— Ты опять обсуждаешь мою квартиру с матерью? — я сказала мужу, и в этот раз не простила.
Голос у меня не дрогнул. Не было ни крика, ни слез, только звенящая, холодная пустота внутри, которая, казалось, заморозила все связки. Я стояла в коридоре, прислонившись плечом к косяку, и смотрела, как Кирилл, мой муж, сидит на кухне спиной ко мне, ссутулившись над телефоном. Он не слышал, как я вошла. Я пришла с работы на час раньше, хотела сделать сюрприз, приготовить его любимые сырники. Ключ в замке повернулся почти бесшумно.
— …да, мам, я понимаю, что однушка — это не вариант на будущее, — говорил он в трубку тихим, заговорщицким тоном, который я научилась ненавидеть. — Нет, Аня пока упирается. Говорит, это ее, и точка. Да я пытаюсь, я ей объясняю, что для семьи же стараемся. Если продать ее и дачу… Да, твою дачу, конечно. Тогда сможем взять хорошую двушку, и на ремонт останется. Ну да, в ипотеку, но платеж будет небольшой…
Он говорил «ее квартира», «твоя дача», но я-то знала, что в голове его матери, Светланы Петровны, все это давно превратилось в «наше общее». В общий котел, из которого она собиралась сварить для своего сына комфортное будущее, совершенно не считаясь со мной.
Я кашлянула. Кирилл вздрогнул, резко обернулся. Лицо его вытянулось, глаза забегали.
— Аня? Ты… ты чего так рано?
— Закончила пораньше, — я прошла на кухню, поставила сумку на табурет. Руки немного тряслись, но я справилась с этим. — Долго еще будете мое имущество делить? Может, мне риелтора позвать, чтобы профессиональную оценку дал? А то вдруг вы с мамой продешевите.
Кирилл торопливо сбросил вызов.
— Ань, ты все не так поняла… Мы просто рассуждали.
— Рассуждали? Кирилл, это уже пятый или шестой раз за последние полгода. Я каждый раз прошу тебя, умоляю: не обсуждай это с ней. Это наше с тобой дело. Моя квартира — это тема, на которую у твоей мамы права вето нет. Ты обещал. Ты клялся в прошлый раз, что больше ни слова ей не скажешь.
— Ну она сама начала! — он вскочил, начал ходить по нашей крошечной кухне, шесть квадратных метров унижения и несбывшихся надежд. — Спросила, как у нас дела, как мы планируем расширяться. Что я должен был ей ответить?
— Ты должен был сказать: «Мама, это не твое дело. Мы с Аней сами разберемся». Все! Одно простое предложение. Но ты не можешь. Для тебя ее мнение важнее моего спокойствия. Важнее моих просьб.
Квартира была моей. Она досталась мне от бабушки. Маленькая, старенькая однушка в спальном районе, но моя. Моя крепость. Когда мы с Кириллом поженились три года назад, вопрос, где жить, не стоял. У него была доля в квартире родителей, которую он с их благословения продал, чтобы купить машину и закрыть какие-то свои старые кредиты. «Наживем еще, Анечка! — ворковала тогда Светлана Петровна, заглядывая мне в глаза. — Главное, что вы любите друг друга. А Кирилл у меня парень с головой, он для семьи все сделает».
Как оказалось, «все для семьи» означало планомерное давление на меня с целью продажи моего единственного жилья.
— Аня, ну не драматизируй, — Кирилл попытался меня обнять, но я отстранилась. Его прикосновения вдруг стали неприятными, липкими. — Она же как лучше хочет. Для нас. Чтобы у нас дети в нормальных условиях родились, а не в этой конуре.
— В этой «конуре» мы живем уже три года, и тебя все устраивало. А теперь, когда мама твоя взялась за ум, она внезапно стала «конурой»? Кирилл, я не хочу продавать свою квартиру. Я не хочу продавать дачу твоей мамы, где она все лето проводит. Я не хочу влезать в ипотеку на двадцать лет. Я хочу, чтобы мой муж был на моей стороне. Чтобы он защищал нашу семью от внешнего мира, а не открывал настежь дверь и не приглашал свою маму командовать.
Он смотрел на меня и, кажется, искренне не понимал. В его глазах плескалось недоумение и обида. Будто это я была виновата.
— Но это же моя мама… Она не чужой человек.
— В вопросах моего жилья — чужой. И ты делаешь ее своим соучастником в давлении на меня. Все, Кирилл. Разговор окончен. Я устала.
