнице, и каждый шаг отдавался в ее сердце ударом молота. Она ждала. Он ужинал, читал газету, а потом раздавался тихий звон колокольчика — условный знак. И она шла.
Она поднималась по лестнице в его спальню, и ей казалось, что она идет на эшафот. Она оставляла за дверью себя — Ирену Гут, девушку, которая мечтала спасать жизни. В комнату входила безмолвная, покорная кукла. Он никогда не говорил с ней в эти моменты. Он просто брал то, что считал своей платой за молчание.
А она лежала, глядя в потолок, и мысленно уносилась далеко-далеко. Она уносилась в тот майский день, когда пахло сиренью, она видела лицо своей матери, слышала смех сестер. Она делала все, чтобы не быть здесь, в этой душной комнате, под этим тяжелым, чужим телом.
Утром она возвращалась в свою каморку и долго стояла под струей ледяной воды, пытаясь смыть с себя не грязь — ее не было, майор был педантично чистоплотен. Она пыталась смыть с себя омерзение и стыд. Она чувствовала себя грязной, преданной, сломленной.
Но потом она спускалась в подвал. Она видела двенадцать пар глаз, смотрящих на нее с надеждой. Она видела, как маленький Хаим улыбается ей. И она понимала, ради чего терпит этот ад. Ее унижение было ценой их жизни. И она платила эту цену безропотно.
Ее подопечные видели, что с ней что-то происходит. Она стала молчаливой, замкнутой, ее глаза, казалось, смотрели сквозь них.
— Ирена, ты нездорова? — спросила однажды Фанка, взяв ее за холодную руку. — Ты стала похожа на тень. Этот немец… он не обижает тебя?
Ирена вырвала руку.
— Не говори глупостей, — резко ответила она. — Я просто устаю. Очень устаю. Не беспокойтесь обо мне. Главное, чтобы вы были в безопасности.
Она не могла им рассказать. Она не имела права взваливать на них еще и этот груз. Они бы не вынесли осознания того, какова истинная цена их спасения. Эта тайна была ее личным крестом, и нести его она должна была в одиночку.
***
Но в подвале зрела своя тайна. Своя беда, которая могла уничтожить их всех.
Первой это заметила Фанка. Она подошла к Ирене однажды вечером, когда та принесла им ужин.
— Поговори с Идой, — прошептала она, ее глаза были полны тревоги. — С ней что-то не так. Она все время плачет по ночам, и ее тошнит по утрам.
Ирена похолодела. Она нашла Иду в самом темном углу подвала. Та сидела, обхватив колени, и раскачивалась, как в трансе.
— Ида, что с тобой? — мягко спросила Ирена. — Ты больна?
Ида подняла на нее заплаканные, полные отчаяния глаза.
— Хуже, Ирена. Гораздо хуже, — прошептала она. И, наклонившись к самому уху Ирены, выдохнула два слова, которые прозвучали, как смертный приговор: — Я беременна.
Ирена отшатнулась, словно ее ударили. Беременна. Здесь. В этом сыром, холодном аду, где каждый лишний звук был равносилен смерти. Ребенок. Плачущий младенец в доме у офицера вермахта. Это было не просто опасно. Это было абсолютно невозможно.
Новость мгновенно облетела подвал. И их маленькая, сплоченная семья раскололась.
— Этого не может быть! — почти кричал Лазарь, муж Иды. Его лицо было искажено ужасом. — Она должна избавиться от него! Немедленно! Ты понимаешь, что будет, когда он родится? Один крик — и нас всех найдут! Всех расстреляют! Из-за одного ребенка погибнут все!
— Замолчи, Лазарь! — оборвал его Абрам. Старый профессор встал, опираясь о стену. — Как ты можешь такое говорить? Это же жизнь! Нас убивают тысячами, стирают с лица земли. А здесь, в этой тьме, Бог дает нам новую жизнь! Это знак! Знак, что мы не умрем, что наш народ будет жить! Мы не имеем права убивать его.
— Какой Бог?! — истерично рассмеялся Лазарь. — Где твой Бог, Абрам?! Он был в Бабьем Яру? Он был в печах Треблинки? Если бы он был, он бы не допустил этого! Сейчас есть только один закон — закон выживания! И он гласит: ребенок должен умереть, чтобы мы жили!
Начался страшный, приглушенный спор. Люди разделились. Одни, обезумевшие от страха, поддерживали Лазаря. Другие, ведомые верой или простым человеческим чувством, встали на сторону Абрама. А Ида сидела и молча плакала, глядя на свой еще плоский живот, в котором зародилась и жизнь, и смерть.
Все ждали, что скажет Ирена. Ее слово было решающим. Она молчала. Она слушала их крики, их доводы, их страх. Она смотрела на Иду. И она думала.
Она думала о своей жертве. О ночах в спальне майора. Она отдала свое тело, свою чистоту, свою душу, чтобы спасти этих людей. И ради чего? Чтобы теперь они сами убили невинного ребенка из-за страха?
Она вспомнила тот день на фабричном дворе. Белокурого офицера. Младенца, подброшенного в воздух. Крик, оборвавшийся выстрелом. И свой обет. Свой страшный обет, который стал смыслом ее жизни. Она поклялась спасать.
Ирена медленно поднялась. Все замолчали и повернулись к ней.
— Тихо, — сказала она, и в ее голосе прозвучала такая стальная, незнакомая им сила, что все невольно съежились. — Хватит. Я все решила.
Она подошла к Иде и опустилась перед ней на колени. Она взяла ее руки в свои.
— Ты будешь рожать, — сказала она твердо, глядя ей прямо в глаза. — Этот ребенок будет жить. Я не позволю его убить. Никому.
— Но как, Ирена? — прошептала Ида. — Он же будет плакать…
— Значит, мы придумаем, как сделать так, чтобы его не услышали, — ответила Ирена. — Мы что-нибудь придумаем. Мы выжили до сих пор, выживем и дальше. Я не для того спасала вас всех, чтобы вы превратились в таких же убийц, как они.
Она встала и обвела всех тяжелым взглядом.
— Никаких абортов. Это мое последнее слово. Мы спасем этого ребенка. Все вместе. Это будет наша общая победа. Победа жизни над смертью.
Она повернулась и пошла к выходу. Она не знала, как они это сделают. Она не имела ни малейшего представления, как можно спрятать плач новорожденного от ушей немецкого майора.
Но она знала одно. Она дала еще один обет. И теперь на ее хрупких плечах лежала ответственность не за двенадцать, а за тринадцать человеческих жизней.
P.S. Комментарии к роману можно оставить в последней главе.