В тот вечер мы не разговаривали. Он демонстративно сидел на диване, уткнувшись в телефон, я закрылась в ванной и долго стояла под горячим душем, пытаясь смыть с себя это ощущение предательства. Вода стекала по плечам, а мне казалось, что это не вода, а мои последние иллюзии. Я любила его. Правда любила. За его доброту, за его мягкость. Но сейчас эта мягкость обернулась бесхребетностью. Он был как глина в руках своей матери, и она лепила из него то, что было удобно ей.
Через пару дней Светлана Петровна позвонила мне сама. Ее голос был сладким, как перезрелый персик.
— Анечка, деточка, привет! Как ты? Что-то вы к нам совсем не заезжаете. Я пирожков с капустой напекла, твоих любимых. Приезжайте в субботу, посидим, поболтаем.
Я знала, что это ловушка. Знала, что за пирожками последует очередной раунд обработки. Но отказать — значит дать ей повод сказать Кириллу: «Вот видишь, какая она? Совсем меня за человека не считает, семью не уважает».
— Здравствуйте, Светлана Петровна. Спасибо за приглашение, мы приедем.
В субботу мы приехали. Квартира у них была просторная, трехкомнатная. В такой же квартире была и доля Кирилла. Теперь здесь жили они с отцом вдвоем. Отец Кирилла, Николай Иванович, был человеком тихим и незаметным. Он поздоровался с нами, пожал Кириллу руку, кивнул мне и ушел в свою комнату смотреть телевизор. Вся власть в этом доме принадлежала ей.
Стол ломился от еды. Тут были и пирожки, и салат оливье, и курица, запеченная с картошкой. Светлана Петровна порхала вокруг нас, подкладывая мне лучшие куски.
— Кушай, Анечка, кушай. Что-то ты похудела совсем. Заботы, наверное…
— Все в порядке, спасибо, — я вежливо улыбалась, чувствуя себя мышью на приеме у очень гостеприимной кошки.
Кирилл ел с аппетитом, рассказывал матери о своей работе, о каких-то мелочах. Он вел себя так, будто ничего не произошло. Будто того разговора на кухне и не было.
— Вот я смотрю на вас, деточки, и сердце радуется, — начала она, когда мы перешли к чаю. — Но и болит тоже. Думаю все, как же вы там ютитесь в своей клетушке. Молодым простор нужен. Скоро и о пополнении пора думать, а куда вы ребеночка принесете? На кухню положите?
Я молча пила чай. Кирилл заерзал на стуле.
— Мам, ну мы же говорили…
— А что вы говорили? Что Анечка не хочет? — она посмотрела на меня своим фирменным взглядом — смесь укора и вселенской материнской любви. — Анечка, ты же девочка умная, ты должна понимать. Это же не прихоть моя. Я о вас забочусь. Дачу свою, гнездо свое, готова отдать, лишь бы вам хорошо было. Там земля дорогая, место хорошее. Продадим ее, твою квартирку, возьмем двушечку в новом доме. С ремонтом хорошим. Комнату вам, комнату будущему малышу. Разве это плохо?
— Светлана Петровна, я ценю вашу заботу, — я поставила чашку. — Но я уже говорила Кириллу, и повторю вам. Я не готова продавать свою квартиру. Это память о моей бабушке. И это моя единственная собственность.
— Собственность… — она вздохнула так, будто я сказала какую-то ужасную глупость. — Деточка, в семье не должно быть «моего» и «твоего». В семье все общее. Кирилл вон долю свою продал, не задумываясь, когда деньги нужны были. Потому что мужчина, для семьи старается. А ты за эту однушку держишься, как будто это сокровище какое-то.
Внутри меня все закипело. Долю он продал, чтобы купить машину, на которой теперь ездит на работу, и чтобы закрыть долг по кредитке, который он набрал еще до нашей встречи. При чем тут семья?
— Он продал свою долю на свои нужды. Я не против. Но я не хочу продавать свою квартиру. Это мое окончательное решение.
— Анечка, не будь эгоисткой, — ее голос стал жестче. — Ты так моего сына без будущего оставишь. Он вкалывает, старается, а ты ему даже нормальных условий создать не хочешь. Что это за семья такая?
Я посмотрела на Кирилла. Он сидел, вжав голову в плечи, и смотрел в свою тарелку. Он молчал. Он не сказал ни слова в мою защиту. Не сказал: «Мама, хватит. Это наше решение». Он просто сидел и ждал, когда буря утихнет. И в этот момент я поняла, что буря не утихнет никогда. Потому что он ей это позволяет.
— Простите, мне кажется, нам пора, — я встала. — Спасибо за ужин, все было очень вкусно.
— Куда же вы так рано? — всплеснула руками Светлана Петровна. — Мы же не договорили!
— А нам не о чем договаривать. До свидания.
В машине мы ехали молча. Тишина была такой густой, что ее можно было резать ножом. Я смотрела в окно на проносящиеся мимо огни города и чувствовала, как между мной и человеком, сидящим рядом, вырастает ледяная стена.
— Ты могла бы быть и повежливее с ней, — наконец выдавил он, когда мы подъезжали к дому.
— Повежливее? — я рассмеялась сухим, безрадостным смехом. — Кирилл, твоя мать назвала меня эгоисткой и обвинила в том, что я ломаю тебе жизнь. А ты сидел и молчал. Какой вежливости ты от меня ждал? Чтобы я рассыпалась в благодарностях за то, что меня унижают в моем же присутствии?
— Она не это имела в виду! Она просто переживает за нас!
— Нет, Кирилл. Она переживает за тебя. За своего сына. А я — просто досадное приложение к квартире, которую можно выгодно использовать. Я для нее не человек, а ресурс. И самое страшное, что ты с этим согласен.
— Это неправда! — он ударил кулаком по рулю. — Я люблю тебя!
— Любишь? А что ты сделал, чтобы доказать это? Когда ты в последний раз был на моей стороне против нее? Ты просто передаешь мне ее слова, ее желания, ее упреки. Ты не муж мне, ты — почтальон своей мамы!
Дома скандал разгорелся с новой силой. Мы кричали друг на друга, вспоминали все старые обиды. Я кричала, что он маменькин сынок, он кричал, что я неблагодарная и не уважаю его семью. В какой-то момент я поняла, что все это бессмысленно. Мы говорим на разных языках. Он никогда не поймет.
— Собирай вещи, — сказала я тихо, когда силы кричать кончились.
Он замер.
— Что?
— Собирай вещи и уходи. Поезжай к маме. Ей как раз простор нужен, а то она переживает. Вот и поживете вдвоем в ее трешке.
— Ты меня выгоняешь? Из нашего дома?
— Это не наш дом. Это моя квартира. Та самая, которую вы с мамой так хотите продать. Ты сам только что это доказал. Собирайся, пожалуйста.
Он смотрел на меня несколько секунд, потом в его глазах появилась злость.
— Хорошо. Как скажешь. Только потом не жалей.
Он начал швырять свои вещи в спортивную сумку. Рубашки, джинсы, ноутбук. Я сидела на диване и смотрела на него. Внутри не было ничего. Ни боли, ни сожаления. Только усталость. Бесконечная, выматывающая усталость.
Когда он ушел, хлопнув дверью, я еще долго сидела в тишине. Потом встала, прошла по своей маленькой квартире. Потрогала старый бабушкин комод, провела рукой по книжной полке. Здесь все было мое. Здесь я была в безопасности.
Прошла неделя. Он не звонил. И я не звонила. Я ходила на работу, встречалась с подругами, пыталась жить обычной жизнью. Подруга Лена, выслушав мой рассказ, решительно сказала:
— Правильно сделала. Это не лечится. Если мужик до тридцати лет от маминой юбки не оторвался, он уже не оторвется. Ты бы всю жизнь с ней воевала, а он был бы между двух огней, и всегда выбирал бы ее, потому что так проще.
Я знала, что она права, но на душе все равно было горько. Три года жизни. Три года, которые я потратила на человека, который так и не стал мне родным.
Через две недели он позвонил.
— Аня, привет. Как ты?
— Нормально. Ты что-то хотел?
— Я… я соскучился. Может, встретимся, поговорим? Я все обдумал. Ты была права. Я не должен был так себя вести.
В моем сердце что-то екнуло. Надежда — глупое, живучее существо.
— О чем мы будем говорить, Кирилл?
— Обо всем. О нас. Я сниму квартиру, поживем отдельно от всех. Начнем все с чистого листа. Пожалуйста, дай мне шанс.
И я дала. Дура.
Мы встретились в кафе. Он выглядел похудевшим и осунувшимся. Принес мой любимый букет — белые тюльпаны. Говорил правильные слова. Что он понял свою ошибку, что поговорил с матерью, что больше она в нашу жизнь лезть не будет.
— Она очень расстроена, — сказал он. — Плакала даже. Говорит, не хотела тебя обидеть.
Я слушала и почти верила. Мы гуляли по парку, он держал меня за руку, и мне казалось, что все еще можно вернуть. Он не просился обратно в мою квартиру, сказал, что поживет пока у мамы, а сам будет искать съемное жилье. Это подкупило меня.
Мы начали встречаться. Все было как в самом начале наших отношений: кино, кафе, долгие прогулки. Он был нежным и заботливым. Я начала оттаивать. Думала, что кризис миновал, что он действительно все понял.
А потом, где-то через месяц таких встреч, он сказал:
— Ань, слушай, у меня тут мысль появилась. Мама все равно дачу продает. Она решила, что ей уже тяжело одной там управляться. Деньги будут лежать мертвым грузом. А что если…
Я остановилась и посмотрела на него.
— Что если?
— Ну, что если мы все-таки вложимся в общее жилье? — он говорил быстро, боясь, что я его перебью. — Смотри, какая схема. Я не буду претендовать на твою квартиру вообще! Она твоя, и все. Живи в ней, или давай ее сдавать будем, дополнительный доход. А на деньги от продажи дачи и на мои сбережения мы возьмем студию в новостройке. Маленькую, но свою. Нашу. В ипотеку, конечно, но совсем небольшую. Оформим на двоих. И будем там жить. А? Как тебе идея? Это же компромисс!
Он смотрел на меня сияющими глазами, гордый своей изобретательностью. Он думал, что нашел идеальное решение. А я смотрела на него и видела не своего любимого мужчину, а марионетку. Это была не его идея. Слишком сложная, слишком хитрая схема для него. Это был почерк Светланы Петровны. План «Б». Если не получилось отнять старое, нужно втянуть в новое, но обязательно общее, долговое, зависимое. Чтобы я снова оказалась на крючке.
— Она продает дачу? — спросила я тихо.
— Да! Говорит, для нас старается. Чтобы мы помирились.
— Понятно. Значит, это ее идея? Про студию?
Он замялся.
— Ну… мы вместе подумали. Она просто подсказала вариант. Но решение-то наше!
Я смотрела на него и чувствовала, как последняя ниточка, связывавшая нас, с треском рвется. Он не изменился. Он не понял ничего. Он просто сменил тактику по указке своей мамы. И он снова врал мне, говоря «мы подумали», хотя очевидно было, кто тут думал.
— Нет, Кирилл.
— Что «нет»? — он не понял. — Тебе идея не нравится? Но почему? Это же идеально! Твоя квартира остается у тебя!
— Нет — это значит, что нас больше нет. Никаких «нас». Есть ты и твоя мама. А есть я. Отдельно.
— Аня, ты опять за свое! Я же стараюсь, ищу выходы!
— Ты не ищешь выходы. Ты ищешь способ сделать так, как хочет твоя мама, но чтобы я при этом не возмущалась. Кирилл, это конец. На этот раз окончательный. Я подаю на развод.
Я развернулась и пошла прочь. Он что-то кричал мне в спину, но я не оборачивалась. В ушах шумело, но впервые за долгое время я чувствовала не боль, а облегчение. Как будто с плеч свалился огромный, тяжелый мешок, который я тащила три года.
Развод прошел быстро и тихо. Делить нам было нечего. Его машина, купленная до брака. Моя квартира, доставшаяся по наследству.
Иногда я думаю, что было бы, если бы я согласилась. Мы бы продали дачу, влезли в ипотеку. И каждый раз, когда у нас возникали бы финансовые трудности, Светлана Петровна приходила бы с инспекцией и говорила: «Я же вам помогла, я дачу свою отдала, а вы…». И Кирилл поддакивал бы ей. А я была бы в ловушке. В общей квартире, с общим долгом и с вечным чувством вины.
Прошло полгода. Я сделала в своей однушке небольшой ремонт. Переклеила обои, купила новый диван. Она стала еще уютнее. Вечерами я люблю сидеть на кухне, пить чай и смотреть в окно. Я одна. Но я не одинока. Я дома. В своей крепости. И никто больше не посмеет обсуждать за моей спиной ее стены. Я это точно знаю. Потому что в этот раз я не простила. И не прощу уже никогда.
Читайте также: